Людмила Андреевна Кузьмина
Бежала по полю девчонка
Подружки
Одной из первых моих подружек была Зойка Конюхова. Она и сейчас, когда я пишу, жива. Конюховы жили через дом и проулок от нас. Зойкин отец – я звала его дядя Володя – за что-то не любил моего отца. А может, мой отец за что-то не любил Конюховых. Встречаясь, они не здоровались. Потом я узнала, что причина неприязни крылась в прошлом, со времени жизни в Вознесенке. Конюховы тоже были оттуда родом, как и мои отец с бабкой. Но нам-то что за дело до разногласий взрослых?
Зойка была чуть старше меня, того же 1939 года рождения, но она родилась в начале года, а я в конце. Общительная, охочая до игр, а мне того и было надо. Одной-то ведь скучно играть!
Зойкина мать не гоняла нас из дома и со двора, как бы мы ни шумели. И ещё больше очень любила кормить своё чадо, а заодно и меня. Пироги и пышки Зойкина мать стряпала, по-моему, постоянно, и они у неё получались очень вкусными. В воскресный день на столе являлся огромный, чуть не во всю поверхность стола пирог. Зойкиной матери, видимо, не хотелось лепить несколько отдельных пирогов, и она за столом всем объясняла:
– Этот край – с рыбой. Этот – с рисом и луком. Этот – с картошкой.
Или ещё с чем-то. Меня это очень забавляло. И главное, начинка, из чего бы ни была, такая вкусная, душистая, сочная! А моя подружка была от этой маминой стряпни пухленькой, в отличие от меня – худенькой и костистой.
Мне было всегда интересно у Конюховых. Пришёл с фронта Зойкин брат Коля, привёз необыкновенные в наших краях платья для Зойки и старшей сестры Юли. Немецкие! Если дома не было никого, мы с Зойкой доставали эти наряды и начинали их примерять. Одно Юлино платье поразило меня – сиреневое гипюровое (Зойка говорила: тюлевое, слова «гипюр» мы не знали), через ткань которого видно всё тело. Но Зойка объяснила мне, что платье это надевается на другое платье (то есть на чехол).
Ну а если приходил с работы дядя Володя (он был бригадиром артели старателей) и укладывался отдыхать с устатку, мы с Зойкой уже и сами понимали, что надо вести себя тихо. Дядя Володя спал смешно: сквозь сомкнутые губы у него в такт дыханию вырывалось этакое «пфу-у-у»! Мы с Зойкой давились от смеха.
Чтобы не шуметь, мы садились за стол на кухне, рисовали: вот небо, вот домик, вот ещё что. Рисунки получались корявыми и беспомощными, но они жили в нашем сознании. Мы тихо комментировали нарисованное, и это нарисованное составляло какой-нибудь определённый сюжет, созданный нашей фантазией.
Помню, как Зойка достала из комода карандаши, от которых исходил незнакомый запах. Пахла древесина, из которой были они сделаны. Зойка сказала:
– Это Коля с войны привёз.
Спустя многие годы, будучи в туристической поездке за границей, я купила для сына карандаши. Принюхиваясь к ним, я не могла отделаться от ощущения типа дежавю. Когда-то я вдыхала подобный запах. Но когда? И где? Вспомнила! Зойкины карандаши так пахли. Это был «заморский» запах, наверное, сандалового дерева.
Иногда Зойкина мать подсаживалась к нам. Ей хотелось поделиться с нами какой-нибудь новостью. Ну и просто поговорить охота, не обращая внимания на наш с Зойкой несмышлёный возраст.
Например, она сообщала:
– Коля-то наш на войне невесту себе нашёл. Скоро она приедет. Хохлушка! Мотя зовут!
Доставала фотографию девушки, показывала её. Нам с Зойкой Колина невеста не понравилась: некрасивая, щекастая, бедно одетая – словом, совсем обыкновенная для невесты. И что это за имя – Мотя! Ведь мы с Зойкой считали, что если невеста издалека, то должна быть похожа на сказочную принцессу.
И мне тогда казалось, что война не такая уж страшная, раз Зойкин брат «с войны» привёз красивые платья, карандаши и даже невесту Мотю. Взрослым бы объяснить нам, что не с войны он всё это привёз, а с завоёванных вражеских территорий, в руинах немецких городов, в брошенных немецких магазинах можно было многим поживиться. На наших оккупированных немцами территориях выжженные города и сёла выглядели куда ужаснее, и люди бедствовали страшно, и главное, у нас и до войны не было такой красивой одежды, таких красивых консервных банок и красочных упаковок конфет, чая, печенья. А невесту Мотю Коля в сущности спас от голода и бесхлебья – попробуй после войны проживи в наших бывших в немецкой оккупации полуразрушенных городах и сёлах. У нас и в глубоком тылу люди голодали, работая на износ. «Всё для фронта, всё для победы!»
