Людмила Андреевна Кузьмина
Бежала по полю девчонка

Бабки не было очень долго. Я уже устала её ждать. Мне даже в голову не приходило побежать вслед за ней. Я – маленькая. Всего боялась. Была трусиха.

Наконец, огонь вдалеке стал распадаться на отдельные части, иногда пробовал вспыхнуть с прежней силой, но постепенно его было всё меньше и меньше. И вот он совсем потух.

С улицы пришла возбуждённая бабушка. От неё густо пахло дымом. Она рассказала, что сгорела баня на краю нашего села. Никто от огня не пострадал.

– Ну сгорела баня! Чё ж теперь поделаш? – качая головой, повторяла без конца она.

Да, я была ещё мала. За пределы ворот одна не выходила. И взрослые мне об этом напоминали:

– Упаси тебя Бог! Никуда одна не ходи! – то и дело предупреждала меня бабка.

И правда: на улице многое было мне интересно, но и страшное.

Для наблюдения за происходящим на улице я научилась вскарабкиваться по поперечным балкам на верх ворот. Обзор был больше, и калитку не надо было открывать: мало ли кто ворвётся через неё во двор.

Вот вижу: по пыльной дороге возвращается домой деревенское стадо. Впереди идёт большой чёрный бычище со страшными рогами. Я уже знаю от взрослых, что он бодучий и, было дело, загнал в реку одного дядьку, вздумавшего подразнить его. И теперь быку лучше не попадаться на пути. Пуская длинные слюни, он тяжело ступает по дороге. Не мычит, а буквально хрипит на очень низких нотах.

Вслед за быком суетливо и толпой спешат разномастные коровы. Они хотят разбрестись по домам как можно быстрее к вечерней дойке. Их вымя переполнено молоком, им тяжело. А дома хозяйки, гремя подойниками, уже дожидаются своих бурёнушек.

В этом же стаде бежит разная блеющая мелочь: козы и овцы. Они даже опережают быка. Да плевали они на него! Тоже мне вожак! Ноги быстры. Если что, убегут от его рогов. Нас не догонят! И такое вот моё наблюдение: у многих овец в продырявленных ушах цветные тряпочки. У одних – красные. У других – голубенькие. У третьих – пёстренькие. Овцы все одинаковые, и хозяйки по договорённости друг с другом метили своих овец определённого цвета тряпочкой.

И позади стада идёт пастух, за ненадобностью повесив свой кнут через плечо. Каждая овца, коза или корова и без пастуха знает свой двор. Время от времени от стада отделяется та или иная животина и направляется к калитке своего двора. Калитка уже предусмотрительно распахнута. И наша тоже. Но я залезла на самый верх ворот и не боюсь. Да и чего бояться? Нашей пока ещё единственной в хозяйстве козе Маньке явно не до меня. Ей моя бабушка нужна, чтобы поскорее подоила, угостив её предварительно кусочком хлеба.

Мои наблюдения со двора продолжались, наверное, лет до пяти. Без сопровождения старших на улицу не дозволялось выходить, а я была послушной тихоней. Я боялась одна ходить даже в наш огород, вообразив себе, что в густых зарослях гороха, стена которого была намного выше моего роста, живёт некая «бука». И однажды моя фантазия подтвердилась реально, хотя это была не совсем умная шутка нашей соседки Клавы Булатовой.

Клава, нарядившись в вывороченный наизнанку, шерстью наружу, тулуп и взлохматив свои рыжие волосы, неожиданно выглянула, да ещё с рычанием, из-за плетня, в то время как мы, девчонки, играли на улице напротив её дома. Старшие мои подружки Нина Боронина и Надя Панкова шутку приняли, засмеялись. А мы с Зойкой Конюховой впали вначале в ступор. Зойка быстрее меня завелась. С истошным криком «мама!» она понеслась по дороге, почему-то не в ту сторону, в которой был её дом. Я кричать от испуга не могла. Поддавшись Зойкиной панике, с сердцем, готовым выскочить из моей груди, побежала следом за ней. За нами, по-прежнему смеясь и больше за компанию с нами, устремились и старшие девчонки. Нина Боронина держала на руках маленькую дочурку Клавы Галиньку. Возможно, Нина опасалась, что Галинька сильно напугается, и хотела унести ребёнка от непутёвой матери.

