Михаил Широкий
Логово зверя
I
Выбравшись из лесу, Паша и Юра остановились, чтобы перевести дух и оглядеться вокруг.
Правда, для того чтобы бросить взгляд по сторонам, им пришлось сощурить глаза и даже прикрыть их сверху ладонями. Стоявшее в зените, в самом центре бледно-голубого безоблачного неба солнце сверкало так нестерпимо ярко, что привыкшие к мягкому лесному полумраку путники на некоторое время были ослеплены этим мощным лучезарным сиянием и минуту-другую практически ничего не видели. И лишь немного погодя, по мере того как их глаза осваивались с лившимся с поднебесья, будто расплавленное золото, солнечным светом, они стали более отчётливо распознавать раскинувшийся перед ними пейзаж.
Впереди, насколько хватал глаз, распростёрлось огромное, безбрежное поле, сплошь заросшее высокой густой травой. Оно было настолько громадно и необъятно, что приятелям поначалу почудилось, что ему нет конца-краю и оно уходит до самого горизонта. И лишь всмотревшись как следует, они с трудом различили где-то в бесконечной дали узенькую тёмную кромку леса, обозначавшую предел гигантского поля.
Впечатлённые внушительными размерами лежавшей перед ними бескрайней равнины, покрытой пышным травяным ковром, спутники, не говоря ни слова и по-прежнему немного щурясь, ещё какое-то время оглядывали это необозримое пространство, озарённое сверкающими, искрящимися лучами, неудержимыми потоками низвергавшимися с неба. Это была настоящая пустыня. Необитаемая, безлюдная, безмолвная. Лишённая малейших признаков жизни, если не считать неторопливых шмелей, с низким ленивым жужжанием проплывавших в знойном воздухе, и немолчно трещавших в зарослях невидимых цикад.
Приятелям, проникшимся на время окружающей тишиной и безлюдьем, в какой-то момент показалось, что они чуть ли не одни на всём свете, что, кроме них двоих, на много километров вокруг нет ни души, что они здесь единственные живые существа. И в этом они были не так уж и не правы, так как в течение всего своего пути, продолжавшегося уже более суток, они не встретили ещё ни одного человека. Они (что, собственно, в определённой мере и входило в их планы) забрались в действительно глухие, заповедные края, где, по-видимому, крайне редко ступала нога случайного прохожего.
Несколько раз обежав глазами безграничное, облитое палящим солнцем поле, Юра чуть нахмурился и перевёл взгляд на приятеля.
– Ну что, узнаёшь ты эти места? – спросил он. – Здесь ты был в тот раз?
Паша, по-прежнему воззрившись вдаль, морщил лоб, будто усиленно вспоминал что-то, и беззвучно шевелил губами, точно собираясь с ответом. Но ответ в итоге получился какой-то неуверенный и вялый.
– Да вроде как… похоже…
Юра, явно не удовлетворённый таким расплывчатым откликом, насупился сильнее и окинул напарника косым взглядом.
– То есть как это «вроде»? Говори толком: это те места, где ты был тогда, или нет?
Паша, не глядя на спутника, продолжал зорко всматриваться в бескрайнюю сияющую даль и слегка покачивал головой, – непонятно было, утвердительно или отрицательно. И вновь ответил не сразу и ещё более неубедительно и глухо:
– Ну, как будто… Вроде те… Что-то знакомое есть…
Юра сделал нетерпеливое движение и, посмотрев на приятеля в упор и чуть повысив голос, с ударением повторил свой вопрос:
– Так те или не те? Скажи, наконец, точно! Чё ты мямлишь?
Однако Паша ещё некоторое время не решался признаться в том, что давно уже было ясно ему самому и делалось всё более ясным Юре. Он ещё пару минут отдувался, озабоченно крутил головой и всё глядел вдаль, будто всё ещё надеясь узреть там что-то хотя бы отдалённо знакомое. Но, видимо, так и не узрел, потому что в конце концов испустил тяжёлый вздох, хмуро сдвинул брови и с сокрушённым и виноватым видом посмотрел на друга.
