Людмила Андреевна Кузьмина
Бежала по полю девчонка

Мои старшие братья

Старшие-то старшие, но меня по возрасту отделяло – от Женьки всего один год четыре месяца, от Герки – два года восемь месяцев. И тем не менее они старшие. Ко мне относились несколько покровительственно, но не так, как взрослые, а чувствуя своё превосходство по отношению ко мне в силу своей принадлежности к другому полу. По их мнению, я глупая девчонка. Они – мальчишки. У них был другой круг интересов, свои игры, свои друзья.

Впрочем, в самом раннем возрасте мы не очень-то различали друг друга даже в половом отношении. Бабушка водила нас в баню скопом всех троих – ей так было удобнее. Пока моет одного, двое дожидаются своей очереди, сидя на порожке (не так жарко внизу у двери в предбанник). Все трое банную жару еле терпели. Да и вообще не любили сам процесс мытья. То едкое мыло в глаза попадёт, то бабушка не рассчитает и слишком крепко шваркнет по нежной коже мочалкой (мы называли мочалку вехоткой). А уж париться с веником – это и вовсе не для нас. Ну совсем непонятно было, для чего взрослые добровольно истязают себя распаренным берёзовым веником, нещадно нахлёстывая им по всем частям своего тела?

Перемыв всех троих, бабка одевала нас и выпроваживала из бани. И тут наступал час её удовольствия. Она, плескала на печку-каменку воды – это называлось «поддать пару» – залезала на поло´к и вволю хлестала себя веником.

Мылись мы в бане у Карташовых, потому как своей бани у нас не было. Карташовы жили через дорогу напротив. Вымывшись сами, они давали нам условный знак: задёргивали белые занавески в среднем окне. Это означало: «Идите мыться».

После бани я чувствовала себя куда как лучше, чем во время мытья. Всё тельце дышало чистотой и наслаждалось приятным теплом изнутри и одновременно прохладой снаружи. Кожа становилась шёлковой и гладкой, только на ладошках и подошвах кожа почему-то сморщивалась, что всегда удивляло меня. Хорошо после бани! Но однажды чуть не случилась беда. Наша семья мылась в первую смену и, бабушка, торопясь поскорее вытопить баню и не задерживать потом соседей, видимо, закрыла трубу раньше времени. Сама-то она ничего – залезла на полок и не чувствовала никакого угара. По законам физики угарный газ тяжелее воздуха и скапливается внизу, у пола. И мы, трое, сидя на порожке, вероятно, надышались им и угорели.

Вымытый Герка отправился домой первым и не дошёл, потерял сознание и упал в придорожную канаву. Его заметила проходящая мимо тётка. Она схватила его в охапку, принесла к нам домой. Вместе с мамой привели Герку в чувство, и мама побежала в баню. Ругаясь на бабку – недоглядела! – быстро одела Женьку. Меня, голую, просто запахнула в своё пальто и затащила к Карташовым, а Женьку доставила домой.

Меня вырвало, в голове стоял сильнейший звон. Тётя Маня Карташова уложила меня на овчинном полушубке, прикрытом тканью, прямо на полу в кухне. Видимо, какое-то время я тоже была в отключке. Очнулась – звон в ушах по-прежнему остался, но был тихим и словно издалека. В ноздрях и в ушах у меня были чесночные дольки. Это был такой народный способ: чеснок, мол, вытягивает угар. Жгучие дольки из носа я тут же выкинула, расчихалась. Тётя Маня не велела трогать чеснок в ушах, поднесла мне выпить стакан тёплого молока.

В общем, всё обошлось. Мы все трое пришли в себя.

Прошло немного времени, и вдруг братцы запротестовали: не хотим мыться с Люськой, ребята над нами смеются! Потом дали отставку и бабке. Бабка ругалась и ворчала, но они упрямились. Сами будем мыться! Приходили из бани не домытые, с золой в волосах, но стояли насмерть. Я не понимала причины их очередного «зловредства». А они просто почувствовали свой мужской пол. Это чувство пола гораздо позднее пришло и ко мне, и я помню, стала ужасно стыдливой. Но, может, просто упрямилась. Это за мной тоже водилось.