Когда мы поравнялись с нашим домом, из ворот показалась моя бабка, закричала:

– Люськ, чё такое? Куда вы?

Но я не реагировала на бабкин зов и бежала вместе со всеми под Зойки Конюховой визг и крик.

Дома бабка долго заочно ругала соседку:

– Ну Клавка! Ну халда! Девчонок-то напугала!

Вроде бы мне было понятно, что в образе «буки» была наша соседка, но в огород я не шла ни под каким видом.

А однажды я услышала доносящийся с улицы «железный» рокот. Я моментально взлетела наверх ворот и увидела два танка! Они и остановились как раз напротив нашего двора. Из люков вылезли два дяденьки в комбинезонах и куда-то ушли. Налетели толпой мальчишки, в числе которых я заметила Герку и Женьку. Люк у одного танка остался открытым. Герка забрался на гусеницу танка, потом подлез к башне, перевесился через открытый люк головой вниз и стал рассматривать, что там внутри. А я увидела, что дяденьки-танкисты уже возвращаются обратно, и ужасно испугалась за Герку: ох, попадёт ему сейчас! Но ничего страшного не произошло. Дяденька поймал Герку за штаны, спустил его на землю и дал лёгкого шлепка по попе. Затем отогнал с дороги всех мальчишек. Вскоре танки зарокотали моторами и, пыля, поехали по дороге. А Герка возбуждённо стал рассказывать, что он увидел внутри танка и, конечно, привирал при этом. Надо же было рассказать поувлекательнее, а времени для осмотра было до обидного мало. Вот и пришлось на ходу что-то придумывать.

А откуда взялись в нашем селе танки-то?

Где-то в районе Непряхино находился учебный танковый полигон (он и сейчас существует вместе с войсковой частью). Тогда ведь шла Большая война с фашистами. В Челябинске, в других городах Урала вместо тракторов и вагонов делали танки. «Всё для фронта! Всё для победы!» То и дело в окрестностях сёл проводились войсковые учения. В небо взлетали сигнальные ракеты. По лесам тянулись телефонные провода. Мальчишки озоровали, обрывая их. И тогда появлялись телефонисты с катушками проводов; ругаясь, искали место обрыва.

И те же мальчишки находили и приносили в село гильзы и даже целые патроны, которые рвали на кострах. До сих пор удивляюсь, что никто из них не покалечился и не лишился глаз.

Далёкая война меня не волновала. Я жила в настоящем времени, а оно было милостиво ко мне. Родной и уютный дом. Папка и мама с нами – их, правда, редко видели дома, особенно папку, сутками пропадающего на шахте. Казалось, родители всё время были на работе. Зато шустрая наша бабка – вот она!

В детский сад мы ходили недолго. Старший брат Гера пошёл в школу осенью 1944 года. Через год следом за ним отправился Женя.

Я стала убегать из садика домой. Помню, мы вышли на прогулку. Играли во дворе. Я спряталась за поленницей дров, а когда воспитательница увела детей с улицы, стриганула по улице, благо бежать было недалеко и дорогу я уже знала. Прибежала домой и с порога как можно жалостнее закричала бабке:

– Я исть хочу!

Не потому, что и правда хотела есть, а чтобы она разжалобилась и не заругала за побег. Что-то мне надоело быть в саду. К этому времени у меня появились подружки, которые в садик не ходили. С ними было веселее и интереснее.

А после войны садик был за ненадобностью закрыт.

…В 45-м война закончилась. Конец её я запомнила по-детски смешно и не понимая грандиозности перемен в жизни всех людей. Отныне время пошло разграничено на «до» и «после» войны.

Был майский день. Мои мама и бабка пришли откуда-то сильно весёлые. Бабка даже приплясывала вокруг стола, напевая на мотив «Барыни» «ри-та-та-та». А я испугалась необычности их поведения и залезла под стол. Испугалась и пьяных криков, доносящихся с улицы. Во время войны ничего подобного я не могла услышать. Взрослые чаще всего пребывали с серьёзными озабоченными лицами. И я почему-то не помнила бабьего воя от приходящих похоронок с фронта, но чувствовалось постоянное напряжение в людях. Многие женщины из-за нехватки мужчин работали на шахтах. Вагонетки с рудой возили, а то и в шахту спускались, что в мирное время было запрещено трудовым законодательством.

