Людмила Андреевна Кузьмина
Бежала по полю девчонка
Мне было лет 9, Генке 3 с чем-то, когда мама сшила мне пёстренький ситцевый сарафан в красных цветах. Генка тут же потребовал, чтобы ему сшили такой же. А маме что стоит сшить из оставшихся лоскутов сарафан поменьше? Взяла и, ради шутки, сшила и Генке. Облачила его и выпустила вместе со мной на улицу. Идём мы с Генкой по дороге в одинаковых сарафанах – модничаем. Я держу его за руку. Навстречу попадаются тётеньки, улыбаются, говорят:
– А мы, Люсенька, и не знали, что у тебя появилась сестрёнка! Да какая хорошенькая!
Я была большая, быстро сообразила, что тётеньки подсмеиваются над нами. Пришла домой и сердито объявила маме, что больше не пойду с Генкой гулять, если он наденет девчачье платье.
И старшие братья возмутились, дружно стали протестовать: нельзя Генку превращать в девчонку, пусть растёт мальчишкой! (Яйца курицу учат!) И больше Генка в сарафанах не ходил!…
Забегая далеко вперёд, могу теперь сказать, что из моего брата вырос замечательный мужчина, учёный-физик, доктор наук. Мы с ним в 2000 году побывали в Верхних Карасях, набрались смелости и попросили хозяйку дома разрешить нам пройти в дом. Хозяйка помнила наших родителей, а с маминой сестрой Клавдией училась в школе, потом сама учительствовала и теперь доживала свой век.
Заметили в доме изменения. Войдя из сеней, попали в прихожую, а не на кухню, как прежде. Печка передом была обращена в бывшую тёмную комнату. Кухня теперь там.
Большая или «мамина» комната так и осталась большой и светлой – между прочим, всегда такой была. Это гостиная. Диван на месте родительской кровати, на которой 54 года назад рождался мой младший брат. Печка-«голландка» напротив окрашена в белый цвет. На стене слева от неё портрет, видимо, умершего мужа хозяйки. Мимолётно глянули на не представлявший для нас интереса телевизор в углу, и я сразу перевела свои глаза и уставилась на толстый крюк, ввинченный в потолок. Весело обратила внимание брата на него:
– Ген! А на этом крюке полвека назад сосунком ты качался в люльке.
В спальню, бывшую «нашу» комнату мы не решились пройти – неловко как-то смущать хозяйку. Там через раскрытую дверь была видна неприбранная постель.
Сели на стулья по бокам от печки-«голландки» и сфотографировались на память. Для брата Гены это был последний визит в дом, в котором он родился.
Расширение моей Вселенной
Поскольку я – это Я, то всё остальное пространство было вокруг меня. Дом – это прежде всего наша семья: мама и папка, бабка, братья Герка и Женька. Пока без родившегося после меня Гены. А вне дома – двор со всеми нашими обитателями-животными. И дом, и двор – это ближний круг, осваиваемый мной в самый ранний период.
А дальше пространство расширилось до размеров улицы и прилегающих к ней зон. И оттуда в мой круг познания входили просто чьи-то «дяденьки и тётеньки» – наши соседи и их дети – мальчики и девочки, некоторые из них становились нашими друзьями. Мальчишки стали приятелями моих братьев. А у меня завелись подружки.
Улица и окрестные её территории стали главным местом игр и встреч с друзьями-подругами.
Наш дом стоял на главной улице села. В одну сторону дорога уходила к Непряхино, откуда мы приехали. В Непряхино находились местные органы власти, приисковое управление, а в Верхних Карасях крупного начальства не было. Село большое, но улицы не имели названия. Это в нынешнее время, навестив село в 2000 году, я узнала, что наш дом стоит на улице Свободы (надо же!) под номером 7А. А тогда письма приходили по такому адресу: Челябинская область, Чебаркульский район, Непряхинский поселковый Совет, село Верхние Караси, фамилия, имя, отчество адресата. Единственная почтальонша знала всех жителей наперечёт и кто где живёт. Но можно было оставить почту в конторе, куда все работающие на шахтах непременно заглядывали.
А вот где эта контора находилась, я что-то не помню. По малым моим летам она мне была не нужна. Видимо, помещение скучное и непривлекательное. Там, правда, некоторое время работала моя мама в должности счетовода. Наверняка контора существовала у шахты «Майская», а это было за речкой, довольно далеко, и туда ребятня обычно не бегала.