Братья стали ходить даже в уборную вдвоём. Не подумайте что-нибудь нехорошее. Пока один сидел на корточках над дыркой и делал свои дела, другой караулил у дверей, чтобы кто-нибудь не вошёл. А меня прямо-таки несло следом за ними – посмотреть. Женька, заслышав мой топот, по обыкновению высовывал через приоткрытую дверь кулак.

У мальчишек были свои игры. Они сами себе выстругивали из куска дерева наганы, мастерили «самострелы» и «пики» к ним. Играли в войну. И вот помню ещё повальное увлечение всех деревенских мальчишек – игру в «жёстку». Вы не знаете, что это такое? Рассказываю. Это – кусочек меха, прикреплённый к небольшому плоскому кругляшу диаметром пять сантиметров. Кругляш, точно не помню, вытачивался из тонкой металлической пластинки или отливался из олова. Он должен быть достаточно тяжёленьким. В центре кругляша высверлены две дырки, чтобы можно было с помощью толстой нитки приладить кусочек меха из шкуры домашнего животного или чаще всего вырезанный тайком от родителей из чьей-нибудь старой меховой шапки, воротника и т. д. И эту жёстку надо было подбрасывать вверх внутренней стороной ступни.

Мальчишки проделывали это виртуозно, на счёт до пятидесяти, до ста раз или на спор – кто больше, да ещё при этом меняли ногу.

Пока я была мала, меня постоянно тянуло к братьям, и я бегала за ними хвостиком. Они, секретничая, запрутся в «нашей комнате», а я стою под дверью, подслушиваю. Да ладно было бы – только подслушиваю, но я ещё и бежала выкладывать все их секреты взрослым.

– Ябеда! – возмущались они. – Да врёшь ты, ничего ты не слышала!

– Слышала, слышала! И видела! Я шепотком подглядела!– злорадно вопила я.

Услышав очередное моё «словотворчество» – я тогда часто перевирала слова, – они дразнили меня так, что доводили до слёз.

Братья порою воспитывали меня лучше и доходчивее, чем взрослые, которые жили от нас отстранённо. Конечно, взрослые заботились о нас в житейском плане, но я не помню, чтобы у них доходили руки до воспитательного процесса. Мама и папка постоянно пропадали на работе. Бабка хлопотала по хозяйству. А мы общались между собой. Герка с Женькой отучали меня «нюнить», ябедничать. Как отучали? Не словесно. Чаще всего презрительным отношением ко мне (эх, ты – нюня!) и бойкотом. И мне становилось стыдно.

Однажды зимой Женька провалился на речке под лёд. К счастью, было неглубоко, а течение в нашей речке небыстрое, и ребята вытащили его из воды. Пальто набухло, в валенках – вода. Они сушили пальто и валенки в чьей-то протопленной бане, не досушили, и так в сырой одежде Женька пошёл домой. Я знала от их ребят-товарищей, что Женька чуть не утонул, его чуть не затянуло под льдину. И братья строго-настрого наказали мне, чтобы дома я молчала. А мне страстно, по моей привычке ябедничать, хотелось всё выложить бабке прямо с порога! Но я впервые преодолела это желание, и в награду получила от братьев благодарность: они взяли меня кататься на санях с Зырянки. Сани были большими, с подбитыми железом полозьями, не такие детские санки, как у меня; в большие сани можно сесть группой втроём, вчетвером.

Это доверие дорогого стоило, потому что, когда они играли с мальчишками, они как бы стыдились меня, девчонки, и не принимали в свои игры. Но, оставшись вдвоём, они брали меня то в лес, то на речку, то в какие-нибудь дальние свои походы.

И от них, например, я выучилась читать в пять лет. Герка пошёл в школу в 1944 году. Он был несколько тугодум. Это Женька всё схватывал на лету. И вот Герка, выполняя домашнее задание, водит пальцем по букварю, пытаясь по слогам составить всё слово. А я, не умея ещё читать, успела выучить этот букварь наизусть. И сначала повторяла за ним, как попугай. И как-то быстрее его потом стала читать целиком слова. Пока он пыхтит над очередной строчкой, я уже кричу ему и эту строчку, и следующую. И делаю это не потому, что хочу помочь брату, а наоборот, с некоторой долей ехидства: «Ты не умеешь читать, а я умею!» Герку это злило, он гнал меня от себя, но я высовывалась через дверь, кривлялась и передразнивала его.

