Михаил Широкий
Куколка
X
Приблизившись к дому, Денис поднялся по низким поскрипывавшим ступенькам на невысокое крыльцо, пересёк его и остановился у двери, точно внезапно обессилев или глубоко призадумавшись. Верно было и то, и другое. По мере движения вперёд его первоначальная решимость понемногу затухала, боевой пыл угасал, и он всё менее стремился оказаться лицом к лицу с обитателями этого дома. Конечности его будто тяжелели, рука уже не так крепко сжимала нож, голова склонялась вниз, словно под бременем дум. Встав у двери и неуверенно взявшись за холодную металлическую ручку, он мучительно размышлял, стоит ли делать этот последний шаг, могущий стоить ему жизни? Какие у него шансы выйти победителем из задуманной им схватки?
Да и им ли задуманной? Будь его воля, он, выйдя за ворота, бежал бы сейчас куда глаза глядят, не слишком разбирая дороги, лишь бы оказаться подальше от этого страшного места, где погиб его друг, два полицейских и ещё многие другие, кого занесла сюда нелёгкая. Где был на волос от смерти он сам. И у этого тоненького волоска есть все возможности порваться в любой момент. В этот ли, в следующий или чуть позже, но это вполне может случиться. Он отнюдь не застрахован от этой опасности тем, что сумел вырваться из пут и вооружиться тем самым ножом, которым резали его самого. Этого явно недостаточно для спасения, этого слишком мало. Совершенно, безусловно, без всяких оговорок он мог бы сказать о своём избавлении лишь в том случае, если бы сумел убраться бесконечно далеко от этого проклятого, гиблого места. А он даже такой попытки не сделал. Вместо этого он вздумал сунуться в самое логово убийц. Сунуть голову в пасть льву! Это ли не безумие? И кто он после этого?
«Идиот!» – ответил он сам себе и невесело усмехнулся. Да, самый настоящий, круглый идиот. Всё, абсолютно всё, что он думал, говорил, делал, к чему стремился и чего добивался, на что надеялся и чего желал в последнее время, было глупо, нелепо, мелочно, бездарно, и ему стыдно и противно было даже вспомнить сейчас об этом. Это печальная и крайне неприятная для него истина, но надо признать и принять её как данность, как тягостную необходимость, от которой никуда не деться и не спрятаться. Потому что не спрячешься от самого себя. Можно скрыться, схорониться, сбежать от чего и от кого угодно, при желании и при удачном стечении обстоятельств даже от маньяков-убийц. Но нельзя убежать от своего прошлого, висящего над тобой тяжким, гнущим к земле грузом и постоянно грозящего обрушиться на тебя и раздавить. От своей трусости, лености, душевной дряблости, легкомыслия и легковесности, неумения и нежелания отвечать за свои поступки, принимать решения и воплощать их в жизнь. От своей нерешительности, неустойчивости, непоследовательности, вечных сомнений и колебаний, ставших уже как бы частью его, с чем он смирился, принял без сопротивления, с чем научился жить. И быть совершенно довольным такой жизнью, получать от неё удовольствие.
Стоит ли удивляться, что его собственной девушке надоело терпеть это, она устала от него и в конце концов бросила его. Ушла к другому парню, видимо, более соответствующему её представлениям о том, каким должен быть молодой человек, мужчина. И правильно сделала! – сказал он себе, признав то, чего ни за что и никогда не признал бы ещё совсем недавно, ещё сегодня утром, когда он готов был винить в своих бедах, промахах и неудачах кого угодно, весь свет, но только не себя самого. Себя он не привык корить и упрекать в чём-либо. Себя он любил. Холил и лелеял. Берёг, как дорогую изысканную безделушку.