И раз уж Зойкина мать достала фотоальбом, мы все трое принимались разглядывать фотографии. Какая у Зойки красивая сестра Юля! Она учится в городе « на врача» и скоро приедет на каникулы. А вот она в обнимку со своим женихом Виктором Потаповым. Тоже красивым. И он в военной «офицерской» форме. А Юля как-то испуганно прижалась к его груди, словно боялась расстаться на миг.
И вдруг на глаза нам попалась фотография совсем маленького ребёнка в гробике. Тут Зойка пояснила:
– Это мой братик ещё до меня родился и сразу умер!
А Зойкина мать простецки добавила:
– Кровью захлебнулся при родах. И шею обмотала пуповина.
Ух, страшно-то как! А жалко-то как! Личико не жившего мальчика было кукольно крохотным и даже на фотографии видно, очень беленьким. А так казалось, что он просто спокойно спит.
Однажды, наконец, приехала из города Юля. Кудри волос уложены по городской моде, с валиком-чубом надо лбом. От неё пахло духами. Я не отрывала от неё глаз. А Зойка, увидев на Юлиных ногах лёгонькие белые босоножки с открытыми задниками (мы не знали, что они называются босоножками), немедленно спросила сестру:
– Юль! А если ты наступишь в говно, ты же ноги замараешь! Зачем туфли с дырками на пятках?
И как-то я прибежала играть к подружке, а у них в доме какая-то непонятная мне суета. Из города приехали молодые дяденьки. Высокие, симпатичные, в городских костюмах и с галстуками. Зойка объявила:
– Свататься к нашей Юльке.
Я не поняла:
– Все?
– Да нет, вон тот, чёрный, а эти с ним, – сказала она.
Принаряженная Зойкина мать хлопотала у стола, лицо её было торжественно-взволнованным. Ещё больше принаряженная сама Юля, наоборот, казалась смущённой и растерянной.
У дяденек был с собой фотоаппарат. Ура! Значит, будем фотографироваться! Дело редкостное по тем временам.
Вся компания вышла во двор. На воротах повесили белую простыню и стали выстраиваться для фотосъёмки. На Зойке было нарядное «немецкое» (привезённое из Германии) платье в мелкий цветочек, рукавчик «фонариком». Я, одетая совсем не нарядно, по-уличному и в нечистом замызганом платье, тоже было пристроилась с боку вместе со всеми, но дяденька-фотограф попросил меня:
– А ты, девочка, отойди в сторону. Это семейный снимок!
Я страшно обиделась, надулась. У меня шевельнулось нехорошее чувство к этим симпатичным дяденькам.
Потом они уехали. Юля тоже куда-то ушла, а Зойкина мать, смеясь, поведала нам:
– Ведь отказала Юлька жениху-то! А он-то – еврей! На кой он нам?
И я подумала мстительно-злорадно: «Правильно, отказала! У, какие! Не взяли меня фотографироваться!»
А всё дело было в том, что Юля была верна Виктору Потапову, и кроме него, ни за кого замуж идти не хотела. Через несколько лет они поженились.
Вспоминается ещё один случай, связанный с Юлей, – она чуть не убила нас с Зойкой.
К Юле пришёл один из её молодых приятелей. Он хотел попросить у дяди Володи охотничье ружьё-двустволку, висевшее на стене над кроватью. Но дяди Володи дома не оказалось. Юля сняла с гвоздя ружьё и понесла в комнату показывать его приятелю. Естественно, она думала, что ружьё не заряжено.
Мы с Зойкой в это время сидели за столом и рисовали за дощатой стенкой на кухне. И вдруг за стенкой бабахнуло, посыпалось со звоном стекло. Мы с Зойкой не столько испугались, сколько нас вынесло в комнату наше любопытство: что случилось? В первый момент я подумала, что упало висевшее в простенке между окон большое зеркало и разбилось. А в комнате стояла столбом растерянная и очень бледная Юля. В руках у неё было ружьё, из стволов которого шёл дымок, и пахло порохом. Ружьё оказалось заряженным, а Юля нажала на оба курка! Её приятель выглядывал в разбитое окно: не убило ли кого?