– Н-нет… кажется, не те, – нетвёрдо пробормотал он и, не в силах выдержать устремлённый на него пристальный взгляд товарища, смущённо потупил глаза. – Я, кажись, что-то напутал…
Юра, не переставая буравить его настойчивым, испытующим взором, переспросил сквозь стиснутые зубы:
– Это точно?
Паша опустил голову и почти неслышно, одними губами, прошептал:
– Да… Я не был здесь… Я заблудился…
Юра скривился, сделал раздражённый жест и вполголоса выругался:
– Твою мать!.. Так я и знал!..
Хотел, видимо, ещё что-то сказать, явно не слишком комплиментарное для своего напарника, но лишь махнул рукой и отвернулся.
Несколько минут они молчали. Не глядя друг на друга, обратив взгляды в разные стороны. Вокруг по-прежнему вовсю трещали цикады, жужжали и зудели мириады круживших в воздухе насекомых, нудно пищали комары, целыми тучами прилетавшие из соседнего леса и заставлявшие приятелей, даже когда они стояли на месте, находиться в беспрестанном движении – переминаться с ноги на ногу, размахивать руками и то и дело хлопать себя ладонями по разным частям тела.
Паша упорно продолжал озираться кругом, словно, несмотря ни на что, не желал расставаться с надеждой уловить в окрестном пейзаже что-нибудь знакомое, уже виденное им когда-то, хотя и понимал, насколько несбыточна и призрачна эта надежда. Он хмурился, вздыхал, покачивал головой и, по мере того как таяли и умирали его хрупкие чаяния, всё более мрачнел и замыкался в себе, остро ощущая свою ответственность за в значительной мере испорченное путешествие, инициатором, вдохновителем и организатором которого был он сам.
Юра с виду был гораздо более спокоен и уравновешен, пожалуй, даже равнодушен. Его секундное раздражение миновало, и он довольно безучастно, как будто скучая, смотрел на застывшее вдалеке, в том месте, где небо соприкасалось с изломанной линией дальнего леса, мутное, чуть подрагивавшее и переливавшееся золотисто-розоватое марево, в котором бесследно тонули мелкие облачка и сама небесная синь. И только лёгкая тень, время от времени набегавшая на его черты, выдавала его недовольство и разочарование.
– Ладно, чего уж там, – нарушил он в конце концов продолжительное молчание, которое, очевидно, не решился бы нарушить подавленный, нахохлившийся Паша. – Неприятно, конечно, что мы забрели не туда, куда планировали… Но, похоже, ничего уже не поделаешь. Не возвращаться же из-за этого назад. Как думаешь?
Паша, выведенный голосом спутника из забытья, встрепенулся и искоса, будто в смущении, взглянул на него. В очередной раз вздохнул, подвигал губами, но так ничего и не сказал, лишь пожал плечами и вновь поник головой.
– Не, ну я серьёзно, – продолжал Юра, чуть придвинувшись к товарищу и глядя на него с лёгким прищуром. – Жаль, разумеется, что мы не побываем в этом бункере. Сейчас, по крайней мере. Ты так красочно его описывал, что я невольно заинтересовался… Ну да ладно, в другой раз тогда. Будет ещё случай… А теперь нам надо определиться, куда двигаться дальше? Какие у тебя соображения на этот счёт?
Однако у Паши, по всей видимости, не было никаких соображений, а заодно и настроения. Ничего не ответив напарнику и даже не глядя на него больше, он насупился ещё сильнее, поджал губы и упёр неподвижный пасмурный взор в размытую светозарную даль.
Юра, поняв, что расстроенный и обескураженный своей оплошностью приятель, вероятно, решил добровольно сложить с себя полномочия неформального лидера экспедиции, чуть усмехнулся и, принимая инициативу на себя, слегка выбросил руку вперёд.
– Ну, хочется тебе того или нет, а надо идти дальше, – проговорил он, глядя на обращённое к нему в профиль угрюмое, напрягшееся Пашино лицо и тая в углах губ едва приметную улыбку. – Не ночевать же нам здесь, в чистом поле! Сейчас сделаем небольшой привал, передохнём чуток, подкрепимся… А потом надо пересечь этот пустырь, пройти через тот дальний лес – он, судя по карте, не очень большой – и к вечеру добраться до речки. Там и заночуем. Ну, как тебе план?