Но за прошедший короткий промежуток времени, за один-единственный день произошло так много событий, одно ошеломительнее и катастрофичнее другого, что он очень на многое, и в первую очередь на самого себя, взглянул совершенно другими глазами. Ясными, не замутнёнными тщеславием, самовлюблённостью, ложным пафосом. Он точно впервые увидел себя со стороны. И увиденное не понравилось ему. Зрелище оказалось неприглядное, унылое, жалкое. Наверное, в первый раз в жизни он не захотел быть самим собой. Он желал бы быть другим. Твёрдым, уверенным в себе, мужественным, волевым, целеустремлённым. Способным на поступок. Чтобы доказать… нет, не окружающим, – вокруг, кроме мертвецов, никого не было, и его поступка всё равно никто не оценил бы. Доказать прежде всего самому себе, что он на что-то способен, что-то смеет. И пускай этот поступок будет последним в его жизни, что ж, пусть так… пусть так…
В отдалении полыхнула голубоватая зарница. Где-то, уже гораздо ближе, чем прежде, пророкотал гром. Сильнее подул порывистый, шквалистый ветер, в котором чувствовалась сырость. Денис скользнул хмурым взглядом по нёсшимся по небу низким всклокоченным тучам, сквозь которые пробивались холодные лунные блики, и, видимо окончательно приняв решение, открыл дверь.
Перед ним открылось тёмное тесное пространство, в котором он, как и незадолго до этого во дворе, поначалу ничего не в силах был разобрать. Только здесь свет луны уже не мог прийти ему на помощь. Он должен был напрячь зрение и постараться проникнуть сквозь расстилавшуюся впереди плотную чёрно-бурую пелену, наполненную какими-то предметами, лишь смутные, едва уловимые очертания которых выхватывал из сумрака его глаз. Оказавшийся, как назло, совсем не зорким и упорно отказывавшийся видеть в темноте. Напротив, от потери крови в глазах у него то и дело темнело ещё больше и ко всему прочему мелькали, как в калейдоскопе, пёстрые разноцветные узоры, круги, изломанные линии, как если бы кто-то рассыпал перед ним блестящие драгоценные камни.
Тем не менее, поколебавшись немного, преодолевая лёгкое головокружение, он переступил порог и, осторожно прикрыв за собой дверь, двинулся в глубь прихожей. Шёл медленно, крадучись, мелкими, тихими шажками, более всего стремясь не нарушить царившего кругом мёртвого безмолвия и не дать знать хозяевам, что в дом проник чужак. Причём такой, которого они менее всего ожидали в гости и которому, судя по всему, совсем не обрадовались бы.
Впрочем, его совершенно не интересовали те чувства, которые вызвало бы его внезапное появление у Лизы и её братьев или ещё кого бы то ни было, кто, возможно, обитал в этом доме. Он ведь действительно не в гости к ним заявился. Он пришёл, чтобы убить их! Об этом, когда он под воздействием временами накатывавших на него и сбивавших его с толку беспорядочных, горячечных мыслей забывал о своём намерении, напоминал ему нож, потеплевшую рукоятку которого он судорожно стискивал в горячей влажной ладони. А ещё более убедительно и властно – продолжавший звучать в его голове призывный голос покойного друга, иногда перекрывавшийся другим голосом, незнакомым, таинственным, долетавшим словно из бесконечной мглистой дали. И оба они, почти в унисон, настойчиво и непреклонно приказывали ему убить.
И под влиянием всего этого разом – и этих потусторонних голосов, нашёптывавших ему на ухо то, что он обязан был сделать, и всего пережитого и перенесённого за этот день, явственные следы чего он нёс на своём израненном теле, и ещё чего-то, неуловимого, неощутимого, что он и определить не мог как следует, но что жило в нём, заявляло о себе и, как и всё остальное, упорно подталкивало его к действию, – он, словно оставив за порогом все свои сомнения и колебания, неторопливо, но неуклонно продвигался вперёд. Миновав прихожую, в которой он так и не сумел разглядеть ничего, кроме размытых, едва угадывавшихся контуров предметов, он оказался в длинном коридоре, тоже объятом сумраком, но уже не таким плотным. Он чуть рассеивался в двух местах: в конце коридора, где пробивался свет из-за приоткрытой там двери, и прямо напротив Дениса, где мутный, рассеянный полусвет сквозил в узкую щёлочку из-за запертой двери, ведшей в ярко освещённую комнату, вероятно, гостиную.