Юля потом рассказывала, что вначале целилась в нашу сторону, но что-то её остановило, и она направила ружьё в окно, выходящее в проулок. Слава Богу, там никого не оказалось.
Зойка ввела меня в девичий коллектив подружек. А может, и не вводила. Чего тут вводить, если мы все постоянно играли на улице? Заводилами наших игр были старшие по возрасту девочки – Нина Боронина и Надя Панкова.
Надо сказать, что примерно половина всех жителей Верхних Карасей были выходцами из Вознесенки, некоторые из них состояли в близком и дальнем родстве. В разорительные 30-е годы коллективизации сюда стали приезжать, точнее, убегать от колхозов, целые семьи. Главы семейств устраивались на горные работы, куда работники постоянно требовались. Здесь платили деньгами, а не «палочками» за трудодни, и если везло попасть на богатую золотоносную «жилу», то и заработок, соответственно, был выше. Так что жители села были связаны общим делом, дружили порой домами и семьями. Соответственно, и молодое их потомство дружилось в играх, не особенно обращая внимание на материальное положение разных семейств. Да и какое там материальное положение? Все примерно жили одинаково – в трудах и заботах. И всё-таки какие-то дома были побогаче, какие-то победнее.
На нашей улице была самая настоящая ребячья республика со своими вожаками, неписаными правилами поведения и законами игры. Мальчишки предпочитали играть в свои игры, девчонки – в свои. Иногда объединялись, например, во время игры в прятки. Играли азартно, мальчишки, бывало, хулиганили. Помню, один такой хулиган во время пряток спрятался за угол бани, но выставил из-за угла, спустив штаны, свою голую задницу. Водила – не очень смышлёная и простоватая девчонка, вытаращив от удивления свои глазки, показывала пальцем на это непотребство, кричала: «Ой! Кто это жопу показывает? Выходи! Я тебя застукала!» Мы, собравшиеся на площади, умирали со смеху.
И мы тогда и звали друг друга по именам: Люська, Зойка, Женька, Герка. Так принято было в нашей ребячьей республике.
Нина Боронина жила на другой стороне улицы, чуть наискосок от Зойкиного дома. Однажды она пригласила всю нашу девичью компанию в свой черёмуховый сад. На сколоченных из досок столах угощение – пироги, шаньги, плюшки, сладкий морс из ягод. Вдоль столов – длинные скамьи. Наверное, это был праздник Троицы. Специально этот праздник не выделялся и не афишировался (и как же иначе в то безбожное время, когда вера в Бога порицалась ведущей государственной идеологией). Но бабушки и мамы, отдавая дань традиции, в этот летний день устраивали пикники на природе. И детям перепадало вкусное угощение. Причём их отделяли от взрослых, чтобы они могли вволю наиграться и напрыгаться.
Нина Боронина мне нравилась. Высоконькая против нас с Зойкой, с милыми чертами лица, с негромким смехом, по характеру мягкая и уступчивая, очень дружелюбная. И книжку с картинками даст посмотреть, и не гонит малышню от себя, какой бы эта малышня ни была бестолковой и шумной.
Однажды Зойка прибежала ко мне и сообщила, что Нина заболела, её повезут в Чебаркуль на операцию – у неё, непонятное, трудно произносимое для меня слово «аппендицит». Необычное название болезни – не сопли какие-нибудь или вскочивший ячмень на глазу – возбудило моё любопытство. Хотелось глянуть на Нину: какая она в этой болезни? Зойка тут же предложила сходить к Борониным. И у нас с Зойкой никакой жалости к заболевшей подруге – только любопытство и даже зависть: ну почему не я так заболела, чтобы меня повезли в Чебаркуль?
Мы прибежали в дом. Нинина мама встретила нас на кухне и предостерегающе прошептала:
– Тише! Ниночка заснула. У неё жар.
Но тут из комнаты прозвучал слабый, болезненный голосок Нины:
– Я не сплю, мама. Девчонки, идите сюда.
Во мне шевельнулось что-то жалостное. Мы прошли в комнату и увидели осунувшееся личико Нины. Она лежала на спине, выпростав из-под одеяла тоненькие ручки, то и дело облизывая запёкшиеся губы. Нинина мама присела на стул рядом с постелью, дала Нине попить воды из чашки и стала гладить дочурку по руке, потом целовала её то в лоб, то в руку. Лицо у мамы тревожное, глаза заплаканные. Переживает! Ну и до нас с Зойкой, наконец, дошло, сколь серьёзно заболела подружка. Меня привело в ужас Зойкино сообщение о том, что Нинин живот разрежут, найдут этот чёртов аппендицит и отрежут! Но ведь это больно-то как!
