Луи Буссенар
Монмартрская сирота

Глава XV

Отряд Стального Тела благополучно добрался до ранчо Монмартр.

Прелестная амазонка неожиданно оставила ковбоев в покое, и предосторожности, принятые ими на случай внезапного нападения, оказались излишними.

Ферма имела обычный вид; почти не было заметно следов грабежа, учиненного, очевидно, с целью скрыть истинные мотивы похищения Дэроша и его семьи.

Прислужница-ирландка принялась с обычным усердием за исполнение своих скромных обязанностей и быстро навела порядок в доме, ставшем для нее родным благодаря ласковому обхождению хозяев.

Добрая женщина заплакала от радости, увидев свою молодую госпожу; Элиза бросилась к ней в объятия и тоже залилась безудержными слезами: ведь в привычной обстановке не было обожаемых родителей.

Несмотря на свою твердость, девушка не могла смотреть без слез на эти большие комнаты, которые не оживлялись уже горячей речью ее отца, нежной, меланхолической улыбкой ее матери и беспрестанными шутками вечно веселого и счастливого Жо.

Сердце ее разрывалось на части, когда она остановилась у дверей спальни, где стояли, точно открытые гробницы, две одинаковые, с медными золочеными спинками кровати родителей.

– Папа, мой дорогой папа, – шептала она, – и ты, моя ненаглядная мать, где вы теперь? Вы оплакиваете свою бедную Элизу… О, я найду вас… Я вырву вас из рук злодеев.

Грустные, печальные дни потекли для обитателей ранчо Монмартр.

Несмотря на упорные розыски – ковбои и индейцы не щадили сил, о супругах Дэрош не было никаких известий.

Ни малейшего следа! Ни ничтожнейшего указания!

Чтобы предупредить новое, ожидавшееся со дня на день нападение на ферму, целый индейский отряд поселился рядом с Монмартром.

Красная Лилия, жена Черного Орла, привела сюда всех своих братьев и родственников, которые жили в команчской деревне, и они представляли для Элизы самый надежный охранный гарнизон.

Ковбои снова принялись за свой тяжкий труд, ибо стада нуждались в постоянном уходе.

Стальное Тело с обычной для него любезностью предложил молодой владетельнице фермы поручить ему заботиться об ее огромных пастбищах.

Со слезами на глазах приняла Элиза его предложение.

– О, сколько вы уже для меня сделали! Как я вам благодарна! – воскликнула она.

Он поспешил ее прервать, уверяя, что для него величайшее счастье – посвятить ее благополучию всю свою жизнь. Он сказал это просто, без рисовки и тех преувеличений, присущих героям романов или вздыхателям. Он был привязан к ней, как истинный друг, любезен, как хорошо воспитанный человек, и откосился к ней с той трогательной заботливостью, с какой обычно сильные люди относятся к слабым созданиям.

Друг его, Жако Канадец, тоже поселился на ранчо Монмартр.

Это было вполне естественно: он никогда не разлучался с индейским племенем, которое считало его своим приемышем и привязалось к нему как к родному.

Жако был спокойный малый, которого почти ничто в мире не способно было вывести из себя. Он отличался силой бизона, неподражаемо стрелял из ружья и не был лишен известной дозы хитрости, унаследовав вместе с акцентом и гигантским ростом это качество от предков, которые издавна поселились в Канаде.

При этом он, как и все канадцы, был крайне религиозен и догматичен.

Последнее не раз было причиной легких разладов между ним и Колибри, которую он тщетно пытался обратить в свою веру.

– Послушайте, мадемуазель Колибри, – говорил он, – нет ничего хуже, как быть неверующим.

– Вы, значит, находите меня гадкой? – спрашивала она.

– Боже сохрани! Вы самое милое существо не только в нашей пустыне, но и на всем свете.

– В таком случае, зачем же вы…

– Вам ведь известно, что я родом из прихода святого Бонифация, что близ Виннипега… На всем земном шаре нет более католической местности, чем наша! Что сказали бы наши старики, если бы я попросил у них разрешения вступить в брак с еретичкой…

– Тогда, мой дорогой Жако, не женитесь на мне!

– Но ведь мы уже обручены!

– Ну так не будем обручены!