Из-за двери, помимо тонких лоскутков света, доносились голоса, которые Денис немедленно узнал. Тут был и звонкий, щебечущий Лизин голосок, и густой, размеренный говор Толяна, и сбивчивая сиплая болтовня Валеры. Вполне можно было расслышать разговор, который вели эти трое, так как им и в голову не могло прийти, что кто-нибудь может подслушивать их в собственном доме, и они говорили довольно громко, не считая нужным приглушать голоса. Однако Денису неинтересна была их беседа. Он знал об этих людях достаточно, более чем, и новые, подслушанные сведения уже ничего не прибавили бы к этому знанию. А потому он лишь вскользь, краем уха послушал несколько минут их бурную дискуссию, – они обсуждали детали готовившегося бегства, настоятельная необходимость которого диктовалась незапланированным убийством полицейских, что, естественно, грозило всем троим самыми печальными последствиями.
Послушал и, нервно передёрнув плечами, по-прежнему осторожно, неспешно, тщательно рассчитывая каждый шаг, каждый жест, двинулся дальше по коридору. Он рассчитывал найти тёмный укромный уголок, которых в таком большом доме наверняка было немало, где он мог бы затаиться и, выждав удобный момент, нанести внезапный удар. А ещё вернее – он вообще ничего не рассчитывал и мало о чём думал в этот момент. В голове стоял туман, мутная колышущаяся дымка, в глубине которой бродили, как зыбкие тени, редкие невнятные мысли, не в силах оформиться во что-то более чёткое и конкретное. Порой эта серая, затмевавшая разум и чувства пелена прорывалась, и его охватывал панический, липкий ужас. Он недоумённо вопрошал себя: зачем он пришёл сюда? Что ему тут понадобилось? Что он делает в этом гнезде мучителей и душегубов, откуда нужно бежать сломя голову, пока не стало слишком поздно?
Но эти правильные, продиктованные здравым смыслом и чувством самосохранения вопросы оставались без ответов. Его вспыхнувший было на миг разум опять отключался, заволакивался дымом и погружался в забытьё. И снова в его мозгу начинали звучать упрямые, подавлявшие его волю голоса, призывавшие его к убийству, требовавшие от него крови. И ему и в голову не приходило противоречить, он без сопротивления подчинялся им и, сжимая в руке нож, шёл вперёд. Бездумно, сам не зная куда и зачем, очень смутно представляя, что он будет делать дальше, как нужно действовать в такой более чем нестандартной ситуации.
Так он достиг конца коридора, где мрак рассеивался благодаря проникавшему из-за приоткрытой сбоку двери свету. Он озарял ещё две двери, которыми, собственно, и оканчивался коридор; судя по всему, это были ванная и туалет. Чуть в стороне, в широком углублении, виднелись нижние ступеньки лестницы, очевидно ведшей на второй этаж; остальные ступеньки терялись в сгущавшейся вверху темноте.
Всё это Денис оглядел цепким, запоминающим взором, как боец, тщательно изучающий местность, где ему придётся дать врагу решительный бой, от которого зависит его жизнь. В данном случае дело обстояло именно так. Сунувшись сюда, он отрезал себе все пути к отступлению. Он знал, куда и на что шёл. На карту было поставлено всё, малейший промах, неверный шаг могли стать роковыми. Права на ошибку у него не было. Никто не дал бы ему исправить её. А потому нужно было действовать наверняка.
Особое его внимание, естественно, привлекла приотворённая дверь. Оттуда, помимо света, лились приглушённые монотонные звуки, – по-видимому, там работал телевизор. Но кто мог смотреть его? Ведь все обитатели дома собрались в другой комнате, в гостиной, – их возбуждённые, порой срывавшиеся на крик голоса периодически долетали до него и здесь. Неужели тут есть ещё кто-то? Или хозяева, как это нередко случается, просто включили телик и забыли о нём?
