Людмила Андреевна Кузьмина
Бежала по полю девчонка
Кино приехало!
Вот ещё что – хорошее. Для всех без разбора. Для взрослых и детей. Кино приехало!
Это означало, что из райцентра прибыл киномеханик с очередным кинофильмом. И как все ждали это кино! Ведь телевидения тогда не было, а кино открывало нам большой мир. Причём документальные заставки перед художественным фильмом смотрели с не меньшим интересом.
Наш сельский клуб, бывший чей-то деревенский дом, имел вид непрезентабельный. Обычное помещение в обычном деревянном доме. Над сколоченным из досок помостом («сценой»), в большой раме на стене натянута белая ткань. В «зале» – ряды лавок. Места, конечно, не нумерованы. Кто как сумел сесть, так и сидел. Обычно ребятне мест не хватало, и мы усаживались прямо на довольно грязном и заплёванном полу перед первой скамьёй. Приходилось задирать голову, чтобы видеть снизу экран. Но мы не замечали этого неудобства.
Итак, все разместились и в нетерпении ждут начала сеанса. Смех, разговоры взрослых, ребячий гвалт какое-то время продолжается, но вот свет погашен, на экране запрыгали первые блики, появились кадры киножурнала. Все: и взрослые, и дети – замерли. Музыка. Москва. Кремль. Далёкий от нас мир. Героический наш советский народ борется за рекордное выполнение пятилетки. Калинин награждает передовиков. Нам интересно. Мы гордимся, какие у нас в стране замечательные люди…
Наконец, наступило время художественного кинофильма. И не важно, о чём он был. Про войну или комедия – всё безумно интересно. Вот сейчас вызывает досаду блок рекламы посреди телепоказа, а тогда фильм шёл частями и с перерывами. Закончилась часть – замельтешили световые блики на экране и погасли. В зале стало темно. Киномеханик в это время в своей будке готовит к запуску следующую часть. Бывало, лента рвалась посреди показа, и все начинали нетерпеливо топать, свистеть, кричать. Скорее, мол, запускай – «сапожник!» А иногда киномеханик путал коробки частей и запускал совсем не то. В зале – смех, потому что получалось забавно.
Вот, говорят, что фильмы советской поры были лживыми, показывали жизнь, как хорошо у нас в стране и замечательно. Лакировщики! Одни «Кубанские казаки» чего стоят! Фильм был создан после войны, в 1949 году. Но мы верили: пусть не у нас на Урале, а на Кубани так замечательно живут колхозники! А песни «Каким ты был» и «Ой, цветёт калина» ушли в народ. Народу хотелось праздника! Зачем ему показывать изнанку жизни? И хорошо, что в фильмах звучало много бодрых песен, которые сразу подхватывались и пелись в народе.
«Кино приехало!» – и в селе праздник. Взрослые шли, принарядившись.
После показа кинокартины все обменивались впечатлениями, не расходились. В 1947 году вышел на экраны фильм «Подвиг разведчика» с прекрасным актёром Павлом Кадочниковым, полюбившимся зрителям всех возрастов. Мы, ребятишки, шли по улице толпой и взахлёб, перебивая друг друга, пересказывали наиболее понравившиеся эпизоды. Как правило, мы не запоминали всех имён действующих лиц или не хотели тратить время на имена – и так понятно было. В ребячьем пересказе звучало, примерно, так: «А этот наш – в каске – к-а-ак даст немцу! Он – кувыркнулся: «Гитлер капут!» И мы все весело гогочем.
И наш разведчик (Павел Кадочников) вызывал бурю восторга, когда среди фашистов, пьющих за столом «За победу Германии», он – наш разведчик в немецкой форме – чуть помедлив, поднимает бокал и говорит: «За нашу победу!» Разумеется, он говорил эти слова по-немецки, но весь фильм шёл на русском языке.
Случалось, по какой-то причине киномеханик где-то задержался, его долго не было, но зрители в клубе терпеливо ждали. Кто-нибудь с улицы забежит и крикнет: «Кина не будет!» Вздох разочарования.