И вот – отпустило. Победа! Всё село было пьяным.

Взрослые острее почувствовали окончание войны. В моей жизни ничего не изменилось. Моё детство продолжалось. Я росла.

Наша бабка

Пока мы, братья и я, росли и взрослели, наша бабка постоянно присутствовала в нашей жизни. Кормилица, заботница, врачевательница, в меньшей степени наша «пушкинская Арина Родионовна» – на ней ведь и домашнее хозяйство с огородом и скотиной «висело». Некогда ей было рассказывать сказки, петь песни. Она была неграмотная, говорила простонародно, в нашем присутствии из её рта летели слова типа «жопа», «насрать», «поссать», а то и покруче слова в словесных перепалках и разного рода уличных разборках с деревенскими бабами. Когда мои родители пытались её образумить и не обращаться вольно со словами в нашем присутствии, бабка возмущённо хмыкала:

– А то они не знают, что «жопа» – это «жопа»!

Овдовев в 44 года, она посвятила свою дальнейшую жизнь семье младшего сына и больше замуж не выходила. Однако раза два она куда-то уезжала от нас. Помню, она появилась у нас в Непряхино, и я, соскучившаяся, полезла к ней на колени. Она охнула и сказала:

– Погоди, Люська. Глянь, какие у меня ляжки.

Подняла подол юбки, и я увидела багровые струпья вместо нормальной кожи на её бёдрах. И помню, что папка долго и сердито выговаривал своей матери, что она на полном ходу поезда спрыгнула вблизи станции Чебаркуль. Позднее я узнала все обстоятельства этой истории от неё самой:

– В 43-м годе Федька из армии пришёл, к нам в Непряхино приехал. Ранило его на войне, отлежался в госпитале и его начисто списали. Контуженый был – всего трясло, ложку до рта не мог донести. И нога не зажила. Ну и я с ним поехала проведать родню в Вознесенку. Таня и её ребята, Васька с Галькой, там жили. Ну, повидалась в Вознесенке со всеми, назад до Чебаркуля поехала с попутчицами, молодыми девками. Мы в Миассе было сели на поезд, едем, а нам говорят, что поезд в Чебаркуле не остановится и едет до Челябинска. Девки собрались прыгать, ну и я за ними. Прыгнула, меня и проташшыло по насыпи, хорошо хоть об столб головой не вдарило – он совсем близко от меня стоял. А то бы и хоронить вам пришлось меня. Ну а ляжки ободрала в кровь. Девки на станции фельшара нашли, он мне йодом ляжки намазал. Немного очухалась, да и – к вам.

Второй раз она уехала из Карасей надолго. Что-то не заладилось у неё с моей мамой. Бабка привыкла верховодить в семье, ругала молодуху за то, что она всё не так делает по хозяйству, и не подпускала маму на кухне, когда что-то готовила и стряпала. Мамины глаза то и дело были на мокром месте. Папка пытался их помирить, но однажды бабка собрала свои вещи в узелок и заявила:

– Ну и живите без меня! Ухожу от вас!

Потом я узнала, что бабка нашла работу в Миассе на железной дороге, на какой-то стройке, чуть ли не шпалы укладывать. Наверное, надеялась и свою личную жизнь как-то наладить, может, и замуж выйти. Ведь она была совсем ещё не старой.

Прошло какое-то время. Выходной день, и мы все дома. Сидим за столом, обедаем. Хлопнула калитка в воротах. Папка глянул в окошко и сообщил:

– Ну вот и мать идёт!

Бабка вошла и сказала:

– Приехала, значит. Не могу без этих засранцев жить. Кажный день всё думала: как они тут без меня?

Конечно, и мы обрадовались, что бабка вернулась. Она снова взяла бразды в свои руки на кухне и по хозяйству, и поскольку шить, как мама, она не умела, то шитьё стало основной маминой домашней работой.