Главная дорога в другую сторону шла мимо нашего дома к речке, потом через мост-плотину к магазину, и, как ни странно, место для ребятни непривлекательное. Ну ничего там интересного! Убожество, а не магазин. В народе этот магазин назывался «Золотоскупка». Название это пришло со времени 20-х годов, когда после революции, Гражданской войны и политики военного коммунизма в нашей стране нормальные деньги обесценились и полки магазинов опустели. Кто сейчас не знает, коробок спичек стоил тогда миллион старых рублей. В стране небывалый голод, которому способствовала ещё и засуха. Советская власть как бы отступила от социалистических методов хозяйствования и взяла курс на проведение «новой экономической политики» (НЭП) с разрешением частного капитала и свободной рыночной торговли. Инициатором проведения новой политики был В. И. Ленин. В числе многих мер для пополнения золотого запаса и выхода из финансового кризиса были открыты магазины «Золотоскупка», где в обмен на сданные населением ювелирные украшения и драгметаллы, у кого они были, выдавались товарные ордера – так называемые боны, за которые в магазине можно было приобрести товары и продукты.
Новая экономическая политика за короткий период времени наполнила товарный рынок, нэпманы контролировали 75% всего капитала в стране. С приходом к власти Сталина частному капиталу пришёл конец, был взят курс на индустриализацию страны со всеми вытекающими положительными и отрицательными для страны последствиями. Но что бы ни происходило в стране, страна всегда нуждалась в пополнении золотого запаса. В 40-е годы в местах золотодобычи, кроме промышленно работающих шахт по извлечению из недр земли залежей рудного золота, широко применялся труд вольнонаёмных рабочих, работающих в старательских артелях в летний сезон. Старатели добывали золото в россыпях на промывке золотоносных песков и мягкого грунта в долинах рек. Добытое золото артель обязана была сдать в банк, а ей выдавали товарные ордера-боны: нечто вроде зарплаты. Частная продажа-скупка золота преследовалась законом – можно и тюремный срок получить, ибо золото было собственностью государства.
Ну и какие-такие товары можно было купить на эти боны? В нашем селе магазин «Золотоскупка» размещался в обычном деревенском доме, в тесноватом помещении. На полках товары, что сумели привезти из города: неказистые женские туфли, валенки, дешёвые ткани, какая-то одежда, кухонная посуда. На отдельном стеллаже – буханки чёрного хлеба, консервные банки, бутылки вина. Если вдруг привозили липкие конфеты-подушечки, они вмиг раскупались. И над всем этим убожеством – портреты Сталина и Калинина. Скука в магазине для нас, ребятни!
А во время войны была введена карточная система оплаты труда. Я помню талончики с надписями «мука», «жиры», «сахар», «крупа», которые приносила мама. На них и приобретались указанные продукты. После войны, в 1947 году, была проведена денежная реформа – появились деньги. Увы, в нашем сельском магазине по-прежнему был скучный набор товаров и продуктов. Если бы не корова и огород, трудно было бы прокормиться семье в послевоенное время.
Жарким летом особо притягательна для нас была речка. Купались до посинения и дрожи! Потом, стуча зубами, согревались на мягкой травке на берегу и снова ныряли и плавали.
Зимой же чаще ходили кататься на санках с горки. Но и помню, что как-то с санками мы, ребятня, пришли на речку, укрытую льдом. По гладкому льду мела снежная позёмка. Я поскользнулась, растянулась во весь рост на льду, и мне стало интересно: а что там подо льдом. Разгребла снег варежками, расчистила лёд. Он отливал синевой и был прозрачным. Но не как стекло. В его толще виднелись то пузырьки, то веточки и палки. Напрягая зрение, я всё же пыталась разглядеть – что там в этой таинственной воде подо льдом? И увидела – честное слово! – большую рыбину (щуку?), медленно шевелящую плавниками!