Появился Нинин папа. Он привёл с конного двора лошадь с телегой: шахтное начальство разрешило взять ради такого серьёзного дела. Нинина мама положила на телегу перину и подушку – не солому! Для дочери ничего не жалко! Нинин папа поднял дочь на руки и уложил на перину. Сверху одеяло. Поехали. Нинина мама смотрела вслед и плакала. Мы с Зойкой наблюдали всё это уже с неподдельным испугом.
Прошло какое-то время. Нина вернулась домой здоровой. Рассказывала об операции. Мы слушали, открыв от усиленного внимания рты.
И после этого ещё больше полюбили Нину – как же! Ей резали живот, а она терпела! А мы с Зойкой смогли бы так?
…Надя Панкова училась с Ниной в одном классе, они дружили наравне. Жила она в большом доме за речкой, который был на взгорке, – до берега речки совсем близко – и смотрел окнами в нашу сторону. Увы! Летом 2009 года я увидела страшное запустение от разрушающейся усадьбы Панковых, а на кладбище я «встретилась» с пятью Панковыми, навсегда оставшимися здесь, в родном своём селе.
Надину маму мои родители за глаза называли запанибратски Панчихой, а в глаза уважительно – по имени, отчеству. Работала она продавцом в магазине. Я тоже звала её уважительно тётей Верой, но не потому, что она работала в магазине, а потому что она была Надина мама. Отца у Нади уже не было – он успел умереть, как мне подсказала надпись на кладбищенском кресте, в возрасте 39 лет в 1937 году. Стало быть, своих пятерых детей Вера Дмитриевна Панкова поднимала сама, замуж больше не выходила и в мир иной ушла в 1969 году. Да будет ей земля пухом!
Кроме младшей Нади, у Панчихи было ещё три взрослых сына и дочь. Два старших – Женя и Борис – после окончания войны появились однажды в родном доме, попировали и уехали жить в город. А третий сын Веня по возрасту на войну не попал, но тоже не жил дома, а где-то в городе учился, как сообщила Надька, на лесника.
Самую старшую из детей Тамару я не запомнила. Видать, и она училась в городе, а может, уже вышла замуж.
Младшая Надя была бойчее своей подружки Нины, казалась несколько балованным ребёнком. Например, Нина не могла допустить такого, как если бы она ела за столом и не поделилась с нами чем-нибудь вкусненьким. А Надька, хоть и не была жадной, но любила слегка покуражиться над нами, покрасоваться, что ли. Вот мы с Зойкой застали её за едой. На столе стояла тарелка с кашей, обильно политой растопленным маслом (после войны было голодновато, но Надькина мама получала от сыновей какие-то деньги, а как продавец, наверное, имела доступ к дефициту). Ну, каша – это ладно, можно не завидовать. Но тут бабушка ставит перед Надькой полную тарелку домашней сметаны и вторую тарелку с малиной! У нас с Зойкой потекли слюнки. А Надька, подначивая нас, куражилась:
– В-о-от как вку-усно кормят меня!
И нарочито громко причмокивала губами.
Надькин пример оказался заразительным. Я пришла к Зойке, когда она ела, и впервые Зойка меня не позвала за стол. Она ела горячие пышки со сметаной и, как Надька, чмокала губами и говорила:
– Во-от как меня вку-у-усно кормят!
Вообще подражательность в нашем девичьем коллективе была в большом ходу. Надели Нина с Надей так называемые башлыки – дело было зимой, когда мама обматывала мою голову тёплым платком, всё время наползающим на глаза, – и я немедленно потребовала от мамы сделать мне такой же на голову башлык. Его сделать просто: надо сшить две стороны шерстяного шарфа со швом длиной сантиметров 20, и колпаком надеть на голову. Свободные концы шарфа перемотнуть вокруг шеи, завязать на затылке и концы оставить на спине, а если шарф достаточно длинный, то распустить концы на груди. Башлык удобнее платка, который то и дело развязывался или открывал уши.
Достали Зойке где-то меховую шубу мехом наверху – доха называлась. И я потребовала сделать мне такую же. Мама сшила доху из каких-то остатков шкурок, и я гордо облачилась в обновку.