– Я согласен скорей тысячу раз умереть… Я вас люблю… и не на словах только… Стоит вам пожелать, и я готов пожертвовать всем… Дать себя привязать к столбу пыток… Позволить снять с себя скальп…

– Зачем же тогда вы мучаете меня своими приставаниями, чтоб я шла скучать на проповеди вашего ксендза?

– Нехорошо жить без религии. Мне хочется, чтоб у вас был какой-нибудь культ.

– Но ведь он у меня есть. Разве я не обожаю лучезарное солнце, лучи которого лелеют наши прерии и дают жизнь моим любимым цветам! Разве я не преклоняюсь перед природой с ее огромными девственными лесами; птицами, увеселяющими своим пением мою жизнь; насекомыми, которые кажутся мне живыми цветами! Разве я не восторгаюсь бесконечной ширью голубого неба и мерцающими на нем звездами… Нашими озерами… нашими реками… водопадами! Разве я не боготворю безграничную свободу, которую не променяю ни на какие проповеди!

Так они обычно спорили до тех пор, пока Жако, побежденный, не садился в отчаянии на коня и, опустив поводок, подолгу бесцельно бродил по полям.

Глядя на него, можно было вообразить, что человек этот решается на какой-нибудь отчаянный шаг.

Ничуть не бывало.

К вечеру он спокойно возвращался домой с огромным букетом самых красивых и редких цветов и преподносил их уже давно поджидавшей его Колибри, которая делала при этом вид, будто встретилась с ним случайно у ворот фермы.

– Простите, мадемуазель Колибри, что я доставил вам столько неприятностей, – каялся Жако.

В знак примирения она дружески протягивала ему руку, и размолвка забывалась до нового спора.

Глава XVI

Так прошел целый месяц.

Между Элизой и Стальным Телом устанавливались все более и более тесные отношения, не переходившие, однако, границ дружбы.

Тысячи мелочей сближали их ежечасно, и, сами того не замечая, они стали почти необходимы друг другу.

Оба они были молоды, красивы, честны, смелы и решительны; оба были совершенно незнакомы с жизнью и потому не задумывались о том, к чему может их привести нарождающееся чувство, которое становилось все глубже и глубже.

Стальное Тело с удивительными для этого грозного авантюриста тактом и деликатностью умел смягчить горе Элизы и, несмотря на то что вырос среди бандитов, обладал настолько чуткой, отзывчивой душой, что всегда угадывал настроение молодой девушки.

Он не пытался ее утешать. Он лишь проникся ее страданиями и с родственным участием выслушивал горькие жалобы бедного ребенка, так варварски разлученного с родителями.

И Элиза вволю плакала, изливая душу перед этим незнакомцем, ставшим вдруг для нее самым близким и надежным другом.

Она положительно не узнавала в этом добром, мягком и нежном молодом человеке того грозного ковбоя, которого она видела среди порохового дыма окровавленным и беспощадным.

Только изредка, когда у него загорались глаза и раздувались ноздри при каком-нибудь воспоминании о своей прежней жизни, полной невзгод, она узнавала прежнего Стальное Тело.

Иногда приходилось укрощать дикую лошадь или бешеного быка, к которым никто не дерзал приблизиться.

Он бросался тогда с ловкостью гимнаста на спину неоседланного и невзнузданного коня, колол его шпорами, сжимал ему бока богатырскими коленями и в конце концов приводил его вспенившимся и полумертвым от страха и усталости, но зато кротким и послушным, как жеребенок, выросший в манеже.

С еще более поразительной отвагой, ловкостью и силой справлялся он с бешеным быком, который после нескольких головокружительных туров и отчаянных прыжков, ошеломленный, останавливался и застывал на месте, внезапно успокоившись.

Совершив подобный подвиг, Стальное Тело как ни в чем не бывало и без малейшей рисовки скромно занимал свое место возле девушки, которая не могла скрыть восхищения.

Стальное Тело пережил тяжелое прошлое. Было бы, однако, ошибкой думать, что оно наложило на него печать грусти и сделало его менее жизнерадостным.

Наоборот, это был чрезвычайно веселый малый, живой и остроумный, настоящий парижский гаврош с легкой примесью некоторых черт янки.

Однажды Элиза спросила, откуда у него такое чисто французское произношение.

– У вас такой акцент, точно вы воспитывались во Франции, – заметила она.

– Я приобрел его, живя среди французских матросов, – ответил он, улыбаясь.

– Вы, значит, были моряком?