И плавать научили меня тоже братья. Видя, как я беспомощно барахтаюсь на мелководье, они заговорщицки пошептались о чём-то, потом схватили меня в охапку, поволокли на глубокое место и бросили. Сами отплыли, следя за моими действиями и давая советы, что я должна делать. Я испугалась, советов, конечно, не слышала, зато, что есть силы, замолотила руками и ногами по воде и вдруг почувствовала, что плыву! А они подбадривали меня криками. Один раз я зазевалась и ушла под воду, хлебнув воды. Герка тут же подплыл ко мне и поддержал, пока я откашлялась. Учил задерживать дыхание, нырять. С тех пор, хоть по-собачьи, но я могла подолгу плавать и совершенно не боялась глубины.

Они же показали мне, как из обыкновенной наволочки можно «сделать пузырь и плавать на нём». Потихоньку от мамы стянув наволочку – лучше из корзины с грязным бельём в чулане – они шли на речку вместе со мной. «Пузырь» получался просто: надо было намочить наволочку в воде, раскрыть её края и, хлопнув раскрытым краем об воду, зажать руками под водой этот край. Вот и всё. Руки под водой держат наволочку, голова лежит в выемке между двумя её углами, ноги бултыхают по воде, придавая телу скорость, и ты плывёшь какое-то время без особых усилий, пока наволочка не сдуется.

В летнюю пору наша речка была любимейшим местом всех ребячьих развлечений. Мы как-то и не знали её названия – Караси. «Айда на речку!» Она одна такая, можно обойтись и без названия.

Жарко. Летнее солнце припекает макушку. На дороге лежит пыль толстым слоем, от горячего солнца она тоже горяча, по ощущению бархатиста и очень приятна. Сбившись в стайку, мы топаем босиком по дороге в направлении речки. Из-под наших ступней пыль вздымается фонтанчиками и не сразу успокаивается и ложится.

А на речке слышны девчоночьи визги, весёлые ребячьи крики, вода летит брызгами вверх. Мальчишки озоруют. Вымажутся грязью и илом до черноты и ныряют в воду с разбега. Или ныряют с брёвен в глубину, всплывают «свечкой» ногами вверх, головой вниз. Наиболее отчаянные и хулиганистые нарочно, чтобы смутить девчонок, всплывают голой попкой – поплавком. Видеть это было смешно и терпимо. А если кто-то из «охальных» мальчишек изображал так называемый «американский поплавок», выставляя из воды своё мужское достоинство – впрочем, чего там ещё смотреть-то было на торчащий из воды стручок? Но, помню, мы, девчонки, стыдились, отводили глаза, сердились на хулигана, да и вообще старались купаться отдельно.

Мои братья тоже были выдумщики на разные проделки и не принятые в моей девчачьей среде игры, что значительно расширяло мой игровой диапазон.

– Пошли на Зырянку! Покажем тебе что-то! – командуют они.

Поднимаемся проулком в горку, углубляемся в березняк. Мы с Женькой приотстали, а Герка куда-то исчез. Через какое-то время раздаётся его голос сверху:

– Лезьте сюда!

Я поднимаю голову и вижу, что несколько вершин тесно стоящих молодых берёз сплетены в короб, в коробе сидит Герка.

Женька меня подсаживает, и я с его помощью лезу по наклонному стволу берёзы, Герка втягивает меня за руки наверх. Я в восторге. Сверху далеко видно. Сидеть в ветках приятно. Короб под тяжестью наших тел покачивается. Здорово они придумали!

И потом мы то и дело бегали на наше секретное место. Никому из друзей не говорили – а то сломают ещё Геркино сооружение. Но от частого лазания короб сам сломался. Мы с Женькой ещё не успели залезть, а Герка, сидя наверху, провалился сквозь ветки и сверзился вниз. Ушибся, конечно, но не подал виду. По сравнению со мной, мальчишки были более терпеливыми и закалёнными к разного рода травмам, синяки вообще не считали за травму. Их они получали порою в драках с мальчишками.