Перед школой
В 1946 году, когда не доставало трёх месяцев до семи лет, я вполне могла бы идти в школу. Читала я довольно бойко, осваивала и письмо, подражая старшим братьям. К тому же в этом году отправилась учиться моя закадычная подружка Зойка Конюхова. Но именно в этом году вслед за старшими братьями Герой и Женей я заболела корью. Они переболели нормально, а у меня случилось тяжёлое осложнение на уши: гнойный отит. Сейчас это заболевание с помощью антибиотиков благополучно лечится, но тогда после войны и обычных-то лекарств не хватало – всё шло в военные госпитали. Меня лечили доморощенными средствами – компрессами, тёплыми вливаниями в уши масла. В первый, самый острый период болезни страдала я ужасно! В ушах стреляло, любое прикосновение к вискам отзывалось сильнейшей болью. Когда началось гноетечение, стало немного полегче, но болезнь перешла в хроническую форму, отчего я стала терять слух. В дальнейшем это снижение слуха мешало мне всю жизнь. Тем более мешало во время школьных занятий. Приходилось приспосабливаться к моему физическому недостатку. Сколько помню я себя в школьные и студенческие годы, я всегда сидела за первой партой или столом, но и это не всегда помогало – я не всех преподавателей слышала, и основным моим подспорьем учения были не столько слова преподавателя, сколько учебники и записи в тетрадях с доски.
Так что и в деле моего учения я с полным правом могу сказать, что всеми своими познаниями я обязана книгам. Преподаватели являлись для меня как бы лоцманами в море знаний, что также было очень важным. Без них можно было просто утонуть в этом безбрежном книжном море.
Итак, школьный год 1946–1947 был ещё без меня. А я безумно хотела ходить в школу, как моя подружка Зойка Конюхова! Я завидовала её школьной форме, особенно белому фартуку, надеваемому лишь в парадных случаях – в первый школьный день или в праздничные даты. В остальных случаях в школу ходили в обычной будничной одежде – кто в чём.
Помню один зимний день. Зойка в школе, и мне скучно до невозможности. А главное, очень хотелось посмотреть, как проходит урок. Набравшись храбрости, я оделась по-зимнему и отправилась в школу, благо идти-то было совсем недалеко; только пересечь узкий переулок.
Войдя в школьное здание, я попала в тёмные сени, через дверь классной комнаты до меня доносились неясные звуки и отдельные слова учительницы. Чуть приоткрыв дверь, я заглянула в класс. Увидела знакомые мне лица ребят, которые сидели за партами и писали. Увидела свою подружку, сидевшую за второй партой. Учительница писала мелом на доске и не видела меня. А я проскользнула в класс и, как была в валенках и в пальто, присела на корточки у входной двери, привалившись спиной к стене.
Ученики зашумели. До меня донеслись возгласы: «Люська Кузьмина пришла!» И тут учительница повернулась ко мне, но, вопреки моим страхам, не выставила меня из класса, а приветливо сказала:
– Что, Люся? Учиться пришла? Ну раздевайся, садись рядом со своей подружкой.
Я торопливо сняла пальтишко и бросила его у двери прямо на пол. Учительница подняла пальто, повесила его на спинку стула. А когда я заняла место за партой рядом с Зойкой, дала мне карандаш, листок чистой бумаги и велела переписать то, что было написано на доске. Я на всю жизнь запомнила эту первую фразу: «На грядке рос горох». Потом переписывала ещё какие-то фразы, пока урок не закончился.
И так досидела до конца на всех уроках. И мне очень понравилось и на переменах – такое оживление, беготня ребят, и никто из них не сказал, что я лишняя. Ведь сама учительница разрешила мне быть среди них.
После уроков, вся такая гордая, отправилась домой. Бабка с порога закричала:
– Ну, где ты шлялась? Мне надо к скотине идти, а Генку не на кого оставить!
– Я была в школе! – торжественно возвестила я.
Увы! Мама мне сказала, что эту зиму и весну я должна потерпеть, а осенью обязательно пойду в первый класс. Я была послушной девочкой, протестовать не стала. А Зойкина учительница, встретив как-то маму, сказала, что меня могли бы принять сразу во второй класс. Но зачем? Я «не проходила» такого важного предмета, как чистописание, не знала устный счёт по арифметике. Да и здоровьем, по мнению мамы, я была слаба.