Денис остановился и, помедлив немного, затаив дыхание, вытянул шею и заглянул в открывавшееся перед ним помещение. Это была спальня. В противоположной части комнаты, возле окна, стояла массивная двуспальная кровать, аккуратно застеленная вышитым кружевным покрывалом и увенчанная несколькими взбитыми подушками разных размеров и цветов. Рядом, справа от окна, высилось добротное старомодное трюмо из коричневого потускневшего дерева с большим овальным зеркалом, в котором Денис мельком увидел своё отражение. Ещё дальше, в самом углу, притулился тяжеловесный комод, на котором лежали горстки чистого выглаженного белья.
Однако по этой и прочей обстановке, имевшейся в комнате, Денис пробежал взглядом лишь мимоходом, без всякого внимания. Которое прежде всего привлекло совсем другое. Находившееся неподалёку от двери инвалидное кресло, в котором покоилось неподвижное худое тело, едва различимое из-за покрывавших его тёплых одежд, как если бы оно, несмотря на стоявшую в доме нормальную, среднюю температуру, мёрзло и нуждалось в постоянном утеплении. Из этого вороха тряпья выглядывало бледное иссохшее лицо, обтянутое, будто плёнкой, тонкой, морщинистой, нездорового цвета кожей, с костлявым крючковатым носом, длинным заострённым подбородком и тусклыми, глубоко ввалившимися глазами, смотревшими бессмысленно и тупо, словно ничего не видя перед собой или не осознавая того, что видят. Они, казалось, были устремлены не на экран телевизора, а куда-то мимо него, в какую-то тёмную бездонную пустоту, куда, как кажется, смотрят тяжело больные и мёртвые, видя там недоступное взорам живых.
Денис поначалу удивился, увидев это тщедушное сморщенное существо неопределённого возраста и пола. Кто это? Откуда оно тут взялось? Но почти сразу же в его памяти всплыло несколько слов Лизы – краткое упоминание о её матери, которую после несчастья, случившегося с мужем, хватил удар, результатом которого стал паралич.
Так, значит, эти жалкие мощи, этот живой труп – её мать. Именно она родила троих маньяков и кровопийц, на совести (если в этом случае вообще уместно говорить о совести) которых полтора десятка жертв. Интересно, знает ли она о том, какую жизнь ведут её отпрыски? Что они вытворяют? Какое своеобразное развлечение себе придумали? Догадывается ли о том, что время от времени происходит совсем рядом, в нескольких метрах от её дома?
Да нет, вряд ли. Ничего она не знает, ни о чём не догадывается. Она давно уже вне жизни. Существует в своём мире, ограниченном для неё этой спальней и креслом-каталкой. В узком кругу своих плоских, однообразных мыслей и смутных, обрывочных воспоминаний о прежней, полноценной жизни, в которой было так много всего, что в один момент разлетелось, рассыпалось, пошло прахом.
Но, очевидно, не всё ещё отмерло в этом обездвиженном, полубезжизненном теле. Внезапно, будто почувствовав на себе посторонний взгляд, она чуть пошевелилась, беспокойно задвигалась, заёрзала в своём кресле, точно ей вдруг стало тесно и неудобно в нём, и, повернув свою маленькую, ссохшуюся, как печёное яблоко, голову, обросшую жидкими, разбросанными в беспорядке седыми волосами, обратила взор на Дениса.
Её белесые водянистые глаза распахнулись от изумления. В них мелькнуло что-то вроде смысла. А удивление почти сразу же сменилось страхом. Она как будто почуяла, зачем здесь этот истерзанный, окровавленный незнакомец. Прочитала приговор себе и своим близким в его застылых, мрачно поблёскивавших глазах. А может быть, заметила и нож в его руке, также достаточно красноречиво свидетельствовавший о намерениях чужака.
Им не слишком долго пришлось смотреть друг на друга. В противоположном конце коридора открылась дверь, доносившиеся оттуда голоса стали громче и слышнее. И Дениса будто ветром с места сдуло: он метнулся в самый тёмный угол коридора, куда не достигал свет из спальни, и забился в него. Замер, затаил дыхание и стал ждать.