– Каких только профессий я не перепробовал!.. Где только я не бывал!.. Даже во Франции… даже в Париже!..

– Но сколько же вам тогда лет, Эдуард?

Все, кроме Элизы, называли его Стальным Телом (прозвище, данное ему индейцами и ковбоями), лишь Элиза называла его Эдуардом, его настоящим именем.

При этом вопросе лицо его затуманилось и светлые глаза подернулись дымкой:

– По правде сказать, я не знаю точно своего возраста. Быть может, мне двадцать два года, а может быть, двадцать пять… Мне об этом никто никогда не говорил.

– Вы имеете несчастье быть…

– Сиротой? Хотите вы сказать. И об этом я ничего не знаю. Знаю только, что не помню своей семьи с раннего детства.

– О как, должно быть, больно не знать родительской ласки с нежного возраста?

– Да, это тяжело.

– Итак, вы не знали ни отца, ни матери?

– Напротив! Я их слишком хорошо знал!.. Но действительно ли была мне матерью эта вечно пьяная старуха, шатавшаяся по всем притонам… Действительно ли был моим отцом этот старый негодяй, до того пропитанный алкоголем, что мог бы воспламениться, неосторожно приблизившись к огню…

Я смутно припоминаю эту парочку, влачившую существование в грязной конуре одного из беднейших кварталов Нью-Йорка. Достойные супруги проводили все время в драках, работая ровно столько, сколько необходимо, чтоб раздобыть себе выпивку, и очень мало заботились о пропитании живших с ними четырех или пяти мальчишек, моих сверстников. Помнится мне, что старика звали Сильвер (серебро); о какая ирония! Меня называли Эдуардом или короче Недом. Я питался овощами и остатками кушаний, которые собирал на свалках, изредка лишь запивая их стаканом скверной водки, подносимым мне стариком или старухой.

– Это ужасно! – вскрикнула Элиза.

– Мне было всего лишь четыре года, когда меня стали приучать к воровству, заставляя брать пример со старших братьев, которые, несмотря на детский возраст, в совершенстве владели своим ремеслом. Я плохо справлялся с подобной работой, но мои почтенные старики приписывали это тому, что я слишком молод, и не теряли надежды сделать из меня ловкого вора.

– Но им, конечно, не удалось совратить вас с истинного пути? – спросила она его дрожащим голосом, полным сочувствия.

Он улыбнулся и продолжал свой рассказ:

– С робостью приступил я к краже съестных припасов, выставляемых у входа в магазины… Я был красивым, розовощеким, белокурым мальчуганом и не внушал никому подозрений… Я «подчищал» всюду понемногу и возвращался домой с полными карманами разного товара. В награду и в виде поощрения я получал стакан виски.

– Это безобразие! – возмущалась Элиза.

– Я уже начинал входить во вкус этой ужасной жизни, – продолжал Стальное Тело, улыбаясь, – когда, к счастью, одно незначительное обстоятельство вырвало меня из окружающей обстановки.

Однажды я украл коробку консервов. Коробка мне очень понравилась, так как на ней была нарисована хорошенькая свинка с розовым рыльцем и закрученным хвостиком. Содержимое интересовало меня очень мало, но упаковка положительно очаровала.

Меня заметили в магазине в тот момент, когда я, забыв про все на свете, любовался свинкой.

Владелец магазина приказал схватить меня и отдать в руки полиции, но его жена этому воспротивилась и, хотя я весь был в грязи и лохмотьях, повела меня к себе.

Я долго не мог прийти в себя от изумления; меня поразила роскошь новой обстановки после логовища супругов Сильвер.

Добрая женщина дала мне поесть и была поражена моей жадностью и неумением обращаться с приборами для еды: у Сильверов мы ели (в те редкие дни, когда бывало что есть) просто руками и из общей миски, точно звери.

Когда я насытился, она стала журить меня за то, что я украл, но делала это так ласково и нежно, что глаза мои наполнились слезами. Тронутая моим раскаянием, она поцеловала меня, всунув в руку маленькую серебряную монету, и подарила мне коробочку со свинкой.

До сих пор никто меня никогда не целовал. Эта материнская ласка глубоко меня потрясла – на душе стало вдруг светло и радостно.

– Нехорошо, стыдно воровать! Ты больше не будешь этого делать, не правда ли, мой дорогой малютка? – почти умоляюще спрашивала меня мягким, ласковым голосом моя благодетельница.