Летней порой мужчины иногда объединялись в небольшую группу, перегораживали реку неводом, а потом пойманную рыбу раскладывали кучками «по справедливости» и по справедливости делили её. Делалось это так: кто-нибудь из них отворачивался, прикрывая рукавом глаза, а кто-нибудь, указывая на кучку рыбы, спрашивал: «Это – кому?» Ответ, предположим, такой: «Это – Андрею Алексеевичу», то есть моему папке; означало, что эта кучка рыбы – наша. Я как-то присутствовала при дележе пойманной рыбы. Заметила в нашей кучке небольшую щуку. Она лежала неподвижно, словно мёртвая, и такая была красивая в серебристой чешуе! И мне захотелось потрогать её. Указательным пальцем я прикоснулась к «щучьему носику», а она – ам! – сомкнула челюсти на моём указательном пальце. Испуганно я отдёрнула руку. Лучше бы я не делала этого – щучка была небольшая, отпустила бы мой палец. А так её острые зубы содрали кожу на моём пальце, показалась кровь. Дома, показывая травмированный палец, я жаловалась бабке и братцам:
– А меня щу-у-ка укусила!
И чтобы вызвать сочувствие, надулась и изобразила плаксивую физиономию. Вместо сочувствия братец Женька легонько щёлкнул меня по макушке и сказал:
– Какая ты дура, Люська! Эх ты!
Несколько раз в погожий день взрослые брали меня на озеро Малое Миассово, из которого вытекала наша речка. Берега этого озера вообще были безлюдными, лесистыми. Вдали в синей дымке виднелась зелёная гряда невысоких гор. Озеро находится в охранной зоне Ильменского заповедника. Повсюду запрещающие надписи с угрозой штрафов: дескать, не пугайте диких зверей, не разоряйте птичьих гнёзд, не собирайте грибы, ягоды. В общем: туда не ходить, сюда не ходить. Вместе с тем в заповеднике существовали секретные и полусекретные объекты разного назначения. Так, с «нашего» берега озера, начиная от деревни Малое Куйсарино, куда свободный доступ народу ещё был разрешён, – можно было разглядеть далеко-далеко на другом берегу несколько бревенчатых строений. Отец говорил непонятно для меня:
– Там кордон.
А моя бабка как-то сказала, что туда нельзя ходить, там работают немцы. Это испугало меня. Война прогремела недавно. Немцы – это враги наши, страшные люди, напавшие на нашу страну. Видела в кино и слышала от взрослых.
После, в годах 60-х, я прочитала книгу Даниила Гранина «Зубр» – о выдающемся учёном-биологе, легендарной личности со сложной судьбой Николае Владимировиче Тимофееве-Ресовском. «Зубр» – так прозвали его коллеги. Из этой книги я узнала, что на озере Миассово, начиная с 1948 года, то есть как раз в период, когда я жила в Верхних Карасях, находилась биологическая станция. Но писатель Гранин не уточнил, на каком озере была она. А озёр Миассово существуют два: Большое и Малое. Они соединены широкой протокой. Какие-то слухи о немцах ходили в народе, и связано это было с личностью Тимофеева-Ресовского и его некоторых коллег.
Но он никакой не немец, а русский из перерусских. По материнской линии род идёт от князей Всеволожских, по отцу – от донских казаков.
Во время Первой Мировой войны, будучи молоденьким 16-летним солдатиком успел повоевать. С началом революции русская армия развалилась. Тимофеев-Ресовский поступил в Московский университет. Учился у великих учителей Кольцова и Четверикова. Занятия то и дело прерывались – шла Гражданская война, студентов призывали воевать. Слава Богу, способный парень уцелел. В университете познакомился с умненькой студенткой – оба стали биологами-генетиками. В 1925 году их командировали в Германию для продолжения работ по генетике. Тимофеев-Ресовский быстро достиг большого научного опыта. И тут наступил 1934 год. В СССР развернулся террор, а в Германии в 1933 году к власти пришли фашисты. Тимофеев-Ресовский рвался домой, но учитель его Кольцов передал ему через коллег-учёных: «Не возвращайся – погибнешь». Шли травля и аресты учёных, многие на родине сгинули в ГУЛАГе.
Тимофеев-Ресовский остался в Германии, работал в институте все годы военного времени, сохраняя российское гражданство. Нацисты его не трогали.