По коридору, постепенно приближаясь, кто-то шёл. Раздавались тяжёлая крепкая поступь, шумное хрипловатое дыхание, бессвязное бормотание и посвистывание, по которым Денис признал Валеру. Через несколько секунд его крупная фигура показалась из-за угла и заслонила собой свет, лившийся из комнаты. Валера был в одних трусах; могло показаться, что он готовился отойти ко сну и, перед тем как улечься в постель, вышел по надобности.
Но, прежде чем сделать это, он, видимо, решил заглянуть к матери. Задержавшись на пороге спальни, он приоткрыл дверь пошире и, заглянув в комнату, протянул ещё более сиплым, чем обычно, нарочито оживлённым и, как показалось Денису, не совсем трезвым голосом:
– Здорово, маман! Как жизнь молодая? Всё сидишь в своей конуре?.. А на дворе уже лето. Погода благодать!.. Надо бы вытащить тебя наружу, чтоб ты хоть воздухом свежим подышала, проветрила свои трухлявые кости. А то совсем плесенью покроешься, сидючи тут безвылазно. Вон серая какая, сморщенная. Прям бледная поганка!
И, довольный своей убогой остротой, он весело расхохотался, раскачиваясь из стороны в сторону и потряхивая головой. По его развязной манере держать себя и чуть замедленному, нетвёрдому выговору Денис догадался, что за то недолгое время, что он не видел Валеру, тот успел хлебнуть чего-то горячительного, лишним подтверждением чего стал разнёсшийся вокруг кисловатый запах спиртного.
Далее Валера, по-видимому немного удивлённый чем-то, чуть изменившимся тоном, но по-прежнему с пьяным азартом проговорил:
– Ну, и чего ты глазёнки вылупила, будто привидение увидала? Чё мордочку перекривила? Сына родного, что ль, не узнаёшь уже?
Денис напрягся и крепко, до боли в кулаке, стиснул рукоять ножа. Он понял, что парализованная старуха пытается, насколько это было в её силах, привлечь внимание сына, подать ему знак, дать знать, что в дом проник чужак, что им всем угрожает опасность.
Но, на его счастье, Валера, и без того не слишком сообразительный, а сейчас ещё и поддатый, ничего не понял, счёл странную мимику и слабые телодвижения родительницы чудачествами больной и, пренебрежительно махнув рукой, направился к туалету, бормоча себе под нос:
– Да ну тебя! Совсем сбрендила старая. И жалко – мамашка ж вроде, – и ничё сделать нельзя… Ох, грехи наши тяжкие, грехи наши тяжкие…
Щёлкнув на ходу выключателем, он открыл дверь в туалет и вошёл в небольшое помещение, в центре которого высился белоснежный унитаз. Громко зевнул, пробурчал что-то нечленораздельное и приспустил трусы. В углубление унитаза ударила мощная журчащая струя.
Денис понял, что настал момент, которого он ждал. Так долго отворачивавшаяся от него удача, похоже, вдруг стала благоволить ему. Более удобного случая и представить себе было трудно. Враг не уразумел и не придал значения предостерегающим знакам, которые старалась подать ему мать. Он прошёл мимо, не заметив притаившегося в тёмном углу, в нескольких шагах от него, противника. Он был расслаблен, беспечен, да к тому же слегка – а может, и не слегка – пьян. А главное, он ни о чём не подозревал. Он считал, что в собственном доме он в полной безопасности, здесь ему никто и ничего не может угрожать. Здесь он хозяин.
Денис, по-прежнему напрягшийся, едва сдерживая дыхание, приподнялся с корточек и сделал шаг вперёд. Но тут же остановился. Его вдруг охватило сомнение. Валера был слишком крепок. Одолеть его, даже напав на него сзади с ножом, представлялось маловероятным. Тем более ему, ослабленному, еле стоявшему на ногах, потерявшему много крови, продолжавшей сочиться по капле из его обнажённых ран. Не безумие, не самоубийство ли, находясь в таком плачевном состоянии, вступать в противоборство с рослым широкоплечим здоровяком, казалось, сплошь состоящим из мышц? Не стряхнёт ли его Валера с себя, как котёнка, и не удавит ли здесь же своими могучими мускулистыми ручищами, силу которых Денис уже имел случай испытать на себе?