– Нет, я не буду больше красть, сударыня… Никогда, никогда… клянусь вам.

Она еще раз поцеловала меня и сказала, прощаясь:

– Когда тебе нечего будет есть, приходи сюда; ты всегда найдешь бутерброд и чашку кофе.

Я ушел от нее совершенно преобразившимся.

Первым моим побуждением было желание освободиться от коробочки, напоминавшей о прошлой жизни, с которой мне страстно хотелось порвать. Ни минуты не задумываясь, я бросил ее в водосточную трубу, несмотря на то что мне грозила перспектива остаться без обеда.

Радуясь своему мужественному решению, я крепко зажал в руке подаренный мне шиллинг и поклялся никогда его не тратить.

– И вы сдержали слово? – спросила с любопытством Элиза, сильно заинтересованная этой необычайной биографией.

Стальное Тело показал никелевую цепочку своих часов, и она увидела болтавшуюся на ней в виде брелка блестящую монетку, потертую от времени.

– Это мой талисман, – сказал он с улыбкой, – и я не взял бы взамен целое состояние.

– Но как же вы перебивались? – возобновила прежний разговор Элиза.

– Голодом, несмотря на скудость такого питания.

– Что же с вами стало потом?

– Я долго блуждал без определенной цели, руководствуясь одним лишь желанием: не возвращаться к супругам Сильвер, где меня поили водкой и обучали красть. Этого я достиг вполне, так как забрел в такую отдаленную часть огромного Нью-Йорка, что не мог найти логовища старых бродяг даже при сильном желании.

Тогда-то началось для меня поистине ужасное существование. Я остался без крова. Мне приходилось проводить ночь где попало: на тумбах, уличных скамьях, у порога домов, на строительных лесах, в извозчичьих дрогах, вагонах – словом, всюду, только не в постели.

Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…

А между тем мне было не более шести лет!

Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.

Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.

– Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..

– Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.

Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.

Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.

Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.

Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.

Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.

Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.

С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и – представьте себе мою радость – был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.

Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.

Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!

Какая радость!.. Какое счастье!..

Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!

Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.

Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.

Бедный капитан Порник!

Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и – я с гордостью это сознаю – честного человека.

Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.

– Ваш благодетель умер? – мягко спросила Элиза.

– Да, – сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.

Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.

Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.

Ужасная болезнь уносила одного за другим.

Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.

Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.

Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.

Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.

Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.

Сказано – сделано. Я немедленно отправился на границу между Мексикой и Северо-Американскими Штатами и пополнил ряды свободных сынов вольной прерии.

С той поры я уже не расставался с широкими степными просторами.

Глава XVII

Стальное Тело, Джек и Черный Орел за приятным времяпрепровождением на ранчо Монмартр не забывали, однако, и о делах.

Чтобы не оставлять ферму без защиты, каждый из них по очереди отправлялся в сопровождении нескольких ковбоев на розыски супругов Дэрош.

Элиза всегда с нетерпением ждала их возвращения, надеясь, что розыски увенчаются успехом и она сможет обнять обожаемых родителей.

Увы! Каждый раз ее ждало жестокое разочарование и из груди ее вырывался тяжелый вздох, когда на свои нетерпеливые расспросы она получала один и тот же ответ:

– Никаких вестей, сударыня!

Между тем дни проходили за днями, а Элиза и Стальное Тело не замечали, как отношения их принимали все более и более интимный характер.

Во время одной из непринужденных послеобеденных бесед Элизе показалось, что Стальное Тело, обычно нежный и сдержанный, был несколько возбужден.

Она чувствовала, ощущая какое-то беспокойство, что и у нее нервы напряжены.

Воздух был тяжел и удушлив, как перед грозой, и это обстоятельство, очевидно, немало содействовало приподнятости настроения молодых людей, столь здоровых духом и телом, столь чуждых всяким припадкам неврастении.

Они сидели так близко, что почти касались друг друга.

Стальное Тело смотрел на нее любящим взором и говорил с увлечением.

Элиза слушала, склонив немного голову и время от времени поднимая на него чистый взгляд, который придавал ее лицу выражение немой упоительной ласки.

Они говорили о любви.

– Итак, Эдуард, вы еще никогда не любили? – спросила его Элиза своим музыкальным голосом.