Летом этого года меня свозили в Челябинск показать «ушному» доктору. У моего отца случилась командировка в Челябинск, и он решил взять в город маму и меня. Сама поездка отразилась в моей памяти такими яркими впечатлениями, что я не могу не рассказать здесь о ней.
До Чебаркуля мы долго-долго тряслись на телеге с лошадью в упряжке. Потом сели в поезд, где ехало много-много людей. Помню, как по соседству с нами сидела городская тётя с двумя чистенькими, красиво одетыми дочками. Я так упорно на них смотрела, что мама меня одёрнула: не пялься, нехорошо. А мое внимание привлёк обычный стакан в руках тёти, но стакан был в другом металлическом стакане без донышка. Я никогда ещё не видела подстаканника.
Тётя пила чай, при этом громко разговаривала с другой тётенькой и так размахивала руками, что стакан у неё выскользнул из подстаканника, упал на пол и разбился! Я бы расстроилась сильно, потому что в деревенском быту вещи ценили и берегли. Если я что-то разбивала дома или портила вещь, то мне за это не раз попадало от старших. Помню, как мама больно отхлестала меня по щекам после того, как я испачкала не просохшей чёрной краской новый трикотажный джемпер. Я играла с подружками в прятки возле школы и, прячась, залезла под одну парту среди прочих парт, оставленных на улице для просушки после окрашивания. Свежую краску я не заметила – и вот результат: испортила обновку. Но тут, в поезде, разбитый стакан никого не огорчил. Чистенькие девочки звонко хохотали, приговаривая: «Ой, мама, мама, разбила свой любимый стакан!» И опять все смеялись…
Челябинск поразил меня высокими домами. Многое я видела впервые в жизни. Вот парк, в котором растущей на земле зелёной травой были написаны год, число и месяц. Как это трава сама собой так выросла и написала год, число и месяц? Разве это не чудесное чудо! Расскажу подружкам в Карасях – не поверят!
А трамвай! Как заводной, едет по рельсам! Разве это не чудо?
Жить мы остановились где-то на окраине города у папкиных знакомых, родственников Сабуровых из Карасей. Нас не ждали, и чувствовалось, что они не очень обрадовались нашему приезду, разместили нас на ночлег в совершенно пустой комнате отдельно стоящего на отшибе домика, с постелью прямо на полу. Дескать, в комнатах у них тесно, а тут нам никто мешать не будет. Измученная дорогой, я спала как убитая, но сквозь сон чувствовала, как меня кусали какие-то насекомые. Я вертелась, как уж на сковородке, потому что всё тело моё зудело. Родители среди ночи зажгли свет, стали перетряхивать постель от множества здоровущих клопов, которые и по стенам ползли в нашу сторону! Такая беспокойная была ночь.
Утром родители выпили чаю с хозяевами и куда-то ушли. Я загрустила среди незнакомых мне людей. Старая бабушка ворчала что-то типа: понаехали тут! Я сидела на кухне на сундуке не выспавшаяся, с чувством своей ненужности в этом доме и не заметила, как, привалившись к стене, заснула. Хозяйский сын, старше меня несколькими годами, отнёсся ко мне более радушно. Он – «по-тимуровски» – подсунул под мою голову мягкую подушку и укрыл лёгким одеяльцем, и я безмятежно проспала до прихода родителей.
А на следующий день родители взяли меня с собой. Опять поехали на тряском и гремучем трамвае, который на стыках рельсов немного подпрыгивал. Оказывается, накануне родители записали меня на приём к врачу в детской поликлинике. Запомнилась мне докторша в белом халате, с круглым зеркальцем на лбу. Докторша заглядывала мне в рот и нос, смотрела в уши и, что было для меня страшно и болезненно, засовывала в мои больные уши тоненькую проволочку с накрученной ваткой, смоченной жгучим лекарством. Мне хотелось заплакать от боли, но докторша строго приказала: терпи, девочка! И я изо всех сил терпела.
Потом она долго что-то писала на небольших листочках бумаги и говорила маме, как меня надо лечить. Запомнила я её непонятную фразу:
– К сожалению, барабанные перепонки – (От какого барабана? И что за перепонки у меня внутри ушей?!) – у Вашей дочери повреждены, слух у неё не восстановится. Чтобы она совсем не потеряла слух, надо лечить уши, следить, чтобы в них не попадала вода.