Ну а наша бабушка освоила с детства прядильное ремесло. Как только выдавался свободный час днём, она привязывала к спинке стула кудель (клок очищенной овечьей шерсти), и усаживалась боком на стул. Мне было интересно смотреть, как она вытягивала из кудели левой рукой, одновременно скручивая, тонкую нить пряжи – по-деревенски надо говорить: «ссучивая» – и, привязав нить к веретену, правой рукой ловко закручивала его так, что веретено вращалось – аж плясало на полу и наматывало на себя пряжу. Бабушка левой рукой только успевала вытягивать из кудели нитку. Пряжа у неё получалась ровненькая, нужной толщины. Закончив работу, она подзывала меня, вела на кухню и командовала:

– Ну-к, Люсь, помоги перемотать пряжу в клубок. Садись вот тут напротив меня на лавку и держи концы веретена ладошками, да неплотно держи.

У меня ничего не получалось, веретено с намотанной пряжей щекотало мои ладошки, вырывалось из ручонок и падало на пол.

– Учись, Люська, сызмала прясть и вязать! Вырастешь, всё это пригодится, – говорила бабушка, но и понимала, что я ещё для этого дела мала.

Спустя какое-то время родители где-то приобрели настоящую прялку и «донце», к которому привязывали шерсть. Процесс прядения пошёл гораздо быстрее. Устройство прялки не буду здесь описывать. В интернете можно найти всё на свете: и как устроен тот или иной старинный механизм и предмет, и как он назывался раньше. Хочу только заметить здесь, что прялку бабушка называла самопрядкой, словно бы это устройство само прядёт. А вот и не само! Потому что не только руки, но и одна нога была задействована в процессе – ногой ритмично она нажимала на педаль, отчего колесо прялки крутилось, и нитка пряжи наматывалась на крутящуюся вверху бобину. В остальном всё то же. Деревянное «донце» из двух широких гладких досок имело Г-образную форму. На горизонтальную доску усаживалась бабушка, к верхнему концу вертикальной доски, собственно к «донцу», привязывала клок шерсти и тянула, ссучивая, нитку пряжи, одновременно нажимая ногой на педаль.

Пока я была мала и сама не читала, бабка под жужжание колеса прялки рассказывала мне разные истории из деревенского быта, а иногда и сказки в своём пересказе. Помню, одна из её сказок меня ужаснула такой вот жутью. Сказка обычная про Ивана, которому надо было за каким-то делом перебраться через океан. А как? Океан ведь не переплывёшь. Он поймал орла, да и сел ему на спину. Орёл полетел через моря и страны. Лететь далёко, он ослаб от голода. Иван понял, что они сейчас упадут в воду и утонут. С собой у Ивана была краюшка хлеба и фляга с водой, сам-то он не голодал в пути. А орёл хлеб не ест, ему мясо надо. А где его взять? И тогда Иван стал ножом срезать куски мяса со своих ляжек и бросать орлу, а тот ловил клювом мясо и дальше летел. Так и перелетели океан.

Я не выдерживала такого ужаса, прерывала бабкин рассказ:

– Но Иванушке больно же было своё мясо срезать!

– Конечно, больно. А чё поделаш? Тонуть в океане не хотелось, жить ему хотелось…

У бабушки за рекой завелась приятельница. Звали приятельницу необычно для меня: Сусанна Петровна. Иногда она навещала бабушку, приносила какую-то выпивку, скорее всего, брагу собственного изготовления. Накушавшись, они устраивались на табуретках у тёплой печки-«голландки» в «нашей» комнате и начинали долгие свои беседы, видимо, совсем не предназначенные для моих детских ушей, потому что во время разговора они то и дело шептали что-то друг другу на ухо. При этом хихикали и смеялись. Если я пыталась приблизиться к ним и подслушать, бабка грозила мне пальцем и говорила:

– Ты давай играй в сторонке. Да матери-то не говори потом, что мы тут с Сусанной Петровной брагу пили.

А иногда под хмельком они душевно и протяжно пели вдвоём. Одна их песня меня потрясла. Наизусть эту песню не помню. Что-то вроде этого: про девочку, у которой умерла мать, а отец женился и привёл в дом молодую и красивую мачеху, которая не взлюбила девочку, тиранила её по-всякому. Девочка часто бегала на могилку матери, чтобы выплакаться и пожаловаться. Мачеха и заявила однажды отцу девочки: или я, или дочь твоя! Однажды девочка побежала в очередной раз поплакать на могилке матери, а отец тихонько пошёл следом. Он так сильно любил мачеху, что решил избавиться от дочки. Песня заканчивалась словами: «И тогда на могилке у матери отец дочку заре-е-е-зал свою!»