И снова Пашина реакция была минимальной: он чуть скривился, дёрнул плечом и опять погрузился в созерцание залитых пламенеющим солнцем пустынных окрестностей, недвусмысленно давая понять, что дальнейшая судьба экспедиции его мало занимает.
Но Юра, по-видимому, уже принял решение и не очень-то нуждался в одобрении заторможенного, ушедшего в себя товарища. Он с видимым облегчением скинул с плеч огромный и, очевидно, довольно тяжёлый рюкзак, потом снял лёгкую куртку защитного цвета и, оставшись в облегающей, тоже цвета хаки футболке, провёл рукой по раскрасневшемуся, покрытому мелкими каплями пота лицу. Затем он подошёл к недвижному, застывшему, как изваяние, напарнику и, не говоря ни слова, стащил рюкзак и с его спины. Покопавшись в нём, Юра достал оттуда небольшое плотное покрывало, развернул его и расстелил на траве, после чего стал раскладывать на нём также извлекавшуюся из рюкзака провизию – консервы, колбасу, хлеб, кетчуп, бутылку с водой. Окинув съестное беглым взглядом, он удовлетворённо кивнул и, вооружившись складным ножом, принялся резать хлеб и колбасу и делать бутерброды, поливая их кетчупом. Затем открыл банку с рыбными консервами, понюхал содержимое и, секунду помедлив, расплылся в широкой белозубой улыбке. Оглядев ещё раз все компоненты нехитрого обеда, опять с довольным видом боднул головой и повернулся к приятелю, как и прежде, стоявшему на одном месте и меланхолично обозревавшему сияющие дали.
– Друг мой, не хотелось бы отрывать тебя от твоего интересного занятия, но, по-моему, самое время заморить червячка. Прошу к столу!
Паша медленно, точно нехотя, повернул голову в его сторону. Причём выражение лица у него было такое, будто он сделал это лишь для того, чтобы отказаться от предложенного угощения и вновь окунуться в свои томные размышления. Однако едва он увидел накрытый «стол», в лице его что-то дрогнуло, морщины на лбу чуть-чуть разгладились, а глаза слегка блеснули. Некоторое время он словно колебался, присоединяться к трапезе или нет, и эта напряжённая внутренняя борьба отчётливо улавливалась в его чертах. Но в конце концов голод одержал верх над скверным расположением духа, и Паша, помедлив для приличия ещё мгновение, со вздохом двинулся к уставленному едой покрывалу.
Ели молча. Юра несколько раз пытался завести разговор и вообще расшевелить немного грустного, подавленного напарника, но тот отвечал вяло, односложно, а то и вовсе отмалчивался. Вероятно, недавнее фиаско подействовало на него так сильно и угнетающе, что он совершенно пал духом и отгородился от всего окружающего, чтобы наедине с самим собой осмыслить свой промах и сделать необходимые выводы. В самом деле, для опытного, бывалого сталкера (каковым, правда без особых на то оснований, считал себя Паша) было чувствительным ударом по самолюбию, прямо-таки позором заплутать в местах, в которых он бывал не один раз и которые должен был, по идее, знать, как свои пять пальцев. И добро бы он был один, а то ведь ещё и приятеля за собой потащил, уверив его, что ориентируется в этих краях превосходно, и пообещав показать недавно обнаруженный им в глухих дебрях довольно любопытный объект – давным-давно заброшенный, заросший буйной лесной зеленью, забытый всеми на свете бункер с массой интереснейших, порой уникальных артефактов, требующих самого пристального и тщательного исследования. Паша был убеждён, что никто больше не знает об этом бункере, был чрезвычайно горд своим открытием и с нетерпением ожидал, когда сможет продемонстрировать свою находку товарищу.