Мама страшно расстроилась, а я была очень рада, когда мы ушли от докторши, которая делала мне больно.
Мама повела меня в большой дом, он назывался непонятно и смешно: «Трест». Там у моего папки были какие-то дела, и мы его очень долго ждали. Я развлекала себя тем, что скакала на одной ножке по квадратикам, выложенным плитками на полу.
Наконец, папка появился, сказал, что мы пойдём сейчас в гости. В семье этой хозяйка работала хирургической сестрой в той самой областной больнице, где хирург Синяков Георгий Фёдорович зимой 1947 года прооперировал папку и спас ему жизнь.
О своём спасителе папка много раз рассказывал удивительную историю. В годы войны доктор Синяков попал в окружение под Киевом вместе с госпиталем и ранеными бойцами. Находился потом в двух немецких лагерях на территории нашей страны, оказывал раненым посильную медицинскую помощь, при этом сам переносил все тяготы немецого плена. В середине 1942 года немцы отправили его в международный лагерь военнопленных недалеко от Берлина. Там он был назначен хирургом в лагерный лазарет, блестяще провёл множество операций военнопленным, при этом все операции и перевязки проходили под контролем и наблюдением фашистских врачей. Однажды он спас сына гестаповца. Мальчик подавился костью, кость попала в трахею, мальчик задыхался и был при смерти, и никто из немецких врачей не смог ему помочь. А Синяков прооперировал мальчика и спас его. Мать мальчика, немка и жена гестаповца, встала на колени перед русским доктором. И доктору Синякову дали усиленный паёк, которым он потом делился с ранеными и больными в лагере.
После освобождения лагеря нашими войсками, доктору, как побывавшему в немецком плену, угрожали действующее тогда разбирательство в органах нашей безопасности и в лучшем случае высылка в места отдалённые на лесоповал или на Колыму. Избавило его от этой участи заступничество множества спасённых доктором наших солдат, которым Синяков помогал бежать из лагеря. И особенно помогло заступничество советской лётчицы Егоровой, Героя Советского Союза. Она была сбита под Варшавой в 1944 году, на неё даже похоронку состряпали наши военспецы, но она, обгоревшая, выжила и была доставлена в немецкий лагерь. Доктор Синяков при осмотре доставленной нащупал «корочки» под комбинезоном, догадался, что это документы Егоровой. Если бы он вынул партбилет и другие её документы при немецком докторе, лётчицу расстреляли бы, как расстреливали всех советских коммунистов и лиц командного состава. Но Синяков разрезал комбинезон и отправил его в таз, куда выбрасывал весь перевязочный материал, а санитарка всё это обычно сжигала. Санитарка была русская и не раз помогала доктору в разных щепетильных случаях. Она вынула документы лётчицы и спрятала, а доктор помог потом лётчице бежать из лагеря и партбилет ей вернул.
Наша армия находилась на подступах к Берлину, война в мае 1945 года закончилась, лётчица Егорова вернулась к мирной жизни. Она обратилась к нашим властям и сообщила о подвигах доктора Синякова в немецком лагере, настаивала даже, чтобы его наградили Звездой Героя, но он был в плену, и таких было не положено награждать.
После войны доктор Синяков скромно жил в Челябинске, работал хирургом в больнице и спас ещё многих от смерти, в том числе и моего папку…
В Челябинске всё было настолько для меня новым и необычным, что я готова была верить всему, что мне говорили родители. Вот на следующий день они мне заявили, что пойдут в ресторан, куда детей не пускают, поэтому я останусь их ждать у Сабуровых. Перспектива для меня была совсем не радостной. Хозяйский сын, правда, пытался меня развлечь, давал мне читать детские книжки, но я смертельно обиделась на родителей. Как же: меня опять не взяли!
Заглаживая вину передо мной, мама принесла мне купленный сладкий пирожок в виде плоского брусочка – я не знала, что он назывался «пирожное». Сверху на нём была намазана какая-то сахарная белая масса и на ней лежала похожая на дождевого червяка розовая загогулинка. Я смутилась и не сразу взяла пирожное с тарелочки. Тем более что, когда я стала расспрашивать маму, что они ели в ресторане, мама вдруг недовольно сказала: «Да, ну! Дали нам окрошку с мухами!» После этих слов я решительно отодвинула от себя пирожное и заявила:
– Не буду я есть этого червяка!