Обе бабушки заливались слезами, ревела и я, кричала:

– Надо было мачеху заре-е-еза-а-ать!

Бабка наша всей душой была предана нам и нашей семье. На плохую жизнь никогда не жаловалась, обычно говорила: «Ничё живём! Не хужее других». Когда в клубе показывали фильм о Зое Космодемьянской, бабка наша тоже посмотрела этот фильм, пришла домой вся в слезах, приговаривала:

– Ну вот чё такое? Ро´стишь их ро´стишь, а тут война. Молоденьких девок вешают. А она, Зоя-то эта, под виселицей с петлёй на шее кричит: «Всех не перевешать! Много нас! И Сталин придёт!» Господи, Господи! Да хоть бы войны-то не было!

Нас, детей, она не только оберегала в быту, но и защищала от обидчиков. Когда нашего Женьку избил великовозрастный третьегодник и хулиган Щелконогов, и Герка, придя домой, доложил об этом бабке, маленькая и хрупкая наша бабка, не раздумывая, прибежала в школу и прямо на уроке на глазах директора школы Павла Михайловича отхлестала вицей Щелкана. Павел Михайлович спросил её:

– За что Вы его?

– Он сам знат за что! – сердито сказала бабка и ушла.

Мы, дети, по-своему ценили бабкину заботу, хотя и не очень вдавались в её домашние дела. Вот мы с сестрой Галькой играем в «нашей» комнате и вдруг слышим стон, доносящийся из «тёмной» соседней бабкиной комнатки. Бежим туда и видим бабку лежащей на своей постели, ей совсем худо, на все наши с Галькой крики и призывы молчит, потом приходит в себя, несвязно что-то мычит и стонет. Подняла, было, свою руку, а рука её не слушается и бессильно падает. Мы с Галькой растерялись. Дома никого, надо кого-то из взрослых позвать на помощь. Галька быстрее меня сообразила:

– Люсь, бабка-то помирает! Надо позвонить дяде Андрею на работу, а он врача приведёт!

Поскольку мой папка был начальником на шахте, нам на кухне повесили телефон, но папка запретил нам в его отсутствие, балуясь, снимать телефонную трубку и вообще трогать телефон. Дело в том, что на другом конце связь поддерживала телефонистка с телефонной станции. Её почему-то называли непонятным для нас словом «коммутатор». Я это слово переиначивала и говорила более понятно для себя «кому – тата´р?».

Галька подскочила к телефону, а я ей кричу:

– Не трогай! Папка наш ругается и не велит трогать трубку!

Но Галька решительно сняла трубку и заорала в неё:

– Алё! Кому– тато´р! Скажите дяде Андрею Кузьмину на шахте, что у него мать помирает, и мы с Люськой не знаем, что делать!

Мои родители незамедлительно появились оба. Бабка наша, слава Богу, была в сознании и умирать не собиралась. Пришла и фельдшер Дора Михайловна, осмотрела и прослушала грудь у бабки. Видимо, бабка сильно простудилась и застудила лёгкие, у неё высокая температура, надо лечить такими-то порошками, давать тёплое молоко и т. д. Мама моя ушла с Дорой Михайловной за порошками, а папка похвалил нас с Галькой, что мы не растерялись и вызвали его с работы.

Я ещё не раз в моей повести буду рассказывать о нашей бабке. И когда в апреле 1974 года она по-настоящему ушла из жизни, мы, уже взрослые её внуки, побросали свои дела и семьи и помчались в Миасс: я – из Москвы, Георгий из Магнитогорска, Евгений из Челябинска, младший брат Геннадий из Новосибирска. Это была первая и тяжкая для нас потеря, нашей хлопотуньи, говоруньи и помощницы, которая то и дело в своих молитвах просила Господа о нашем благополучии в нашем ученье, работе и, где бы мы ни жили и что бы ни делали, в наших делах «чтобы всё было хорошо»!