Но как только им овладели эти робкие, малодушные мысли, едва не заставившие его отступить, в голове почти сразу же вновь зазвучал голос, призывавший убивать. На этот раз ещё более резкий, суровый, безапелляционный. Не допускавший возможности неподчинения. Настойчиво, неумолимо требовавший от него мести и крови.
И он подчинился. И, одолев минутную слабость, сделал ещё шаг вперёд, выйдя из тени и ступив на освещённое пространство. Теперь отступать уже точно было поздно: Валера в любой миг мог увидеть его.
Но тот пока ничего не видел. Он был слишком увлечён процессом мочеиспускания, несколько затянувшимся ввиду того, что Валера сегодня был настолько занят, что долгое время не мог выкроить минутки для удовлетворения естественных потребностей. И вот только теперь, уже ночью, такая возможность наконец представилась ему, и Валера всей душой отдавался этой маленькой человеческой радости, с удовольствием глядя на никак не иссякавшую упругую струю и ласково разговаривая со своим немного напрягшимся членом:
– Давай, давай, работай. Ты просто красавчик! Встал будто на бабу. Давно уже пора вставить тебя в какую-нибудь шлюшку. А то Лизка, сучка, вишь, тока брательнику даёт. А мне ни в какую. Вот же маленькая дрянь…
Денис тем временем придвинулся ещё ближе. Он был уже на пороге туалета. Ещё чуть-чуть – и Валера окажется на расстоянии вытянутой руки от него. Денис расширенными, остановившимися глазами оглядывал широкую спину своего противника, короткую мощную шею, крепкий бритый затылок. И думал, напряжённо размышлял, куда, в какое место нанести удар. Так, чтобы наверняка, чтоб свалить этого быка одним махом, чтобы не дать ему ни единого шанса. Потому что в противном случае – смерть. Если его рука дрогнет в самый решительный миг, этот скудоумный детина с одной извилиной в мозгу размажет его по стене, переломает ему все кости, порвёт его, как цыплёнка.
От этих мыслей, бушевавших в голове как ураган, у него зашумело в ушах, кровь в висках колотилась и стучала как молотом, на лбу выступила испарина. Ладонь, в которой он сжимал нож, вспотела, а рука, занесённая для удара, дрожала. Перед глазами в самый неподходящий момент зарябило, стала разливаться какая-то муть. Он понял, что надо спешить, времени на раздумья и колебания больше нет. Надо бить сейчас же. Хоть куда. Только бы насмерть…
Случай оборвал его сомнения и заставил действовать немедля. Как ни мягко старался он ступать, половица предательски скрипнула под его ногой. Валера обернулся…
От изумления его глаза вылезли на лоб. На лице выразилось такое глубокое, искреннее недоумение, как если бы перед ним стояла его мать, каким-то чудом вставшая со своего кресла, к которому она была прикована уже два года. И лишь когда он заметил блеснувшее лезвие ножа, к удивлению прибавился запоздалый страх.
Впрочем, испугаться как следует он не успел. Денис взмахнул рукой и резким, молниеносным движением вонзил нож в шею врага. Справа, чуть повыше ключицы.
Валера вздрогнул всем телом и чуть подался назад. Как ни странно, неподдельное, детски-наивное изумление не исчезло с его лица. К нему лишь добавилось укоряющее и страдальческое выражение, точно у ребёнка, который не понимает, за что, за какие проступки его обижают, причиняют ему боль. Он воззрился в своего обидчика широко раскрывшимися, почти вывалившимися из орбит глазами, его лицо болезненно исказилось, рот искривился и медленно раскрылся. В глубине его, за двумя рядами длинных оскалившихся зубов, мелькнул красный трепещущий язык, сжавшийся, съёжившийся в преддверии истошного крика.
Но Денис, с быстротой мысли, рождающейся только в минуты крайней, смертельной опасности, тут же сообразил, что нельзя дать ему закричать и поднять тревогу. Что надо во что бы то ни стало и немедленно заткнуть ему рот. Иначе всё погибло.