Мама рассмеялась:
– Да это не червяк! Это сладкий крем! Ты ешь, не бойся!
И действительно: было очень сладко и вкусно.
Оставшееся время до отъезда домой в Караси родители потратили на ходьбу по магазинам. Разумеется, взяли и меня с собой. Мы зашли в магазин, где продавались товары только для детей. Я впервые видела такой огромный магазин, в котором мои глаза буквально разбегались от вида всевозможных игрушек, детской одежды и других полезных вещей. Из покупок мне запомнился двухцветный резиновый мяч – один бок красный, другой синий, с золотой полоской посредине. Мяч был в сеточке, как в авоське. И это – мне! Я в восторге. Братьям мама купила коробочки с цветными карандашами.
А когда мы вышли из магазина, мама купила мне стаканчик с мороженым. Я его отведала впервые в жизни. Вначале я слизывала мороженое языком. А дальше его как есть? Как бы я ни старалась высовывать свой язык, чтобы зацепить мороженое из стаканчика, в рот оно не попадало. Мама заметила эти мои безуспешные старания, засмеялась и сказала, что мороженое можно есть вместе со стаканчиком: он, мол, из специального теста. А мне показалось, что стаканчик картонный. Я и слова-то «вафля» никогда не слышала. И была потрясена! И когда дома в Карасях я попыталась рассказать об этом подружкам, они не поверили мне, сказали: «Врёшь ты всё, Люська!», что сильно обидело меня.
Наш отъезд из Челябинска почти мне не запомнился. Видимо, в поезде, переполненная впечатлениями, я просто спала. А в Чебаркуле папка куда-то сходил и вернулся неожиданно с Клавдией. Это была мамина сестра и моя тётя, которая жила и работала в то время в Чебаркуле. Однако она повела нас не к себе домой (она жила в рабочем общежитии), а направилась за угол вокзала, где, оказывается, нас ждала лошадь с телегой. Зная о нашем приезде заранее, Клавдия организовала для нас транспорт. И вот я лежу в телеге на охапке душистого сена, в полудреме долго еду, пока опять не засыпаю…
Последнее моё перед школой лето катилось в деревенском приволье, в играх с подружками. Я долго пересказывала им всё, что увидела в большом городе. Что касается купленного мне красивого мячика, то он прослужил совсем недолго: буквально несколько дней. Я играла им без конца, давала поиграть подружкам. Мы весело колотили его об землю, на которой то и дело попадались острые камешки, и последствия этой игры были причиной одного ночного переполоха в нашей семье.
По обыкновению на ночь ставни окон плотно закрывались. Мы спали, когда среди ночи в доме раздался очень громкий хлопок, похожий на выстрел. Обеспокоенные родители быстро вскочили с постелей, включили свет во всех комнатах, всё осмотрели. Папка, несмотря на боязливые протесты мамы и бабки, выходил на улицу, проверял ставни. Ничего и никого! Все стёкла были целы. В комнатах тоже как будто всё в порядке. Еле успокоились все. Заснули.
А утром я подбежала к комоду, на котором лежал мой любимый мячик, и вместо него нашла жалкий сморщенный резиновый кружок с осыпавшейся краской. Мячик мой лопнул – такая жалость! Видимо, колотя его об землю с острыми камешками, мы с подружками повредили его поверхность, она истончилась, в ней образовались микротрещины, и мячик лопнул в самое неподходящее время…
После войны жизнь в селе была вовсе не безмятежной и сытной.
Дело в том, что перестали выдавать «американскую помощь» в виде галет, консервированной ветчины, сгущёного молока и чая в необыкновенно красивых жестяных коробках с изображениями негритянок и экзотических пальм. Эти коробки остались в нашей семье навсегда, в них родители хранили разные документы.
Заморские посылки выдавали нечасто, но и они разнообразили наш скудный ассортимент еды. Помню, меня поразила сгущёнка. Выливая её с ложечки в чай, я наблюдала, как белая струйка не смешивалась с чаем, а ложилась на дно чашки разнообразными узорами. Это развлекало меня, и, можно отметить сейчас, значит, не так я была голодна, раз играла во время еды.