Наша бабка свою миссию выполнила: она, как могла и умела, «ро´стила» нас!

Братик Гена. 1946 год

После войны мои родители, видимо, на радостях решили сотворить ещё одного человечка. А может, это вышло у них случайно. Однако ж мы-то, трое, у них появлялись до войны с интервалом в один – полтора года. Потом прошло 6 лет. Отцу 31 год, маме 29. 12 мая 1946 года родился Гена.

Время ожидания появления на свет ребёнка как-то отразилось и на мне. Наверное, что-то застревало в моём сознании из подслушанного разговора взрослых. У меня проявился интерес к маленьким детям. Изменения в маминой фигуре для меня происходили незаметно. Мне не было дела до её внешнего вида. Мама – она и есть мама, толстая или худенькая всё равно мама. Зато я бурно реагировала на любого сосунка в соседних домах.

Однажды забежала в дом очередной моей подружки по дворовым играм и увидела в люльке хорошенького мальчика. Стояла и рассматривала его крохотные пальчики на руках и ногах. От светлых его волосиков (каких там волосиков? – пушок на голове) исходил необъяснимо милый запах.

Тётя Зина, мама ребёночка, заметила мой интерес, спросила:

– Что, Люсенька? Нравится наш Вовка?

– Какой хорошенький! – восхищённо сказала я. – А у нас такого нет.

Тётя Зина решила пошутить, но до меня, пятилетней, шутки взрослых не доходили. Она сказала:

– А пусть твоя мама купит его у нас! Или вот что: сбегай домой, попроси у мамы рубль и приходи, мы его тебе отдадим.

Я побежала домой и с порога закричала:

– Мам! Дай мне рубль. Я хочу купить Вовку!

Мама, конечно, рубль не дала. Я побежала назад и огорчённо объявила, что мама не дала мне денег. Наверное, их у неё нет.

Тётя Зина покачала головой, как бы о чём-то размышляя, потом сказала:

– Ну, ладно! Отдам даром. Больно много он писает и какает! Все пелёнки обмарал! Не успеваю застирывать.

Я не заметила смешинки в её глазах, решительно подошла к люльке, но тётя Зина остановила меня:

– Что ты, Люсенька! Сейчас же зима. Иди за санками, да не забудь одеялко взять, а то он замёрзнет!

Я помчалась домой, вбежала, как угорелая, в комнату, где сидела за шитьём мама, молча сдёрнула с кровати покрывало и хотела бежать на улицу, но мама остановила меня вопросом:

– Куда это ты?

– За Вовкой! Тётя Зина отдаёт нам его так! – выдохнула я, еле справившись со своим сбившимся от спешки дыханием.

Тут уж мама решительно пресекла мои намерения, сказав:

– Ну хватит! Сиди дома! Разбегалась.

Но я вырвалась из маминых рук и опять убежала. Чуть не плача, сообщила тёте Зине, что мама не велит забирать Вовку.

– Ну, ясно не велит. И я сейчас его не отдам. Видишь, он уже спит. И на улице становится темно. Ты завтра приходи!

Тётя Зина думала, наверное, что завтра я забуду о своих намерениях. Не тут-то было! Назавтра я опять явилась за Вовкой, и опять мне его не дали, придумав очередную отговорку.

А дома я ещё долго продолжала канючить: «Мама! Я хочу Вовку!»

И так надоела маме, что она купила где-то небольшую куклу – мальчика в пионерской форме. (Может, папка ездил в город в командировку и привёз по заказу мамы.)

Кукла мне понравилась. Я тут же нарекла её «пионером-Вовкой» и утешилась.

А когда мне исполнилось лет семь, мама привезла откуда-то настоящую большую куклу. Утром я проснулась, а на стуле сидит ОНА. Мой вздох восхищения. Куклу звали Таня. Не помню, куда она потом делась. Наверное, мама взяла её на время – куклы в то время были большой редкостью. И больше за все остальные детские мои годы кукол у меня не было.

Зато в один солнечный майский день – 12 мая 1946 года – родился братик. Мама рожала его дома в своей комнате. Роддом в селе отсутствовал.