– Никогда! Но я превосходно понимаю это нежное и вместе с тем бурное чувство – источник стольких мук и страданий!.. Чего только не делает оно с человеком! Оно внушает ему преданность, доходящую до самоотверженности, вызывает в нем ревность, порождает ненависть, облагораживает или возбуждает самые дурные инстинкты… Оно гнетет душу или уносит ее в беспредельную высь и всегда заполняет жизнь!

– Так это и есть любовь? – спросила она по-детски наивно.

– О нет, это еще не все; но у меня, грубого авантюриста, не хватает слов для выражения всего, что я чувствую.

– По-вашему, в любви – высшее благо?

– Да, но и величайшая мука. Впрочем, что мука?.. Счастлив тот, кто любил! Но еще счастливее, кто любит!..

– Пожалуй, но мне кажется, что любовь, в сущности, эгоистическое чувство.

– Как бы то ни было, она благороднее и сильнее всех человеческих страстей и господствует над ними. Под ее влиянием гордый становится скромным, скупой – щедрым, строптивый превращается в покорного, трус – в героя. Любящему человеку безразлично все, что не касается любимого существа, даже то, что раньше было главным смыслом его жизни. В то же время в его глазах приобретает значение чего-то священного любая деталь, имеющая прямое или косвенное отношение к предмету страсти.

Элиза с увлечением слушала пылкую речь ковбоя, голос которого то громкий и могучий, то тихий и нежный проникал ей в самую душу.

Мало-помалу ею овладело волнение, заставившее чаще вздыматься ее грудь и ускорившее биение сердца.

Она была почти уверена, что он обращается к ней… Что любимое существо, о котором он говорил, – она, Элиза, маленькая Элиза, которую так увлекали пленительные слова любви… И она втайне радовалась этому.

– Да, – продолжал Стальное Тело, – любовь, как я ее понимаю… и как ее чувствую… – прибавил он незаметно для самого себя, но тотчас же оборвал начатую фразу, заметив, что Элиза сначала зарделась, а затем страшно побледнела.

– Что с вами, дорогая Элиза? – спросил он девушку, не прибавляя, как обычно, к имени мисс или мадемуазель.

Элиза не заметила этой фамильярности, столь естественной она ей казалась.

– Ничего, Эдуард… Я вас слушаю… я очень счастлива… Говорите!.. Говорите еще, мой друг!..

Он придвинулся еще ближе и с тем же жаром продолжал говорить о счастье и радостях высокой, чистой любви, делясь с ней всеми испытываемыми им ощущениями.

Безмолвная, очарованная, слушала Элиза его пламенные излияния и думала:

«Да, это так… Можно подумать, что он читает мои мысли… Я испытываю то же самое. Неужели это любовь?..»

Сердце ее тревожно забилось. Заволакивавшая ее мысли завеса как-то внезапно упала, и она боязливо и радостно призналась самой себе: «Я тоже люблю! О да, я люблю его!»

Стальное Тело, все больше и больше воодушевляясь, овладел ее рукой, не встретив сопротивления.

– Элиза, дорогая, любимая… – порывисто заговорил он. – Это вас… вас я люблю всей душой… Я вас обожаю! Мне хочется посвятить вам все свои силы… Быть вашим рабом… Защищать вас до последней капли крови… Умереть за вас… Элиза… Моя любимая Элиза!..

Она не могла противиться обаянию его страстных речей и чувствовала, что силы покидают ее.

Ее затуманившиеся глаза едва различали мужественные черты ковбоя.

Она слабо вскрикнула.

В этом стоне слышались и страх, и томление, и радость.

Губы молодого человека прикоснулись вдруг к ее губам и обожгли их поцелуем.

Это прикосновение привело Элизу в чувство, и все ее существо воспротивилось.

Полузакрытые глаза наполнились слезами – и она прошептала слабым, замирающим голосом, полным мольбы:

– Эдуард, мой друг… не троньте меня… пощадите… во имя нашей любви…

Это трогательное обращение подействовало на него, и, сделав над собой усилие, он сдержал свой безумный любовный порыв.

– Простите меня, простите, дорогая Элиза… Я вас так люблю… Моя любовь – единственное извинение…

– Благодарю вас… Вы – хороший… Я вас очень люблю и вдвойне горжусь вами, – ответила она, кротко улыбаясь сквозь слезы.

Два удара в дверь моментально вернули их в действительность.

Вошла служанка Келли с письмом в руках.