И вот продемонстрировал! Завёл бог знает куда, в какую-то совершенно неизвестную ему глушь, в которой он, похоже, никогда не был и из которой надо будет теперь как-то выбираться. Одним словом, полнейший провал! И, отлично осознавая и мучительно переживая свою неудачу, Паша сидел как на иголках, ел без особого аппетита, не знал, куда девать глаза, и старался не смотреть на друга. И всё время обращался в мыслях к одному и тому же терзавшему его вопросу: как могло так получиться? Что за затмение на него нашло? Как он, прекрасно знавший дорогу к обнаруженному им объекту, имевший множество верных примет, разбросанных по всему пути, могший, наверное, пройти туда даже с закрытыми глазами, наощупь, мог так ошибиться, заплутать и забрести совсем не туда, куда планировал? Это было совершенно невероятно, немыслимо, абсурдно! Это не укладывалось у него в голове…
Но тем не менее это было именно так. Он ошибся. Сбился с пути. Заблудился. В общем, облажался! Это было настолько очевидно для него самого, что он даже не пытался, как это свойственно любому человеку в подобных случаях, отыскать какую-нибудь лазейку для самооправдания и утешения. К тому же при всём желании ему некого и нечего было обвинить в своём промахе. Ну разве что какие-то неведомые ему сверхъестественные силы, ни с того ни с сего ополчившиеся на него, помрачившие ему разум и заведшие его абсолютно не туда, куда он стремился. Но это было бы как-то совсем уж по-детски. А потому он мужественно брал всю ответственность за происшедшее на себя и винил только себя самого. Правда, легче ему от этого не становилось и переживания его не прекращались, а, напротив, усугублялись и усиливались, поскольку он даже не пытался отвлечься от своих горьких дум, погружаясь в них всё глубже и глубже.
А тут ещё Юра невольно подлил масла в огонь, решив утешить огорчённого, повесившего нос друга. Весело взглянув на него, Юра подмигнул и бодрым тоном проговорил:
– Да лан, Паш, не кисни. С кем не бывает? В этих дебрях сам Рэд Шухарт, наверно, потерялся бы.
Паша болезненно поморщился, словно ему наступили на мозоль, и посмотрел на приятеля с лёгкой укоризной.
Но тот, будто не замечая этого, развивал свою мысль дальше:
– Такая уж наша сталкерская судьба! Идём порой вслепую, сами не зная хорошенько куда. Думаем попасть в одно место, а оказываемся совсем в другом. Будто нечисть какая-то сбивает с пути, ведёт вкривь и вкось, заманивает в самые гиблые места. Забредаем порой в такую глухомань, что аж страшно становится… Но страх нам не к лицу! – наставительно произнёс Юра и даже поднял указательный палец, точно пытаясь придать больше веса своим словам. – Настоящий сталкер ничего не должен бояться. Ничего и никого! Пусть хоть сам чёрт встретится где-то в глуши… Потому что какой же ты сталкер, если боишься? Если трус, так не суйся в дикие и опасные места, а сиди дома… лежи на диване… И даже не думай…
Юрин говор становился всё менее связным, всё чаще прерываясь паузами, язык заплетался, как у пьяного. Почувствовав стремительное приближение сна, он расслабленно усмехнулся, подтянул к себе рюкзак и, уронив на него внезапно отяжелевшую голову, с удовольствием растянулся на мягкой траве и замер в блаженном покое. Но глаза закрыл не сразу, а ещё некоторое время медленно и беспорядочно, будто автоматически, водил ими кругом. И речь его оборвалась не вдруг – ещё несколько не очень вразумительных фраз сорвались с коснеющего, едва двигавшегося языка:
– Хороший сёдня день… солнечный, тёплый… Куда ж это мы забрались?.. Далековато… Сталкер ничего не должен бояться… Иначе какой же он тогда…
На этом его едва слышное полусонное бормотание пресеклось, помутневшие глаза смежились, и через мгновение из полуоткрытого рта понеслось равномерное, с лёгкой хрипотцой дыхание.
Паша бодрствовал ненамного дольше напарника. Какое-то время ещё сидел – по-прежнему с удручённым и печальным видом – рядом с мирно спящим товарищем, клюя носом и опуская голову всё ниже. Но наконец не выдержал и, окончательно уронив голову вниз, распластался на земле, немного поёрзал и затих.