Двери в нашу детскую комнату были плотно закрыты на крючок, да и спали мы тогда крепко.

Я проснулась утром. Увидела, что у запертой двери о чём-то шепчутся Герка с Женькой. Тут же вертится моя двоюродная сестрёнка Галька, поднявшаяся к нам снизу из подвального этажа.

А потом дверь распахнулась. Я увидела, что мама моя лежит на кровати, укрытая до пояса одеялом. Улыбается. Бабушка выносит из комнаты ведро и таз. Лицо у бабки довольное – прямо-таки светится. У стола стоит наш фельдшер Дора Михайловна, тоже улыбается. А на столе лежит какой-то свёрток.

Дора Михайловна приглашает меня подойти поближе. Говорит:

– Ну, смотри, Люсенька! Какой теперь у тебя есть братик!

Я приподнимаюсь на цыпочках, заглядываю в красненькое, сморщенное личико маленького человечка.

Один солнечный лучик пробивается сквозь окно и упирается в это личико. Солнце тоже словно бы улыбается и радуется появлению у нас нового члена семьи.

Существует домашняя легенда: как мы выбирали имя ребёнку. Мама рассказывала, что на её вопрос, как назовём ребятёнка, будто бы Женька сказал:

– Назовём его Енакием!

Дело в том, что они с Геркой недавно прочитали повесть «Сын полка» Катаева и почему-то им понравился не главный герой книжки Ваня Солнцев, а командир Енакиев. Вот в честь его и решили назвать родившегося брата.

Мама поправила:

– Геннадием. Мы назовём его Геной.

И мы дружно приняли это имя, трансформировав его в Генку.

Так или иначе, Генка стал вдруг центральной фигурой в доме.

То и дело кто-то задавал вопрос:

– Ну, что наш маленький?

Маленький рос, сосал мамину грудь, спал в люльке, подвешенной на толстой пружине к потолку. Я видела все перемены, происходящие с ним по мере его роста, радовалась наравне со взрослыми. Вроде как в доме поселилась радость. У Генки были огромные голубые глаза, он был светленький весь – как такого не полюбить?

Но я вдруг стала ощущать и некую зависть внутри себя. До сих пор я была младшенькой, взрослые оказывали мне больше внимания, чем старшим братцам. А теперь – всё Генка да Генка. Вот бабушка кормит его с ложечки размоченной в какао печенюшкой. Я, видя это, вдруг возмутилась:

– Почему всё Генке и Генке! Я тоже хочу печенье и какаву!

И заревела от обиды. Бабушка стала урезонивать меня:

– Ну, Люськ! Ты уже большая! А у него и зубов-то всего два. Он ещё не может исть, как ты!

А однажды мама дала мне в руки ведро с грязными Генкиными пелёнками и послала на речку их отполаскивать. Я же была брезглива до рвоты, не переносила даже собственную нечистоту, поэтому заупрямилась:

– Не пойду-у-у! Мне противно полоскать Генкины какашки! Меня вы-ы-рвет!

Мама рассердилась на меня: иди и всё, некому больше, все заняты, а у Генки чистые пелёнки закончились.

Выручила меня подружка. Она превратила процесс отполаскивания пелёнок в речке в игру, и мы с нею вдоволь наполоскались, фантазируя, куда поплывёт очередная Генкина какашка.

Конечно, Генка не раз ограничивал мою свободу. Подружки побежали на улицу играть, а меня бабушка не пускает, потому что надо «водиться» с Генкой. Бабушка вся в делах, а с Генкой – мало ли что может случиться по недогляду.

В первый момент я возмущалась, но потом заигрывалась с братиком и забывала о своих намерениях бежать к подружкам на улицу. Оставить Генку без присмотра – мне и в голову не приходило. Я уже ощущала ответственность за безопасность брата. Он уже и падал со ступенек крыльца, и однажды, когда Герка и Женька сильно раскачали люльку, сорвавшейся с крюка пружиной чуть его не убило. Они же, как-то развлекаясь, сильно толкали от стены к стене плетёную коляску, в которой сидел Генка, коляска перевернулась и вывалила его на пол. И было и такое, что я на всю жизнь изуродовала Генкин ноготь на большом пальце руки.