В 1945 году он с женой поспешил в Россию. Вроде бы его власти даже пригласили возглавить исследования по генетике. И оборудование из его немецкой лаборатории вывезли. Дело в том, что в это время по указанию Сталина был принят Атомный проект. Главная задача ставилась перед учёными-атомщиками – разработка атомной бомбы, но в проект входили многие попутные и не менее важные проблемы. В частности, исследования воздействия излучений на живые организмы. Имя и опыт мирового учёного вполне подходили для руководства исследованиями. Но вместо этого, словно бы «по ошибке», Тимофеев-Ресовский был арестован, и след его поначалу затерялся в лабиринтах ГУЛАГа. Там он чуть не погиб от голода и болезней.
И вдруг его находят, направляют на Урал для создания биологической станции на берегу Большого Миассова озера. Это спасло его от дальнейших преследований – ведь в стране началась травля генетиков. Наука эта была объявлена реакционно-буржуазной, в то же время набирал вес и авторитет «народный академик» Лысенко.
Сейчас даже странно думать, что многие учёные – и не только они – сложили головы в годы репрессий. Тимофеева-Ресовского не трогали, потому что он был нужен Сталину и Атомному проекту. Где надо было, власть закрывала глаза на всякие «реакционные» теории и анкету с «пятнами». И в некоторых закрытых научных заведениях работали и немецкие специалисты, вывезенные из поверженной Германии.
Поистине целебная природа Ильменского заповедника с его прекрасными лесами и множеством озёр помогла «Зубру» восстановить своё здоровье. Имея независимый характер, старую интеллигентскую закваску добропорядочности, широко эрудированный во всех областях науки и культуры, он быстро стал своеобразным магнитом для многих молодых учёных. После смерти Сталина станция продолжала работать и при Хрущёве. Строгая секретность с работ была снята, и на Урал зачастили учёные на знаменитые семинары, проводимые «Зубром».
К чему я всё это рассказываю? И какое отношение имеет этот рассказ к истории конкретно моей жизни? Говорю с сожалением, что, мечтая о каких-то дальних горизонтах, я проходила мимо многих прекрасных и выдающихся людей. Вины моей в этом не было.
В 1957–1962 годах я была студенткой Уральского университета в Свердловске (ныне Екатеринбурге), а в 1962-м на нашем биофаке читал лекции студентам Тимофеев-Ресовский, и его сын учился на биофаке. Но я знать не ведала об этом.
Тогда не было принято распространяться о «тёмных» пятнах в биографии многих и многих наших сограждан. Даже полностью реабилитированные и выпущенные на волю гулаговцы помалкивали о лагерной жизни, тем более о жизни при немцах в оккупации. Вроде бы культ личности Сталина был развенчан Хрущёвым, но все опасались, что преследования могут вернуться. Доносительство среди отдельных людей и шпионство КГБэшников никуда не делось.
Я росла в неведении, доверчиво относясь ко всему, что говорили старшие, и о людях судила по их поступкам, а не по каким-то политическим мотивам. И ведь столько хороших людей было вокруг меня!
Но вернёмся на главную улицу, называемую теперь улицей Свободы, которая, как ось, соединяла все участки села. Не знаю, почему она получила такое название, но мы, ребятня, чувствовали себя в то время свободными в своём маленьком детском царстве, устраивая жизнь по-своему.
Было такое место, которое мы называли «тот край». Оно располагалось у подножья невысокой, но длинной с одного бока горки Зырянки. В «тот край» мы не особенно стремились – незачем. Ну жили там люди в своих домах. Но нам-то они на что? Нам и своих людей «на нашем краю» хватало для общения.
А Зырянка, покрытая берёзовым леском, была опять-таки наша. Переулками взбирались – именно взбирались, потому что «от нашего края» подъём был покруче и путь к её плоской вершине короче. Летом резвились и играли в березняке, можно было и на землянику наткнуться. Ах, какая она душистая и сладкая! А зимой лезли на горку, чтобы потом долго ехать на санках, въезжая в «тот край». Правда, иногда на какой-нибудь рытвине санки переворачивались, мы зарывались в снег, но это только прибавляло веселья. С хохотом и визгом мы снова ложились или садились на санки и мчались вниз.
И опять вернёмся к главной дороге.