Он вырвал нож из раны, из которой ручьём хлынула густая багровая кровь, и с силой всадил его в разверстую, раззявленную Валерину пасть, прямо в сморщенный, будто изжёванный язык. Лезвие легко, будто в масло, вошло в розовую влажную мякоть рта, и через секунду остриё вышло наружу пониже подбородка. И с него тут же крупными тяжёлыми каплями заструилась кровь.
Денис снова выдернул нож и на мгновение замер, ошалело уставившись в сделавшееся страшным лицо Валеры. Тот, обезумев от дикой боли, затрясся как в лихорадке, глухо замычал, потому что крикнуть уже не мог, захлопнул рот и судорожно сцепил зубы. Потом вновь распахнул рот в мучительном немом вопле и выплюнул в лицо врагу накопившуюся там кровь. А затем навалился на него всей своей массой и вцепился ему в горло.
Денис, ощутив на своей шее эти толстые твёрдые пальцы, вонзившиеся в него мёртвой хваткой, и почувствовав, как у него тут же перехватило дыхание и потемнело в глазах, мгновенно уяснил, что ещё пару секунд – и этот громила, хотя и тяжело раненный, истекающий кровью, но ещё не обессиленный, в последнем яростном усилии задушит его. Валере достаточно было лишь ещё немного сжать свои железные пальцы – и кости Дениса хрустнули бы, как стекло. Кроме того, на нём повисла тяжким, неподъёмным грузом огромная Валерина туша, грозившая попросту раздавить его.
Чувствуя, что он задыхается и теряет сознание, Денис с усилием выбросил руку вперёд и воткнул нож в выпученный, налитый кровью Валерин глаз, – он не мог бы сказать точно, правый или левый. Воткнул и повернул. Так, что глазное яблоко выскользнуло из глазницы и повисло на лезвии. Валера взвыл сдавленным, придушенным голосом и, отпустив шею противника, повалился назад, на унитаз. Денис же, торопясь поскорее покончить с этим, приступил к нему и, стараясь не смотреть на страшно зиявшую окровавленную дыру на месте его правого глаза, стал колоть его абы куда. В лицо, в шею, в грудь. И остервенело, опьянев от крови, колол, резал, кромсал, точно мясник на бойне, до тех пор, пока бившееся под его рукой большое, казалось, состоявшее из одних мускулов тело не перестало дёргаться и вздрагивать, а из перекошенного оскаленного рта не прекратили излетать гортанные хрипящие звуки.
Поняв, что враг мёртв, Денис, ещё дрожа от возбуждения, отстранился и посмотрел на убитого. Узнать Валеру было трудно. Разве что по могучему, атлетическому сложению, бугристой груди и широким плечам. Голова же, лицо, шея представляли собой сплошное кровавое месиво, на фоне которого проглядывали вылезшие из рассечённой кожи пучки коричневого мяса и розоватые кусочки костей. В крови было всё – труп, унитаз, на котором он сидел, уронив голову на грудь и ссутулив плечи, бачок, к которому он привалился. Кровью были забрызганы стены, на полу образовалась, постепенно увеличиваясь, тёмная кровавая лужа.
Взглянув на свои руки, Денис увидел, что они тоже в буквальном смысле по локоть в крови. И ещё заметил, что на лезвии ножа продолжает болтаться словно прилипший к нему Валерин глаз. Денис несколько секунд обалдело смотрел на него, а затем с гримасой отвращения встряхнул ножом и сбросил мёртвый глаз на пол.
После чего попятился назад, не отрывая очумелого, помутившегося взгляда от груды искромсанного, кровоточащего мяса, ещё несколько минут назад бывшего человеком, а теперь походившего на вспоротый бурдюк, истекавший пунцовым вином. Глаза его опять подёрнулись мглой. Он почувствовал отвращение и тошноту. Чуть погодя его вырвало…
А ещё через мгновение он услышал за своей спиной дикий, душераздирающий крик:
– Братуша-а-а!!! Он здесь! Он Валерку убил! Бля-а-а-дь!.. – пронзительный Лизин вопль сорвался и захлебнулся в слезах.