Когда они шли стенка на стенку, братья терпели побои без слёз. Если же случались драки один на один, Герка, несмотря на свой более высокий рост, был слабаком. Расквасит ему какой-нибудь великовозрастный мальчишка нос, и вот идёт Герка домой в слезах и соплях. Но плачет не столько от боли. Обидно ему! Женька слёз не допускал. Он храбро кидался в бой, невзирая на малый рост и возраст мальчишки. Это был рыцарь! И он был главный мой защитник от нападок мальчишек, сто´ит кому хоть пальцем меня тронуть.

Братья росли вместе, играли вместе, шастали везде вместе. По-моему, не было такого уголка в селе и за селом, где бы они ни побывали. Но они были разные. Герка – тихоня и молчун. Зато руки у него были лучше приспособлены к какому-нибудь деланию. Соорудит хитроумный шалашик, в который нужно вползать чуть ли не под землёй. Замаскирует его так, что снаружи и не догадаешься о секрете. Да вот и короб, сплетённый из веток берёз, о котором я рассказала, наверняка был Геркиной придумкой, а Женька ему помогал. Вместе они строгали из дерева наганы, ружья, мастерили самострелы. Порой дрались, повздорив из-за чего-то, но всегда были вместе. И никто не лидерствовал над другим. Один как бы дополнял другого.

Женька озорничал забавнее, а Герка примитивнее, шкодливее и не всегда мог избежать наказания взрослых, убежать от них. Вот, например, он поймал селивановского козла и намазал ему под хвостом скипидаром. Козёл словно взбесился: сильно жжёт одно место. Взмекивая, он понёсся по дороге. Соседка увидела всё это, догнала Герку и оттрепала его за уши. Герке больно, он заревел, побежал домой.

Женька устраивал в ребячьей среде представления, чтобы всем было смешно и весело.

– Показать, как барышни ходят? – обращался он к нам, девчонкам и мальчишкам, собравшимся от непогоды в нижнем подвальном этаже.

Мы согласно кивали головой.

Женька манерно шёл, виляя своим тощим задом, да ещё очень смешно двигал своим веснушчатым носом вправо и влево в такт ходьбе. И вдруг неожиданно для всех громко пукал! Мы умирали со смеху, а Женьке того и надо.

– А давайте, я покажу лягушку?

Мы опять согласно кивали. Женька сдёргивал с вешалки пальто, садился на пол, засовывал ноги в рукава, голову просовывал под пальто так, чтобы оно наделось на спину. Упираясь, руками в пол, сидя, Женька начинал прыгать, как лягушка. Мы приходили в восторг, разбирали все пальто с вешалки и проделывали то же самое. Порвали мамино пальто. От мамы досталось.

Как-то в дождливый день мы с Женькой лежали на кровати, рассматривали книжку с картинками.

– Хочешь, я тебе расскажу, что мне сегодня приснилось?

Я, конечно, очень хотела.

– Будто сижу я на проводах, как птичка, и не падаю нисколько вниз. А подо мной большое озеро. Я взял да спрыгнул в воду. Нырнул глубоко, глубоко – аж, воздуху мне стало мало. И вдруг вижу под водой большой стеклянный дворец. Я подплыл к нему, быстро открыл дверь, чтоб вода не втекла, и оказался во дворце. А там так красиво! Всякие маленькие деревья стоят в кадках, цветы в горшках. А через стеклянные стены видно, как в озере плавают большие золотые рыбины и маленькие разноцветные рыбки…

Мне интересно и одновременно невыносимо от лютой зависти слушать о такой необыкновенной красоте. Я прерываю Женькин рассказ:

– А я-то где была?! Почему ты меня не позвал?!

– Так ты мне не приснилась!

– А ты бы велел: А ну, Люська! Приснись сейчас же мне! У, какой ты, Женька!

Галька

Это моя двоюродная сестрёнка. Семья дяди Фёдора – он, тётя Таня, двое детей Васька и Галька – приехала из Вознесенки, кажется, в 1947 году. А до этого дядя Фёдор приезжал к нам в Непряхино после госпиталя и демобилизации в результате тяжёлой контузии и ранения в ногу на фронте в 1943 году. Я, маленькая, совсем не запомнила этот приезд дяди. Рассказывал Женька позднее:

– У дяди Фёдора так сильно тряслись руки, что водка из стакана выплёскивалась, когда они с нашим папкой выпивали за столом.