II
Пробившийся сквозь плотную листву высившихся рядом огромных развесистых деревьев яркий лучик пробежался по земле, поросшей густой душистой травой, по покрывалу с остатками скромного сталкерского обеда, по неподвижным телам спавших приятелей и, наконец, будто нарочно, задержался на Юрином лице. Юра чуть пошевелился, поморщился и прикрыл глаза рукой. Но настойчивый солнечный зайчик продолжал метаться по его лицу и каким-то образом исхитрялся добираться до загороженных рукой глаз. Тогда, стремясь избавиться от назойливого блика, Юра повернулся на бок и уткнулся лицом в мягкую траву, источавшую тонкий приятный аромат. Однако упрямый лучик, будто всерьёз вознамерившись во что бы то ни стало разбудить его, принялся плясать на его щеке, ясно давая ему понять, что его сон закончен.
И Юра в конце концов вынужден был признать это. Некоторое время он ещё лежал с закрытыми глазами, тщетно пытаясь удержать остатки улетающего сна. Но поняв, что это бесполезно, приподнял веки и минуту-другую разглядывал какую-то букашку, упорно карабкавшуюся по травинке в нескольких сантиметрах от его глаз. Однако это довольно однообразное зрелище очень быстро наскучило ему, и он, пробурчав что-то себе под нос, с усилием приподнялся с земли и сел. Рассеянно, заспанными, мутноватыми глазами огляделся вокруг. Бросил беглый взгляд вперёд, на убегавшее в бескрайнюю даль зелёное, с рыжевато-жёлтыми вкраплениями и проплешинами поле. Потом вскинул глаза кверху и, прищурившись, посмотрел на, как и прежде, ослепительно яркое и нестерпимо горячее солнце, перекатившееся на западную сторону неба и уже оттуда продолжавшее поливать изнурённую жарой землю мощными волнами сверкавшего и искрившегося света.
Поглядев несколько секунд на клонившийся к западу пылающий шар, а затем взглянув мельком на часы, Юра нахмурился и покачал головой. После чего обернулся к спавшему сном праведника, чуть похрапывавшему Паше и потряс его за плечо.
– Вставай, Пашуля. Чё-то мы заспались.
Паша, почувствовав прикосновение, всхрапнул громче обычного, почмокал губами, на мгновение приоткрыл глаза, но, видимо, так и не пробудившись, перевернулся на другой бок и вновь погрузился в сон.
Но неумолимый напарник продолжал тормошить и трясти его, упрямо и монотонно приговаривая:
– Поднимайся, Паш, поднимайся. Хватит дрыхнуть! Мы и так провалялись, как сычи, почти до вечера. Идти надо!
Однако вернуть Пашу к жизни оказалось не так-то просто. Он упорно не желал расставаться с натуральным, пропитанным приятными запахами травяным ложе, на котором, видимо, чувствовал себя очень уютно и покойно. Он хмурился, кряхтел, постанывал, бормотал что-то неразборчивое и бессвязное и, несмотря на все Юрины усилия, никак не мог выйти из-под власти крепкого, сладостного сна.
И тогда, поняв, что обычные средства тут бессильны, Юра решил прибегнуть к экстренному. Он взял бутылку, из которой они пили во время обеда, и, недолго думая, вылил плескавшиеся на дне её остатки воды Паше на лицо.
Средство, как и следовало ожидать, оказалось весьма действенным. Спавший, как казалось, беспробудным сном Паша, едва тонкая струйка коснулась его щеки и, раздробившись на множество брызг, разлилась по всему лицу, громко ойкнул, подскочил, как ошпаренный, и, вытаращив мутные, ещё застланные туманом глаза, бессмысленно уставился перед собой. У него было при этом такое растерянное, глуповато– беспомощное выражение лица, что Юра, глядя на него, не выдержал и рассмеялся.
Паша, понемногу приходя в себя, уже более осмысленными, прояснившимися глазами огляделся кругом и, увидев наблюдавшего за ним и смеявшегося приятеля, с недовольным видом скривился.
– Поливать меня было совершенно необязательно, – проворчал он, отирая рукавом куртки мокрое заспанное лицо. – Не так уж крепко я спал…
Юра расхохотался пуще прежнего.
– Ага, точно! Не крепко! – едва выговорил он сквозь смех, не спуская глаз с помятой, опухшей от сна Пашиной физиономии. – Я тут уже чуть ли не ногами тебя пинал! Ты хоть бы хны, спишь как убитый. Пришлось использовать водные процедуры.
