Литтмегалина
Игра Бродяг
– Вогт, – спросила она, – что ты намерен делать?
– Ничего. А вот что он намерен делать? Хотел бы я знать.
Наёмница наблюдала, как снежинка медленно опускается на щеку Вогта и тает, превращаясь в воду. Эта была первая; после Наёмница ощутила снежинки и на своем лице, руках. Она посмотрела вверх: снежинки падали, проскальзывая сквозь толщу синего тумана, становясь видимыми только на подлете. На светлых волосах Вогта они были и вовсе незаметны.
– Когда думаешь, что хуже некуда, выпадает снег… – буркнула Наёмница, и ловкая снежинка умудрилась проскользнуть ей в рот.
Вогт вдруг улыбнулся. Прям засиял, освещая тьму, и бодро объяснил:
– Видимо, ему не по себе. Он думает, что он решился, но он себя обманывает. Какая-то часть его личности протестует против его действий. Эта темнота – выражение его сомнений.
– Ты о демоне?
– О боге. Слышишь?
Наёмница вслушалась. Снег падал с тишайшим звенящим звуком («Мы как будто застряли в страшной истории», – подумала она). И странное громыхание где-то в отдалении, сопровождаемое скрежетом… Наёмница уже успела запаниковать, когда опознала звук вращения мельничных лопастей. Опять эта кошмарная штуковина! Но теперь с ней было что-то серьезно не так…
– Звуки надрывные, ритм нарушен, – прокомментировал Вогт. – Лопастям что-то мешает. Мы должны посмотреть. Быстрее! А то совсем стемнеет.
Наёмница запахнулась в плащ и встала.
– Я не спорю, Вогт. Даже если считаю, что ты делаешь глупость. Видишь – не спорю, – бессильно пробормотала она, чувствуя, как к лицу липнут мокрые пряди.
С одной из лопастей свисало нечто большое и продолговатое, похожее на мешок, привязанный к лопасти длинной веревкой – насколько Наёмнице удалось рассмотреть сквозь туман, темноту и снег, который уже валил хлопьями. Она то сощуривала глаза, то раскрывала их широко, безуспешно пытаясь высмотреть детали. Мешок? Нет. Тогда что же?
– Это человек, – объяснил Вогт.
Под весом тела лопасти вращались с видимым усилием, почти замирая в момент, когда отягощенная грузом лопасть подбиралась к верхней точке. Тело раскачивалось, в любой момент грозя сорваться и шмякнуться на землю. На всякий случай Наёмница отступила на несколько шагов. Ее охватила звериная тоска.
– Зачем он там висит? – спросила она, как будто всерьез рассчитывала, что кто-то даст ей внятный ответ, способный объяснить все то безумие, что вокруг них происходит.
Запрокинув голову, Вогт продолжал смотреть вверх, на лопасти мельницы, катающие мертвеца по кругу. Снег таял на щеках Вогта и стекал каплями, словно Вогт плакал. Хотя если б он действительно заплакал, Наёмница бы не удивилась. Среди окружающей их безнадеги она сама была готова зареветь в голос.
– Еще чуть-чуть, и лопасть не выдержит, – предрек Вогт.
На последнем его слове послышался хруст, тело шумно ударилось о землю, обломок лопасти разлетелся в щепы. Наёмница зажала уши. Ей хотелось кричать.
– Не подходи к нему, Вогт, – попросила она дрожащим голосом, но Вогт уже склонился над упавшим висельником – теперь они смогли рассмотреть, что веревка, соединяющая мертвеца с мельницей, была обмотана вокруг его шеи.
Наёмница взглянула на вершину мельницы, растворенную в темно-синей зыбкости, испещренной пушинками падающего снега.
– Кто его там подвесил? Да и сам он не мог…
Вогт пожал плечами. Он присел возле мертвеца на корточки, запустил пальцы под разбитую при падении щеку и слегка повернул голову, открывая лицо. Впрочем, Вогт уже знал, кого увидит.
– Это Я, – Вогт медленно обвел взглядом темноту и встал. – Знаю, ты здесь, – проговорил он тихо. – Выходи.
Крадучись, оборвыш появился из-за мельницы, что живо напомнило их первую встречу, и Наёмница отпрыгнула, пораженная. Если б не опасения за Вогта, она бы просто дернула прочь. У нее даже стопы зачесались. Однако она заставила себя остаться.
Вогт смотрел прямо на Я.
– Зачем ты это сделал? – спросил он. – Снова?
Я молчал.
Вогтоус оглянулся на Наёмницу. В его глазах Наёмница видела желание успокоить ее. Но не только ее.
– Он – бог этого мира.
– Я уже догадалась, – чуть слышно ответила Наёмница. Она сомкнула губы и, как холодный поцелуй, почувствовала снег на них.
***
– Пожалуйста, не будь столь угрюм, насторожен и сумрачен. Я только пытаюсь понять, – кротко попросил Вогт.
Лицо Я застыло – снежная маска, витающая в темноте.