Другое её направление в строну Непряхино, до которого было семь километров пути, и маленькими без сопровождения взрослых так далеко мы не ходили. Несколько раз родители брали меня с собой в Непряхино, и по дороге мы проезжали участок леса, в котором даже днём было сумрачно из-за тесно росших хвойных деревьев и густого подлеска. Этот участок так и назывался – Тёмный лес. Проезжая в 2000 году мимо него по хорошей добротной дороге на машине, я не сразу узнала этот лес. Главное, мы его так быстро проскочили! А тогда, я помню, езда казалась очень долгой. Однажды по моему хотению я отбежала подальше от телеги и, стесняясь папки, присела за кустиком, но тут же в ужасе подскочила, потому что совсем рядом захохотала какая-то птица. Я же не знала, что так может хохотать птица, зато хорошо была наслышана от бабушки и подружек о леших и разной другой лесной нечисти. Леса я боялась и решалась бегать в одиночку и вместе с ребятнёй только за окраину села. Там было одно любимое нами местечко для игр. Это – лесопилка. Как ни гоняли нас взрослые от неё, мы упорно стремились туда в отсутствие старших.
В строительстве лесопилки принимал участие мой отец. Есть групповой фотоснимок при открытии её, датированный 1943 годом. Мой отец рукой взялся за рубильник, как будто включал электромотор, от которого начинала вращаться страшнозубая фреза. Она с визгом распиливала любое толстое бревно вдоль его оси. Получались доски. Их складывали в штабеля. Конечно же, после работы лесопилки оставались кучи янтарно-жёлтых опилок.
Взрослые, закончив работу, расходились, а мы прибегали валяться и кувыркаться в опилках. Кто-нибудь из мальчишек покрепче вытягивал из штабеля примерно на одну четверть длины доску. Встав на её свободный конец, можно было раскачаться, а потом подброшенным вверх лететь в кучу опилок. Некоторые мальчишки проделывали это с кувырком в воздухе. Опилки амортизировали падение, травм почти не было. Разве ж только глаза засорялись, но ничего: промаргивались! Дома моя мама недовольно выговаривала, вытряхивая от опилок мою одежду и вычёсывая опилки из волос.
Лесопилка существовала вблизи шахты «Ольгинская», которая в то время была уже закрыта. Во всяком случае, там уже не было конусообразного копра, как у действующей шахты «Майская». Золото выбрано, или просто шахта была законсервирована до поры до времени. А вокруг шахты остались отвалы пустой породы, в которой попадались разные интересные камешки. После фильма «Медной горы хозяйка», от которого я была в большом восторге (хозяйкой Медной горы была очень красивая актриса Тамара Макарова), я стала играть на тему фильма. Побежала на отвалы, набрала плоских камней и тут же соорудила маленький грот, его я постоянно украшала чем-нибудь блестящим. Цветными стёклышками, редкой в то время фольгой (шоколадок тогда нам в рот не попадало) или конфетными обёртками. В грот сажала под перевёрнутую стеклянную баночку то пойманную стрекозу, то бабочку, то жучка, а себя воображала хозяйкой Медной горы. Пыталась сделать из камней и каменный цветок, но у меня ничего не получалось. Вместо этого я взяла живой и синенький василёк, воткнула его в катушку из-под ниток и поместила в гроте. Жалко, что цветок быстро увядал. Но я на время очередной игры срывала другой цветок от мать-и-мачехи, шиповника или ещё какого цветущего растения, и игра моя продолжалась. Хорошо помню, что играла в полном одиночестве. Мне не хотелось посвящать никого из подружек в мою тайну. Тем более ничего не говорила братьям. Мальчишки иногда хулиганили и просто из озорства разрушали игрушечное царство, сотворённое нами, девчонками. От них лучше было держаться подальше.
За «Ольгинскую» шахту в лес мы не углублялись. Это было ещё и опасно. Дело в том, что в окрестностях села старатели то там, то тут оставляли так называемые «дудки» – узкие, цилиндрической формы, глубокие ямины. В поисках золота они вели разведку, а если посчастливилось наткнуться на золотоносную «кварцевую жилу», то разрабатывали её. Не дай Бог, провалишься в такую «дудку». Самостоятельно не выбраться: больно глубока.