Паша, не переставая яростно тереть рукавом уже сухое, заметно покрасневшее лицо, бросал на продолжавшего покатываться со смеху товарища мрачные взгляды и глухо бурчал сквозь стиснутые зубы:
– Ногами!.. Пытался один такой попинать меня ногами… Плохо это для него кончилось…
– Чё ты там бормочешь? – не расслышав, спросил Юра.
Паша метнул на него очередной угрюмый взор и, чуть помедлив, холодно обронил:
– Ничего.
После чего отвернулся и, набычившись, устремил хмурый взгляд в расстилавшуюся перед ними беспредельную даль, пламеневшую в уже немного косых лучах золотисто-красноватого предвечернего солнца.
Юра, поглядев ещё немного на сердитого, неподвижно уставившегося в пространство напарника, опять, на этот раз добродушно и как будто снисходительно, усмехнулся и, став вдруг серьёзным и деловитым, проговорил, поднимаясь на ноги:
– Ну ладно, хорошего понемножку. Отдохнули – и хватит. Надо двигаться дальше! И так уйму времени потеряли.
С этими словами он стал укладывать в Пашин рюкзак остатки обеда, тщательно упаковывая их перед этим в полиэтиленовые пакеты, а затем, вытряхнув и аккуратно сложив, отправил туда же покрывало, служившее им своего рода обеденным столом.
Паша и не подумал принять участие в этих хозяйственных заботах. Пока Юра прибирался за ними обоими, он по-прежнему обозревал окрестный пейзаж и предавался, судя по его сосредоточенному, чуть напряжённому виду, каким-то серьёзным и, вероятно, важным для него размышлениям.
Но Юра не посчитался с этим, когда закончил со сборами и пришла пора трогаться. Оглядев поляну зорким, цепким взглядом – не забыл ли чего, – он подошёл к спутнику и хлопнул его по плечу.
– Давай, Паш, подымайся. Хватит ворон считать. Выдвигаемся.
Однако Паша не торопился следовать этому призыву. Он скользнул по приятелю безразличным, отсутствующим взором и не сделал ни малейшей попытки подняться.
– Ну чего расселся-то? – нетерпеливо произнёс Юра, возвышаясь над товарищем и пристально глядя на него. – Шевелись давай! У нас не так уж много времени – надо до темноты отмахать нехилое расстояние и найти нормальный ночлег.
Но Паша и после этого остался неподвижен и невозмутим, как если бы увещевания друга относились не к нему.
– Алё, ты слышишь меня? – повысил голос Юра, уже несколько раздражённый. – Ты идёшь, или как?
И опять ноль внимания. Паша ни звуком, ни жестом не отреагировал на обращённые к нему слова и продолжал бесстрастно глядеть в никуда.
Тогда Юра, постояв ещё немного возле безмолвного, очевидно, и не думавшего двигаться с места напарника, тихо ругнулся, взвалил себе на плечи свой массивный, словно разбухший рюкзак и, метнув на Пашу косой, сумрачный взгляд, широкой, размашистой поступью зашагал вперёд по извилистой, убегавшей вдаль тропинке.
Первые несколько секунд Паша рассеянно и по-прежнему безучастно взирал вслед стремительно удалявшемуся товарищу. А когда тот скрылся на повороте за высокой густой травой, чуть насупился и, качнув головой, огляделся вокруг. До него, вероятно, дошло, наконец, что Юра не шутит, и если он не прекратит валять дурака и разыгрывать из себя обиженного, капризного ребёнка, совсем не склонный к дурачествам приятель действительно может уйти и оставить его тут наедине с его унылыми думами. А остаться на ночь глядя одному в этой диковатой, необитаемой местности вовсе не входило в его планы. Слишком уж пусто и мрачновато здесь было, особенно в предвидении недалёкого уже вечера, на приближение которого указывало всё более сдвигавшееся на запад солнце, посылавшее на землю уже не такие яркие, как прежде, чуть притушенные, хотя, невзирая на это, всё ещё жаркие лучи.