Летом мы не так следили за модой. Бегали кто в чём. Чаще босиком – это было даже лихачество: кто первый по весне снимет обувку. Изнеженным за зиму в толстых шерстяных носках и валенках голым ступням ног поначалу было колко от камушков и других неровностей земли, даже прошлогодняя трава сильно кололась, но потом кожа дубела, привыкала. Однако и летом, видя, во что одеваются подружки, я старалась им подражать.
А зимняя «мода» была такая. Валенки на ногах – это непременно: уральские зимы ой как холодны. Чтобы в валенки не набивался снег, да и теплее было ногам, толстые штаны-шаровары на резинках внизу надевались так, чтобы штанины были поверх валенок. Резинки не давали валенкам соскакивать с ног при лазании по сугробам или катаниях на санках.
Шуба или тёплое пальто на вате подпоясывались крепким кушаком (поясом) – тоже для тепла, – «чтобы снизу не поддувало». Платок или, как я сказала, башлык на голову. Дополнительно под платок или башлык при больших холодах голова повязывалась тёпленьким тонким платочком. И на руках – толстые из овечьей шерсти варежки. Чтобы варежки не терялись, они были пришиты к тесёмке, продеваемой в рукава пальто или шубы.
Старшие наши подружки были во всём для нас с Зойкой авторитетом, мы охотно им подчинялись. Большинство наших игр строилось по сценарию жизни взрослых. Но подробности этого сценария устанавливали наши старшие подруги. Мы с Зойкой ещё были довольно бестолковы и не опытны, но раз сыграв в игру, мы её повторяли сами и вносили свои варианты. Игра превращалась в процесс.
Например, играем «в магазин». Весы мастерим, как делали старшие подружки: на круглую чурку кладём широкую дощечку. Набираем камни-гири.
А «продукты» творчески создаём из подручного материала. Тёмные козьи сухие какашки в форме маленьких шариков (они не пахнут к тому же) – это конфеты. Ясное дело, мы есть их не станем. Они – понарошку конфеты, только для игры.
Комки глины – это халва. Сухие стебли сныти (мы её звали почему-то «пекана») – это макароны. Песок (а он у нас был белым, из кварцевых пород) – соответственно сахарный песок. И так далее. Деньгами служили зелёные листочки берёзы.
И шёл торг, как в магазине. Обращение к продавцу на «вы»: «Взвесьте мне сахарного песку!» Слово «килограмм» мы не понимали. «Продавец» с важным видом произвольно взвешивала озёрный песок. «Покупатель» расплачивался берёзовыми листочками-деньгами. Всё, как у людей. И, как у людей, чрезвычайно серьёзно…
И вот сыграли взрослые на селе свадьбу, и мы тут же играем «в свадьбу». Выбрали «жениха» и «невесту» из подходящих девчонок. Обрядили их в соответствии с полом в мужское и женское платье. Невесте на голову водрузили фату из оконной занавески. Поскольку я хорошо запоминала разные мелодии (хорошая музыкальная память у меня была, и я не перевирала ничего, пела чисто), меня, как правило, делали «гармонистом». В качестве гармони служила подушка с кровати – её можно было сжимать и разжимать. Готовили угощение, натаскав из дома хлеб, пирожки – у кого, что было. В бутылки наливали воду или компот из ягод. Всё, как у людей.
Угощались, чокались стаканами с водой или компотом, пели истошными голосами, «как взрослые», плясали «под гармошку».
Однажды и Надька стала для меня Надей. Я её зауважала. Шутка ли? В неё «молонья» ударила!
Я помню из своего детства, что грозы случались страшенные, что иногда убивало скот и даже людей. Мама моя панически боялась грозы, и при приближении чёрной тучи бежала закрывать ставни окон, нас загоняла в комнаты, а сама усаживалась в тёмном углу и тряслась при каждом раскате грома. Рассказывала, что её сильно напугала гроза, когда она была маленькая. Ну а бабушка наша, если «вдарит гром», привычно крестилась и шептала молитвы.
При грозах на Урале не редки были и шаровые молнии. Видимо, сказывалось строение земной коры: под землёй залегали медные и железные руды, и небесное электричество притягивалось к земле по законам физики.