Денис круто обернулся. На другом конце коридора, на пороге гостиной, стояла бледная как смерть Лиза и, оцепенев от ужаса, с раскрытым в неистовом крике ртом, смотрела расширенными, обезумевшими глазами на представившееся ей жуткое зрелище, продолжая, уже без звука, шевелить побелевшими губами и вытянув вперёд дрожащую руку, словно указывая кому-то на совершившееся.
Этот кто-то не замедлил появиться. Из гостиной, как вихрь, выскочил Толян и, увидев изуродованный, залитый кровью труп брата и его убийцу с ножом в руке, на мгновение замер. Не веря своим глазам, ошеломлённый, точно оглушённый обухом.
Денис не стал медлить. Зная, что в схватке с этим амбалом ему не выстоять и минуты и сейчас у него только один выход – бежать, он, воспользовавшись секундным замешательством хозяев дома, сражённых нежданной гибелью своего брата и подельника, метнул взгляд по сторонам и, поняв, что путь для отступления тоже лишь один – на второй этаж, рванулся с места и бросился к ведшей наверх лестнице, начинавшейся в нескольких шагах от него.
За ним, также мгновенно опомнившись, с протяжным утробным рёвом ринулся Толян, сопровождаемый визгливыми, отрывистыми выкриками бившейся в истерике Лизы:
– Убей его, братуша! Замочи эту падлу!.. Вырви ему сердце! Выгрызи ему глотку! Порви его, как жабу!..
Денис, будто и не было у него слабости, изнурения, потери крови, не взбежал – взлетел по лестнице на второй этаж, сопровождаемый этими рыдающими, захлёбывающимися воплями и зычным рыком гнавшегося за ним Толяна. Оказавшись наверху, метнулся в глубь тёмного коридора и вломился в первую попавшуюся дверь, почти наощупь обнаруженную в кромешной тьме.
Ворвавшись в помещение, он захлопнул за собой дверь и запер её на щеколду, на которую случайно наткнулась его рука. Затем, не медля ни мгновения, кинулся к окну, смутно серевшему напротив среди практически непроглядной темноты. Нужно было прыгать. Только так можно было спастись от Толяна, с бранью и проклятиями нёсшегося за ним и – тут не могло быть никаких сомнений – намеревавшегося осуществить на деле то, к чему, надсаживаясь и заходясь от крика, призывала его вопившая и рыдавшая внизу сестра.
Но быстро открыть окно и выпрыгнуть наружу оказалось не так-то просто: проход к нему загораживал массивный дубовый стол и плотная занавеска. И пока Денис преодолевал эти вроде бы незначительные, но отнявшие у него несколько драгоценных секунд препятствия и дёргал ручку старой деревянной рамы, которая, вероятно оттого, что её давно не открывали, упорно не желала отворяться, снаружи раздался мощный удар в дверь, от которого она содрогнулась и едва не слетела с петель. Не открылась она только благодаря щеколде, жалобно звякнувшей и наполовину выскочившей из пазов. Теперь достаточно было лишь небольшого усилия со стороны входящего, чтобы она окончательно вырвалась и дверь распахнулась перед ним настежь.
Что и произошло через мгновение. На дверь обрушился ещё один сокрушительный удар, щеколда с коротким звоном отскочила и повисла, раскачиваясь туда-сюда, на погнутом гвозде, и дверь отворилась.
На пороге показалась дюжая, крепко сбитая фигура Толяна. Он вошёл в комнату и включил свет. Его обычно холодное, невозмутимое лицо было искажено бешенством. Ноздри раздувались, желваки безостановочно двигались, посинелые губы шептали ругательства и угрозы, почти дословно повторявшие те, что минуту назад выкрикивала объятая горем и яростью Лиза. Он окинул помещение залитым невыразимой, исступлённой ненавистью взглядом и, не увидев того, кого ожидал увидеть, выругался чуть громче.