Быстро сообразив всё это, Паша вскочил на ноги и, подхватив свой рюкзак, довольно резво припустил следом за ушедшим вперёд спутником. Тот, впрочем, – видимо прекрасно зная повадки своего друга и предвидя его действия, – ожидал его неподалёку, стоя посреди тропинки и задумчиво поглядывая кругом. Увидев приближавшегося Пашу, он небрежно кивнул ему и как ни в чём не бывало промолвил:
– А, вот и ты. Отлично! Пойдём. Желательно в темпе.
И, ещё договаривая эти отрывистые, точно рубленые слова, он повернулся и чётким, пружинистым шагом двинулся дальше по тропинке.
Паша, немного понурый, будто пристыженный, молча последовал за ним.
Как ни была обширна пустынная травянистая равнина, окаймлённая со всех сторон смутно темневшими лесными массивами, путники, благодаря взятому ими ускоренному ходу, довольно быстро пересекали лежавшее перед ними внушительное пространство. Их продвижение ускоряло также то, что они не отвлекались на разговоры, а шли в полном молчании, слыша лишь ровное, мерное дыхание друг друга и изредка перебрасываясь беглыми, ничего не выражавшими взглядами. Гораздо чаще озирались они по сторонам, на окружавшее их, подступавшее к ним вплотную необъятное зелёное море, озарённое всё более косыми и понемногу тускневшими лучами вечернего солнца, которое постепенно утрачивало свою недавнюю яркость и жар и, словно утомившись за день, мало-помалу меркло и спешило спрятаться за зубчатой каймой черневшего вдалеке леса. Кое-где на землю легли первые, пока ещё прозрачные, едва уловимые тени. Время от времени по полю пробегал лёгкий мягкий ветерок, которого так не хватало днём, когда он мог хотя бы немного ослабить тяжёлый, невыносимый зной.
И всё время, пока они продвигались по этой, казалось, бесконечной, сплошь заросшей буйным сорняком пустыне, их не покидало упорное, стойкое ощущение одиночества, заброшенности, покинутости. Большой, густо населённый, шумный мир, мир людей, остался где-то там, вдалеке, за бескрайними лесными просторами, которые они преодолевали уже больше суток. И вот, одолев их, друзья впервые за время своего довольно длительного пути ощутили – причём одновременно – странное, необъяснимое внутреннее напряжение, лёгкое беспокойство, почти тревогу. Навевала ли на них это чувство беспредельная однообразная равнина, которую они пересекали уже около получаса и достигли едва ли половины её, или виной тому была усталость, не устранённая даже достаточно продолжительным послеобеденным отдыхом, или же ещё что-то, не совсем понятное им самим, – они не знали, да и не особенно задумывались над этим, всецело поглощённые другой, гораздо более актуальной для них сейчас задачей – стремлением достигнуть подходящего места для ночлега. А между тем глухое, смутное беспокойство, вроде бы ни на чём не основанное, совершенно беспочвенное, непостижимое, не только не покидало их, но, напротив, чем дальше, тем больше увеличивалось, ширилось, росло, заставляя их то и дело обмениваться хмурыми, насторожёнными взглядами, а затем бросать такие же напряжённые, немного тревожные взоры вокруг.
И вот, в очередной раз обводя окрестности зорким, словно ищущим взглядом, Юра заметил вдали тёмную движущуюся точку. Она двигалась им навстречу по той самой тропинке, рассекавшей огромное поле надвое, по которой шли они сами. Правда, примерно в середине поля, как раз там, где находились теперь друзья, тропинка заметно расширялась и больше походила на просёлочную дорогу, неизвестно кем и зачем проложенную, так как путники здесь, очевидно, появлялись крайне редко. Но сегодня, вероятно, был некий особенный день, поскольку по какому-то странному совпадению случилось так, что именно сегодня по этой обычно безлюдной, заглохшей тропинке шли сразу три человека. Тёмная точка, замеченная Юрой, а затем и Пашей в отдалении, оказалась человеком: едва она приблизилась к ним на достаточно недалёкое расстояние, они явственно различили контуры человеческой фигуры. Как только приятели убедились в этом, у них отлегло от сердца – поначалу, ещё не различив как следует, что там движется им навстречу, они предположили, что это какой-нибудь зверь, рыщущий в поисках добычи, что было не так уж невероятно, принимая во внимание, в какую глухомань они забрались.