Тогда существовала карточная система распределения основных продуктов питания. Я помню, как моя мама – она работала счетоводом в конторе – выреза´ла с больших листов бумаги талончики, на которых было напечатано: «мука», «жиры», «сахар», и затем помечала их фамилиями работающих на шахте «Майская», в том числе и нашей фамилией. Так у нас в доме появлялись мука, серые макароны, жиры в виде маргарина или постного масла, сахар, чаще всего в виде разновеликих кусков, которые надо было колоть на мелкие кусочки резким ударом тупой стороной ножа. Чай пили обычно «вприкуску». Я брала кусочек колотого сахара губами и старалась через него втягивать чай – так было слаще. А однажды мама принесла розовый сахар-песок, видимо, плохо очищенный, да ещё и сырой. Он лежал на тарелочке и, оплывая, шевелился! Это меня напугало. Сахар-то живой!
Нет, во время войны наша семья не голодала. У нас был спасительный огород. А потом завелась и разная живность на дворе в виде козы, овец и – о! – коровы Флюрки. Уход за скотиной целиком лежал на бабушке. Она тоже была героиней труда. Кроме хозяйства, были ведь ещё и мы. С утра до вечера она возилась на кухне и во дворе. Топила печи, кормила нас; когда хворали, лечила по своему разумению отварами, компрессами; сидела за прялкой или вязала нам из толстой овечьей шерсти носки и варежки. Впрочем, сидение за прялкой было для бабушки скорее отдыхом, чем трудом. Как и вязание. Сморит её за этими делами, бывало, сон – она уронит голову на грудь или прикорнёт на полчасика в своей комнатёнке, и снова крутится по хозяйству. Такой хлопотливой я её и запомнила. А родители вспоминаются из тех лет нечасто. Они «пропадали на работе».
В 46-году, первом послевоенном, в не оправившейся от военного лихолетья стране случилась засуха. Нехватка продуктов питания погнала людей из голодных районов в сёла. Стало как-то неспокойно жить. Помнится, как в наш двор забрёл какой-то полоумный измождённого вида старик. Бабушки в это время дома не было, а мы, разная ребятня, играли на кухне. Старик, бормоча непонятное, схватил вдруг нашего Герку, накинул ему на шею верёвку и поволок в сени, но Герка оказался сильнее, оттолкнул его. Мы дружно заорали, а появившаяся наша бабка выгнала старика на улицу.
И однажды около нашего двора остановились исхудавшие мужчина и женщина. Дело было осенью, когда на огороде картошка была уже выкопана. Они, видимо, стыдились попрошайничать, потому что попросили разрешения ещё раз перекопать огород в надежде найти в земле не замеченные нами корнеплоды, поскольку им нечем было расплатиться. Бабушка разрешила им это сделать, но и пожалела их: накормила супом, налила в большие алюминиевые кружки молока, дала им в узелке картошки.
Хлеба не хватало. И у нас хлеб попадал на стол не каждый день. Бабка па´рила в русской печи морковь, свёклу и брюкву. Ох, если бы не огород – туго бы пришлось нам, хоть и трудились наши родители на золоте! Не скажу, чтобы дома ощущался голод, потому что на столе была родимая картошка во всех видах: печёная в мундире, варёная в мундире и без мундира, в виде пюре (слова «пюре» мы не знали, наша бабка называла это блюдо картошинной кашей). А иногда бабушка настрогает картошку пластинками, чуть присолит их и кладёт прямо на чисто выметенную гусиным крылышком чугунную поверхность очага. Картошка пеклась и была для нас чуть ли не лакомством. И Флюрка наша исправно телилась и давала молоко. Натуральное хозяйство выручало, коль государство не могло кормить. И всё же без хлеба что это за жизнь? Помню, моя мама принесла буханку чёрного хлеба, нарезала нам несколько кусков, сказала: «Ну, вот вам пряники!» И мы с радостными воплями «Пряники! Пряники!» накинулись на хлеб.
В конце 1947 года отменили продовольственные карточки. Одновременно власть провела денежную реформу: за 10 старых рублей стали выдавать рубль. Только вот я что-то не припомню ни старых, ни новых денег.
Увы! В нашем деревенском магазине за речкой выбор продуктов и товаров был совсем не велик. Ну там были соль, спички, сатин и ситец нескольких неброских расцветок. Скука в магазине.