В Караси дядя приехал вначале тоже один, и запомнился мне по незначительному эпизоду. Я собиралась идти на улицу и никак не могла справиться со шнурками на ботинках. Он присел на корточки, хотел помочь мне, а я раскапризничалась:

– Бо-о-о-ты! Хочу боты!

Недавно мама купила мне чёрные резиновые боты; они такие блестящие и так хорошо пахнут. На улице сухо и тепло, но вот поди ж ты – хочу боты.

И дядя Фёдор примирительно сказал:

– Ну, боты – так боты. Боты, советские работы.

И поверх ботиночек натянул их. А мне понравилась его складная фраза, и я любила повторять эти слова долгое ещё время после отъезда дяди…

Пока у них не было собственного дома, семья дяди Фёдора поселилась в нашем подвальном этаже. Тётя Таня быстро преобразила жилище своими скатёрочками, занавесками, покрывалом на кровати, накидками на подушках, самоткаными половиками. У неё было много вязанных крючком изделий, в сундуке хранились незнакомые мне наряды и вещи.

Мой папка помог брату устроиться на работу, и дядя стал, как и папка, редко бывать дома. Тётя Таня наверх к нам не поднималась – чувствовалась какая-то неприязнь к ней со стороны моих родителей и нашей бабушки. Спустя годы я узнала, что причины этой неприязни скрыты были в прошлой жизни в Вознесенке и имели косвенное отношение к обстоятельствам ареста деда Кузьмина.

Моего двоюродного брата Василия в этот период жизни в Карасях я почти не запомнила. Он учился в городе в ремесленном училище. Иногда летом появлялся и снова уезжал. Васька пребывал уже в подростковом возрасте; с моими братцами, 10-летним Геркой и 8-летним Женькой, дружба у него не заладилась. В общем, был «чужой» в нашей семье.

А моим вниманием и временем всецело завладела Галька. Моя ровесница, старше меня всего на месяц. И полная противоположность мне характером и поведением.

Бедовая, с карими живыми глазёнками, в которых то и дело проблёскивали озорные искорки. Домашнее прозвище у неё было «бесёнок». Позже, когда я слышала по радио куплеты Пепиты из оперетты «Вольный ветер», я отмечала про себя, что Пепита похожа на Гальку: «Это – не ребёнок, это – дьяволёнок!»

Галька затмила образ моей закадычной подружки Зойки Конюховой. К тому же сестрёнка то и дело поднималась к нам наверх, как и я спускалась к ней вниз. Мы жили под одной крышей, а до Зойки надо было ещё добежать.

Не так давно Галина призналась мне, что она возревновала меня к Зойке и побила её, чтобы она не дружилась со мной.

У Гальки было немалое преимущество перед Зойкой: она приехала откуда-то издалека и рассказывала о своей Вознесенке с такой ностальгической любовью, что мне становилось завидно. Вознесенка была, по словам Гальки, «раз в сто» больше Верхних Карасей. Там тоже есть речка, есть большое озеро, из которого по ночам выходят русалки, много разных горок, на которых растёт много-много ягод. А посреди Вознесенки есть очень высокий храм. Я никогда не видела церквей, просила рассказать, что это такое – храм.

– Там, когда Пасха была, поджигали бочки со смолой, из соломенных снопов выкладывали буквы «Христос Воскрес!» и тоже поджигали. Красиво-то как!

А в храме была служба. Батюшка служил. Ну, поп, значит. Только «поп» – это нельзя так говорить. Он молится, и все молятся: «Господи, Господи!»

А ещё батюшка причащает. Подойдёшь к нему, а он спрашивает о твоих грехах: «Ругаешься плохими словами? Вино пьёшь?»

А ты должна отвечать: «Грешна, батюшка!»

А он говорит:

«Ну, Бог тебя простит!» И даёт тебе в рот с серебряной ложечки маленький кусочек хлеба с вином. А зачерпывает он кусочек из красивой серебряной вазы.

Галька явно что-то путает, рассказывает не о себе, а подсмотренное и подслушанное у кого-то из взрослых, но я верю, что она рассказывает о себе, и даже не замечаю в её рассказе несоответствия: батюшка спрашивает, считая грехом, пьёшь ли вино, а сам потом даёт этим вином запивать кусочек хлеба.