Но это был человек, теперь в этом не было уже никаких сомнений. А едва они сблизились ещё больше, друзья, вглядевшись пристальнее, увидели, что это женщина, – они ясно различили длинные волосы, рассыпанные по плечам, и короткое светлое платье, оставлявшее открытыми голые ноги. Приятели, чуть сбавив ход, выразительно переглянулись. Было удивительно встретить в этой глуши человека, а уж женщину – удивительно вдвойне.
Однако, как выяснилось через несколько мгновений, совсем не это было самым удивительным и необычным. Едва медленно ковылявшая им навстречу женщина приблизилась к ним ещё – теперь их с ней разделяло всего пару десятков метров, и эта дистанция продолжала уменьшаться, – спутники, не отрывавшие от неё внимательных, сосредоточенных взглядов, вновь, на этот раз изумлённо и озадаченно, посмотрели друг на друга, а затем тут же – опять на женщину, которая вскоре была уже в нескольких шагах от них.
Поражённые тем, что представилось их глазам, приятели остановились. Остановилась – очевидно, тоже наконец-то заметив их – и та, которая вызвала у них сильнейшее, редко испытываемое изумление, почти шок. Изумиться и впрямь было чему. Женщина была в ужасном виде! Грязная, оборванная, растерзанная. С растрёпанными, свалявшимися волосами неопределённого цвета, в беспорядке разбросанными по плечам, в измятом, порванном в нескольких местах платье, с босыми, чёрными от дорожной пыли, сбитыми в кровь ногами. Сквозь дыры в платье были видны покрывавшие её тело синяки, ссадины и длинные кровавые царапины, точно оставленные когтями. Руки и ноги также были исцарапаны и испещрены синевато-багровыми кровоподтёками.
Но страшнее всего было её лицо. Тоже грязное, измученное, мертвенно бледное, изуродованное синяками и струйками чёрной запёкшейся крови. Впрочем, не поэтому оно выглядело особенно пугающим. Настоящую оторопь вызывали её глаза – вытаращенные, остекленелые, лишённые всякого выражения и смысла, с расширенными, потемневшими зрачками и вспыхивавшим по временам сумасшедшим блеском. И с таким же безумным, неописуемым ужасом, застывшим в них, как если бы она видела перед собой что-то невообразимо жуткое, леденящее кровь, помрачающее разум и повергающее в ступор, в котором она, по всей видимости, и пребывала уже неизвестно сколько времени.
Приятели и девушка – а это было именно девушка или совсем молодая женщина, что не сразу и не без труда можно было определить из-за покрывавшего её лицо плотного слоя грязи, пыли и крови, – несколько секунд не отрываясь смотрели друг на друга. Юра и Паша – изумлённо и растерянно, ничего не понимая и не зная пока, как реагировать на такую неожиданную и странную встречу. Незнакомка – пустыми, бессмысленными, остановившимися глазами, устремлёнными как будто мимо друзей, причём так пристально и упорно, что они пару раз невольно обернулись, чтобы проверить, нет ли чего-нибудь или кого-нибудь у них за спиной. Но это, конечно, было излишне. Незнакомка просто смотрела в никуда и, вероятно, видела что-то, доступное и понятное только ей одной.
Однако спустя минуту-другую она, похоже, заметила наконец стоявших перед ней и не сводивших с неё удивлённых глаз путников. Она вгляделась в них внимательнее, её застылое, неподвижное, как маска, лицо слегка дрогнуло, и на нём обозначилось что-то похожее на выражение, – насколько это позволяла различить скрадывавшая её черты безобразная кроваво-грязная корка. Некоторое время она смотрела на них в упор, медленно переводя глаза с одного на другого и напряжённо морща лоб, словно мучительно пытаясь сообразить или вспомнить что-то. Затем лицо её вдруг болезненно исказилось, в широко распахнутых глазах в очередной раз мелькнул ужас, из высоко вздымавшейся груди стали вырываться протяжные хрипловатые вздохи, мешавшиеся с подавленными, глухими стонами. Потрескавшиеся пепельные губы беззвучно шевелились, точно она хотела сказать что-то, но вместо слов по-прежнему вырывались лишь натужные вздохи и жалобные стенания.