О «молонье», ударившей в Надю, рассказывали так. Надя стояла в комнате перед большим зеркалом, окантованным металлом. Примеряла какое-то платье. Вдруг в открытое окно влетел маленький синеватый шарик, который с тихим потрескиванием медленно поплыл к зеркалу. Заворожённая и впавшая в ступор Надя застыла с открытым ртом. Шарик подлетел ближе, задел Надино бедро – она почувствовала обжигающую боль, закричала. Шарик уже плыл по направлению к открытой на улицу двери. На вскрик Нади в дверях показалась бабушка с медным тазиком в руках – до этого она варила варенье из малины. Дальше у обеих как бы отшибло память. Очнулись – бабушка оказалась сидящей в тазике с вареньем на полу! Руки – в ожогах.
Рассказывая это, Надя приподнимала подол платья и обнажала бедро. Действительно: на коже видна была широкая красная полоса, как от ожога.
За давностью времени, может, я что-то перевираю, но красную полосу на бедре Нади и аханье взрослых я хорошо помню. И наверняка кто-то из рассказчиков для красного словца присочинил про тазик с вареньем и сидящую в тазике бабушку Нади. Но столь «живописные» подробности для того и сочинялись, чтобы привлечь внимание к Наде Панковой. От аханья взрослых и по своей ещё несмышлёности я испытывала зависть: ну, почему со мной ничего не происходит? Мне тоже хотелось чем-нибудь привлечь всеобщее внимание взрослых! И таинственно вплывший через окно синеватый шарик хотелось самой увидеть!
Впрочем, так бывало не всегда. В возрасте примерно четырёх лет я чуть не захлебнулась в речке, при этом неприятность произошла на глазах моей мамы и наверняка острее была ею осознана и пережита. Она полоскала выстиранное бельё на мостках правее мельницы, где было совсем мелко, а я зашла в воду недалеко от неё и близко от берега. Вода доходила до моих коленок. Мне захотелось «помочить головку», я наклонилась к воде и, видимо, от быстрого течения у меня закружилась голова, я упала лицом вниз, течение понесло меня, и вмиг я уже плыла мимо мамы. Она в три прыжка нагнала меня, вынесла на берег, усадила на траве. Помню, как от попавшей в дыхательное горло воды я не могла сделать вдох, потом ещё долго мучительно и, задыхаясь, кашляла. Мама хлопала меня по спине, что-то кричала, но я плохо реагировала на все её действия и кашляла-кашляла-кашляла.
Такая же история, только более «живописная» и в присутствии многих свидетелей, произошла с Наденькой Сабуровой. Она упала с плотины в водонакопитель перед мельничным колесом. Шлюзовое отверстие было приоткрыто, спускали лишнюю воду. Потоком воды Надю вынесло на колесо, с большой высоты сбросило в речку на мелководье, и течение понесло её дальше. Все бывшие при этом люди истошно закричали, засуетились. Мужчины побежали вниз вылавливать из речки Надю. Выловили, вытряхнули из её лёгких воду, привели в чувство. И ничего! Через час она уже бегала по улице как ни в чём ни бывало.
Меня при этом происшествии не было. Я болела и сидела дома. О приключении с Надей мне рассказала с оханьем и вскриками моя бабка. И в данном случае, пережив сама своё утопление, я не завидовала Наде.
Надю Сабурову – только теперь она носит другую фамилию – я встретила в 2004 году, когда гостила в Челябинске в семье моего покойного брата Евгения, и мой племянник, по моей просьбе, свозил меня и свою маму Риту на машине глянуть на наш карасинский дом. Нынешняя хозяйка дома Антонина Арсеньевна предложила сходить к Костиненковым – они– де приехали тоже из Челябинска.
– Да Надя-то тебя, Люся, должна знать, – прибавила она.
Не зная, о какой именно Наде идёт речь, мы отправились с визитом в указанный дом. Навстречу вышла дородная и красивая дама. Я представилась ей. Она ахнула и бросилась меня целовать, обнимать.
– Люся! Да неужели не вспомнишь меня, утопленницу-то?– восклицала она.
Я, конечно, всё вспомнила. И как мы отгоняли её из своей играющей компании, потому что она нам мешала. А она рассказала, что Надя Панкова живёт в Челябинске, абсолютно ослепшая, но как-то ухитряется обслуживать себя сама, хотя домашние ей во всём стараются помочь. И Нина Боронина жива, болеет, давление высокое, живёт где-то в Омске. Я же со своей стороны рассказала этой даме о моей подружке Зое Конюховой, которая вырастила двух «музыкальных» дочерей (обе окончили музыкальное училище), все живут теперь в Миассе, у Зои четверо внуков, и муж Юрий очень хороший – всё нормально.