В отличие от меня, тихони, Галька была шумливой и вездесущей. Ни капельки не боялась мальчишек и бросалась в драку с ними, если кто-то из них сказал плохое слово о ней. Но была справедливой. Первой, ни за что, ни про что, не дралась. Я не помню ни одного случая, чтобы она побила меня. Наоборот, защищала от обидчиков. Мы с нею жили и играли дружно.

Когда мы шли на речку купаться, Галька удивляла меня тем, что не стеснялась своей наготы. Ей не хотелось мочить трусики. Растелешившись, она прикрывала ладошкой стыдное место и быстро сигала в воду. Плавала шумно, бултыхая ногами по воде, как можно сильнее, чтобы брызги фонтаном взлетали вверх.

Свои чувства выражала бурно. Умер как-то котёнок, и Галька плачет навзрыд «на всю деревню» и так, что становится от её слёз тошно. Мы идём с нею на горку, и там, под берёзкой она устраивает пышные похороны котёнку. Мёртвый котёнок завёрнут в тряпку (не было под рукой коробки). От самого процесса похорон мне интересно, и я забываю, что надо плакать. Смотрю во все глаза, как Галька выкапывает ямку, устилает её травой, зарывает котёнка, украшает могилку цветами, обкладывает её камушками, втыкает связанные в виде креста палочки. Всё – по-настоящему. Под конец – снова её истошный плач.

А у меня реакция, видно, замедленная. Только дома я вдруг спохватываюсь, как плохо лежать котёнку в земле, и он никогда не выберется наружу. У меня течёт от этих воспоминаний из носа и глаз, я накуксилась, слёзы уже катятся со щёк горохом. А Гальке – хоть бы хны! Она уже забыла про свою скорбь и во всё горло распевает частушки, вроде этой: «Боева я, боева, боева остануся. Ох, и горе и тому, которому достануся!»

Галька научила меня делать тряпичные куклы – «ляльки», наряжать их в лоскутки ткани, выпрошенные у мамы. Я что-то не помню, чтобы у моих ближайших подружек были магазинные куклы. Большинство семей в селе были прибывшими откуда-то, перевозили только самое необходимое для хозяйства. Игрушки себе дети мастерили сами из подручного материала.

Тряпичная Лялька оставалась моей куклой даже тогда, когда у меня появился пионер-Вовка. Я «кормила» её, укладывала, баюкая, спать. Кажется, выдавала Ляльку замуж за пионера-Вовку. Фату ей смастерила из куска белого тюля.

Мы с Галькой на бесхозном другом крылечке рассаживали кукол среди «сечек» – битых черепков, каждую куклу в своём доме, «ходили» друг к другу в гости.

Но однажды во время игры я чуть не пробила Галькину голову молотком! Тихоня тихоней, но если разозлить меня хорошенько, то я становилась невменяемой.

Мы играли с Галькой вдвоём в подвальном их жилье. Гальке, видимо, наскучило играть, она расшалилась. Набрав полный рот воды из ковша, она стала брызгать на меня. А на мне было недавно сшитое мамой новое платье. Новых вещей я вообще не любила и боялась испачкать: «от мамы попадёт». Я уговаривала Гальку перестать издеваться надо мной, но она не унималась. Чтобы как-то защититься от неё, я взобралась вверх по лестнице, ведущей на наш верхний этаж. Западня была закрыта, я упёрлась в неё макушкой – дальше мне ходу не было. А Галька, озорно сверкая глазёнками, полезла следом за мной с ковшом воды. И тут я заметила в выемке под потолком забытый кем-то молоток. Схватив его, я пригрозила Гальке: «Не лезь – стукну!» Галька опять набрала в рот воды, чтобы брызнуть в меня, и я, не помня себя от злости, опустила молоток на её голову. Из рассечённой кожи полилась кровь. Галька завопила. Испугавшись того, что я натворила, я скатилась с лестницы и убежала во двор. Вообразила, что я убила Гальку, что сейчас она умрёт, от ужаса залезла под сарай.

После Галька рассказывала, что тётя Шура (моя мама) услышала её крик, прибежала вниз, обработала рану йодом, от чего стало ещё больнее, и Галька от жгучей боли какое-то время вопила ещё громче.