Генка сидел на разостланном одеяле на полу комнаты. Я возилась с ним. Для игры дала молоток, какие-то брусочки. Он выпустил тяжёлый молоток из рук, занялся деревянными брусочками. И вдруг я увидела ползущую по одеялу двоехвостку! ( Как она называется по-научному, до сих пор не знаю). Я этих насекомых жутко не переваривала. У, противные какие! Длинненькие, цветом, как дождевой червяк, с шевелящимися шестью ножками, а на конце вилкообразный хвост. И вонючие, если раздавить. Двоехвостка заползла на кисть Генкиной руки, он в это время опирался на руку. Недолго думая, я схватила молоток и стукнула, как я намеревалась, по двоехвостке. Получилось – по Генкиному большому пальцу! Генка громко заплакал. Прибежала из кухни бабушка, треснула меня по затылку, стала дуть на Генкин посиневший палец. Через какое-то время ноготок воспалился, почернел, а потом и сошёл. Новый отросший ноготь получился кривым. Такую вот «примету» оставила я братцу на всю жизнь.

В ранний период своей жизни Генка ходил за мной, как привязанный. Мне это даже надоедало. «Ходил», конечно, не сразу. Вначале он ползал. И очень бойко. Иногда заползал куда-нибудь под кровать, под стол – ищи его!

Я помню, как одевали маленького Генку дома. После рождения, пока он был совсем крохотным, его зачем-то туго спелёнывали так называемым «свивальником». Считалось, для того, чтобы ножки не были кривыми. Свивальник представлял собой длиннющую полосу ткани, им обматывали Генкино завёрнутое в пелёнку тельце так, что он становился похожим на кокон. Вот издевательство! Но так было принято.

Женщинам тогда декретного отпуска не давали: родила мама, день-два дома – и на работу; выделяли по закону положенный час для кормления грудью. Мама всегда врывалась домой, вываливала набухшую грудь, кормила Генку, потом торопливо сцеживала после кормления лишнее молоко над тазиком, брызгая струйками молока во все стороны. И убегала на работу.

А в отсутствие мамы, когда Генка заходился от голода криком, бабушка жевала своими редкими уже зубами (фу!) хлебный мякиш, заворачивала его в тряпочку шариком – получалась своеобразная соска. Давала Генке в рот, и он сосал. Хлебный мякиш иногда заменялся картошкой. Так было принято! Да и не было резиновых сосок тогда в деревне (в городах, может, они и были).

…Когда я студенткой училась в университете, на лекции по органической химии, посвящённой ферментам, профессор Есафов привёл в качестве примера использования ферментов в быту обычай на Руси давать младенцу пережёванную пищу. Мол, это даже полезнее, чем искусственные питательные смеси, от которых у ребёнка образуются газы и болит живот. Пережёвывая пищу, мать снабжает её ферментами слюны, облегчая тем самым процесс переваривания пищи в желудке ребёнка. Интересно бы знать, а сколько и каких микробов при этом получает ребёнок?

Но вот наш Генка подрос. Пелёнки ему не нужны: он ползает. И опять одевали младенцев не так, как сейчас. Никаких тебе штанишек-ползунков. Не настираешься, потому как ребёнок постоянно писает. Такого младенца облачали в платьице. В этот период Генка становился похожим на девочку. В платье и ползал. Бывало, так его выпускали летним жарким днем поползать во дворе, и он мог сесть своей голой попкой в какую-нибудь грязную кучу. Ну и что? Генку подносили к рукомойнику и отмывали его «причандалы» от грязи.

В погожий денёк я выносила его за ворота и ставила у лавочки. Он уже мог сделать несколько неуверенных шажков, падал. Я его опять ставила на ножки.

Но однажды он вдруг оторвался от лавочки и пошёл вдоль загородки палисадника. Я боялась спугнуть его. А он завернул уже за угол загородки и всё шёл и шёл вдоль длинной стороны, дошёл до следующего угла. Устал и сел на землю.

Из окна выглянула бабушка, чтобы проверить, чего мы делаем.

– Генка пошёл! – радостно возвестила я.

И Генка на самом деле пошёл и ходил с каждым днём всё увереннее.

Он по-прежнему был очень привязан ко мне. Старался подражать мне во всём.