Письма в пустыне – большая редкость, и получить их считается немаловажным событием.

Келли вручила Стальному Телу пакет, и он с любопытством стал рассматривать адрес, написанный твердым и красивым почерком, совершенно ему незнакомым.

– Человек, вручивший мне письмо, – сказала служанка, уходя, – приехал верхом и ждет ответа.

– Благодарю вас, моя добрая Келли. Я сейчас… Позволяете, мисс Элиза?

– Да… Читайте скорей. Не знаю почему, но меня беспокоит это письмо.

Ковбой сломал печать и быстро пробежал взглядом короткое послание.

– Гм… Странно! – сказал он задумчиво, протягивая ей письмо. – Прочтите сами!

Она прочитала вполголоса:

«Особа, могущая дать Стальному Телу некоторые весьма важные сведения, назначает ему свидание, не сопряженное для него ни с какими опасностями. В воле Стального Тела принять или отклонить это свидание, но предупреждаем, что полученные им сведения прольют свет на таинственное похищение мистера и миссис Дэрош. Возможно, что ему будет также кое-что сообщено об участи хозяев ранчо Монмартр.

Если Стальное Тело примет предложение, то пусть следует за подателем этого письма, который укажет ему место свидания.

Означенное свидание по разным соображениям может состояться лишь в Денвере и потому потребует довольно много времени».

– Ни числа, ни подписи, – заметила Элиза. – Что вы думаете предпринять, Эдуард?

– Вы можете еще сомневаться, Элиза? Я еду сейчас же, без всяких проволочек.

– О нет! Я не сомневаюсь в вас, мой дорогой, любимый друг… Но… вдруг это – ловушка?..

Он расхохотался с видом человека, которому ничто в мире не страшно.

Этот смех, эта уверенность в своих силах и признанная всеми репутация непобедимого героя сразу ее успокоили.

– Не поехать ли и мне с вами? – спросила она после некоторого колебания. – Дело касается моих родителей… Я умираю от беспокойства… Вы знаете…

– До Денвера слишком далеко… Дорога длинная и утомительная… Кроме того, неизвестно еще, что там может случиться. Вы ведь сами только что высказали подозрения… Один я ничего не боюсь… я всюду пройду… Но с вами я буду вечно беспокоиться, и это свяжет мне руки.

Она согласилась с его разумными доводами и сказала:

– Вы, по крайней мере, будете подробно писать мне о себе и о деле. Не правда ли? Не забывайте, что я буду страшно страдать, не получая от вас известий.

– Как только представится хоть малейшая возможность, я пошлю вам точное и подробное письмо. У меня есть связи в Денвере – несколько храбрых друзей, с которыми я изъездил вдоль и поперек великую прерию. Не бойтесь и надейтесь на меня!.. А теперь, дорогая Элиза, прощайте или, вернее, до свидания. Сохраните для отсутствующего друга хоть маленький уголок в своем сердце… Помните, что он вам безгранично предан.

– Я не из тех, которые забывают, мой дорогой Эдуард! Когда бы вы ни вернулись, вы найдете меня такой же любящей.

Она протянула ему обе руки и подставила лоб.

Он поцеловал ее и вышел, чтобы приготовиться в путь.

Сборы были недолги: свернуть одеяло, наполнить патронташ, запастись дюжиной сухарей и оседлать Букин-Билли – дело получаса.

О каком-либо багаже, чемодане или даже плаще не было и речи.

Наскоро переодевшись в шерстяную рубаху, охотничью блузу из бизоньей кожи, индейские кожаные панталоны и фетровую шляпу с золотой тульей, он вышел к гонцу и застал его сидящим за жирным куском дичи и большим стаканом виски.

Это был худощавый американец лет пятидесяти, с загорелым лицом и козлиной бородкой.

Ничто в его наружности не отражало его общественное положение или профессию.

«Некий человек!» – беспечно подумал Стальное Тело.

Затем, обратившись к незнакомцу, он сказал:

– Я отправляюсь с вами в Денвер. Как только вы будете готовы, мы двинемся в путь.

– Я готов!

– В таком случае на коней!

Стальное Тело в последний раз пожал руку Элизе, попросил ее передать приветствие Колибри и Джеку, которые ушли на охоту, и вскочил в седло.

Незнакомец последовал его примеру, и они двинулись легкой рысью в глубь равнины.