Я помню, как из стада однажды не пришла домой наша корова Флюрка. Искали почти неделю. Думали, что её задрали волки, которые водились в лесах и иногда зимой довольно близко от села обозначали своё присутствие жутковатым воем. Но Флюрка нашлась. Её случайно обнаружили тётки, ходившие в лес по ягоды. Оказывается, Флюрка провалилась задними ногами в «дудку» и почти висела так всё время. Передние ноги, подогнутые в коленках, она ободрала в кровь – пыталась выбраться. Вся трава по краям «дудки» была истолочена ею до глины. Вытаскивали её мужики с помощью широких ремней от лошадиной сбруи. Корова пришла домой своим ходом, но на неё было страшно смотреть! Она еле шла, пошатываясь – того и гляди упадёт. Худющая, с кровавыми ранами на боках и коленях, в которых копошились крупные белые черви! Бабушка встретила её рыданием, потому как уже не чаяла увидеть нашу кормилицу. Но постепенно корову выходили. Она поправилась и вновь давала нам вкусное и питательное молоко.
Напротив лесопилки от главной дороги шло ответвление влево в сторону горы Королёвой. Вид на гору живописный благодаря росшим на ней группами соснам. Прогретая солнцем в летнюю пору дорога почему-то именно в этом направлении манила вдаль. Хотелось посмотреть: а что там за горой? И однажды с братьями мы пошли-таки на Королёвку. Но зачем-то свернули с дороги и попали на болотные кочки. Мне стало интересно: подпрыгнешь, а под тобою травяная кочка пружинит, и выступает из-под неё вода с каким-то гнилым запахом. Братья предостерегли меня:
– Перестань прыгать! Ещё провалишься, и тебя затянет в болото!
Они предусмотрительно не пошли дальше, а повернули на дорогу. Ну её, эту Королёвку! Далеко идти. Ребята более опытные, уже знали подстерегающие нас в окрестностях села опасности.
И по эту сторону от главной дороги, совсем близко от села располагалось сельское кладбище – оно и теперь там же. Поскольку смерть и похороны я ещё глубоко не осознавала, то я и не боялась крестов. В поисках вожделенных осколков от разбитой посуды – «сечек» я бегала по ближним от села местам и однажды выбралась к кладбищу. Моё внимание привлёк какой-то беленький осколок, выпячивающийся из земли. «Сечка»! – радостно подумала я. С помощью палочки я выколупнула черепок, и это оказался на самом деле «черепок», да ещё и человеческий. Вернее, лобная часть черепа. Но ведь я и не догадывалась, что это череп! Принесла домой. Братья дружно завопили:
– Где ты это взяла? Это же от покойника, от мёртвого человека!
Когда в селе кого-то хоронили, так получалось, что видела я это со стороны. Например, у соседки нашей Клавы Булатовой умерла от дифтерии трёхлетняя дочурка Галя. Хоронили всем селом. Мама меня категорически не пустила. Она всегда боялась за меня. Вдруг подцеплю заразу? И не дай Бог, дифтерийную.
Я смотрела на процессию с верха ворот. Впереди несли портрет Галиньки. Маленький гробик утопал весь в цветах и зелёных ветках. Издалека мне даже не видно было лица моей маленькой подружки – я, пользуясь соседством, бегала играть с нею ещё живой. И в голове у меня не укладывалось, что я Галиньки никогда не увижу. Неправда всё это!
Не помню идущих за гробом мать и бабушку девочки. Меня поразила другая женщина. Хочу здесь сказать, что в то время в сёлах ещё специально приглашали (или они сами приходили?) «плакальщицу», которая могла так причитать, что из камня выжимала слёзы! Это было надрывающее душу и рыдающее пение. И вот эта женщина шла за гробом и «плакала»: «Ой, да ты, родимая де-е-е-етонька! (короткий взрыд), Ой да, на кого ты нас поки-и-и-и-нула! (снова короткий взрыд)». Через какое-то время останавливала плач и шла, отдыхая, спокойно переговариваясь с шедшей рядом тёткой. Потом спохватывалась и опять начинала причитать. В других ситуациях, в зависимости от того, кого хоронили, менялись слова в причитании: деточка, матушка, батюшка и т.д.
Такое вот у меня было наблюдение. Когда я спросила мою бабушку, «зачем чужая тётя так плачет?», она ответила: «чтоб жальче было покойника»! Кошмар!
Детские впечатления всегда яркие, потому запоминались на всю жизнь. И таких впечатлений было много.
Вдруг до моего ума дошло однажды, что и моя мама может умереть. К этой мысли меня подтолкнула одна из подружек. Мол, все умрём, и ты тоже умрёшь. Я разревелась: мне стало жалко мою маму. Но я даже мысли не допускала, что Я могу умереть! Этого никогда не будет!