Я слышала из-под сарая эти вопли, потом они стихли, и я решила, что всё – Галька умерла. Но она появилась во дворе и как ни в чём ни бывало стала звать меня: «Люсь! Ты где? Мне уже не больно». Она справедливо полагала, что виновата сама, а я защищалась, поэтому не сердилась на меня.

Волосы Гальки были выстрижены вокруг раны, я видела запёкшуюся кровь. И я чувствовала угрызения в душе и благодарность к сестрёнке, которая не думала сердиться на меня.

Мне казалось, что Галька знала про всё на свете. Что ни спроси, у неё был ответ. Спрашивала я о конкретных вещах, о том, кто или что нас окружает. А Галька была вездесущей, и знала так-о-о-ое!..

Она посвятила меня в интимную жизнь взрослых, чем занимаются папка с мамкой в постели. Я поражалась, спрашивала:

– А зачем они это делают?

– Чтобы ребёнок родился! – отвечала она. – Ты ведь тоже родилась, потому что тётя Шура и дядя Андрей тебя «заделали».

– Неправда! – возражала я. – Я сама по себе родилась!

– А откуда ты родилась? – ехидно спрашивала Галька.

– Ну, откуда? Скажи!

– Моя мамка сказывала, что я родилась у неё из-под мышки! А ты наверно из живота тёти Шуры. Наверно из её пупка!

Тут надо отметить, что Галькины познания о деторождении были ещё не столь исчерпывающими. Видимо, как-то пристала к тёте Тане с вопросами, а та, чтобы отвязаться, пошутила. Представить другой путь нашего появления на свет мы не могли, а если охальные мальчишки с улицы докладывали нам иные подробности, мы решали, что они нарочно врут. Ведь мы слышали и знали даже все матерные слова и знали, что они обозначают, но понимали, что слова эти плохие, ругательные. При чём тут рождение ребёнка? И как он мог родиться из той маленькой дырки, которая зовётся «пися»? Противно же ему рождаться из писи!

И однажды она позвала меня и таинственно прошептала:

– Наша Лёлька залетела! Ей в бане выкидыш сделали. Ох и кричала Лёлька – так больно ей было! Хочешь, покажу мёртвого ребёнка, которого из Лёльки достали?

Я почему-то не запомнила этого ребёнка. Наверное, потому, что мной владели страх и ужас по невероятию и невозможности такого «зверства» по отношению к ребёнку. Но взрослая моя сестра, уже сейчас на склоне наших лет, подтверждает, что мы видели завёрнутого в тряпки маленькое тельце нерождённого и нежеланного человечка, которому взрослые не дали жить только потому, что «залететь» до свадьбы для девушки считалось зазорным делом.

Лёлька – это двоюродная сестра Гальки, родственница по материнской линии. У неё другое имя, но тогда старшую девочку в семье принято было так называть. Она помогала матери нянчить младших детей. Лёлька, молоденькая симпатичная девушка с завлекательными ямочками на щеках, приехала из Вознесенки с семьёй дяди Фёдора. Устроилась работать, мечтала здесь выйти замуж – в опустевшей Вознесенке трудно было найти жениха, тем более в послевоенное время. Да вот, поди ж ты: «залетела» от удалого парня, который «в замуж её не взял»!

Рассказывала Галька и невероятные разные истории: про ворожбу, про чертей и домовых, про то, что происходит с человеком, когда он умирает.

– Ты думаешь, он насовсем умирает? Нет! Душа у него остаётся живой. И она, если человек жил хорошо и не грешил, попадает в рай – Бог её туда забирает, а если был грешником, то черти утаскивают душу в ад и там мучают её: варят в кипящей смоле, гвозди забивают в руки, расплавленное олово льют в глотку. Тут Галька сбивается: какие руки у души? Какая глотка?

И вообще на дальнейшем отрезке моей жизни двоюродная сестра Галька на какое-то время окажется ко мне ближе, чем подружки, которые будут меняться в связи с переездами нашей семьи по другим адресам. Братьев-то у меня волею судьбы было несколько, а сестра – сверстница мне, хоть и двоюродная – одна-единственная. И будучи сильно пожилыми, мы с нею не однажды отправлялись по родным местам на Урале – в Вознесенку и в Верхние Караси. Мы теперь старшие в роду Кузьминых. Нет никого на свете старших из наших семей. Грустно…