– Порой я слышу твои мысли… – осторожно продолжил Вогт. – Они вдруг возникают в моей голове, подобно тому, как появляются мои собственные. Вот только они так отличаются от моих, не перепутаешь. И это чувство утраты… такое горькое, такое черное. Ты думаешь, что никто не понимает тебя, но я понимаю, потому что уловил то, что ты чувствовал. Конечно, это лишь отзвук твоей боли… но я хочу прекратить ее, потому что мне страшно от мысли, что ты страдаешь в полной мере, – Вогтоус сделал шаг к Я, а тот на шаг отступил к мельнице.
Всматриваясь в светлый пушистый затылок, Наёмница попыталась угадать, какое выражение Вогт сейчас изобразил на своем лице. Хотя Вогт и сострадал – вполне искренне, но в то же время он раздумывал, искал выход из ситуации.
– Если я могу слышать твои мысли, – сказал Вогт, – то тебе, вероятно, доступны мои. Прислушайся: среди них нет ни одной, противоречащей сказанному мною вслух.
Наёмнице показалось, что кто-то легонько стискивает ее плечи. Потом она осознала – темнота сжимается, обматывает ее плотным холодным коконом.
– Вогт, – прошептала она. – Это не помогает.
Вогтоус продолжал что-то говорить. Его голос заставил бы и раненого волка довериться ему, но раненый человек осторожнее и злее волка. Я определенно реагировал. Но это была не та реакция, на которую надеялся Вогт: снежная маска сползала с его лица, и вскоре они увидели его подлинное, в котором не было и не могло быть понимания – только страдание и гнев.
– Это вы его убили! – воскликнул Я, бессильно опускаясь на землю. – Вы все его убили! Как я ненавижу вас, как я хочу, чтобы вас не было совсем!
«Ты этого почти добился», – подумала Наёмница, припомнив пустые дома в деревне.
– Если бы не было вас, я был бы счастлив с ним. Но я еще верну его, как бы вы ни пытались мне помешать!
– Если твой друг мертв… – пробормотала Наёмница. – То как…
Я взглянул в ее сторону с испепеляющей ненавистью – к ней, к себе, ко всем. Переполнив его глаза, ненависть потекла из них, словно слезы.
– Лучше б они и меня убили тоже. Я заслуживаю смерти уже потому, что не уберег его от них. А он был так беспомощен… Лучше бы я умер… Я умер… Я умер…
Он накрыл голову руками, согнулся пополам, покачиваясь в волне захлестнувшего его страдания. Теряя все человеческое в облике, он походил на что-то совершенно непонятное, темное, движущееся, распластанное на земле – растоптанная птица, растерзанный зверек.
– Я умер… Я умер… – повторял он. Его разум зацепился за эту мысль так крепко, что и не отцепишь.
Наёмница пятилась, отчетливо ощущая сопротивление облепившей ее темноты, до тех пор, пока ее пятка не натолкнулась на препятствие. Наёмница оглянулась: очередной Я, лежит на боку, шея вывернута под неестественным углом, широко раскрытые, ничего не выражающие глаза тускло смотрят во мрак. Наёмница вскрикнула и закрыла рот руками. Ей вторил вскрик Вогтоуса.
Слова повторялись без пауз, сливались в одно неделимое:
– Яумеряумеряумер…
– Замолчи! – закричала Наёмница.
Но Я повторял:
– Яумеряумеряумер…
Наёмница смотрела в темноту, скорее угадывая, чем различая в ней десятки Я, безжизненно распростертых на земле. Каждое повторение фразы увеличивало их число. Ей стало настолько страшно, что сейчас она предпочла бы ослепнуть, оглохнуть и утратить все чувства. Отчасти, это было ее желание… но большая его часть принадлежала Я.
Едва ли он догадывался, что, втянув этих людей в свой туманный одинокий мирок, заставит их ощутить то, что чувствовал сам каждую минуту своего существования. И из того зла, которое он причинял им, это было самое худшее.
***
Бродяги убегали. Спотыкались о тела, падали, снова поднимались и бежали дальше. Они бежали только потому, что их гнал панический страх, а вовсе не из ложной надежды спастись. Как сбежать от того, внутри которого, по сути, находишься? Этот мир был создан его воспоминаниями, его чувствами и его скудным воображением; он был столь же реален, как мысли, и столь же, как чужие (а порой и собственные) мысли, неуправляем.
Первой сдалась Наёмница. Она поскользнулась на разлитой крови тысячного по счету мертвого Я и на это раз не поднялась.
– Он сумасшедший, Вогт. Абсолютно сумасшедший, – сказала она и, чувствуя под ладонями липкую жижу, сжала пальцы в кулаки.
Оба задыхались. Им оставалась минута перед тем, как их сознание погаснет, подобно кострам под дождем.
***
– Где мы? – услышала она измученный голос Вогта.
Наёмница пока не находила в себе достаточно сил, чтобы открыть глаза. Ее сознание, прежде растворенное в темноте, теперь постепенно собирало себя – частица к частице.
К ее удивлению, Я ответил. Впрочем, он мог просто разговаривать вслух сам с собой:
– В стене мельницы есть маленькая дверь. Это хитрая дверь: она не существует снаружи, а только изнутри. Из мельницы можно выйти, но нельзя зайти прежде, чем я открою дверь. Но я никогда не открываю ее. Я никуда не выхожу; как бы там ни было, а я всегда здесь, за дверью, которая не существует снаружи.
Наёмница попыталась пошевелится, но не смогла. Она сидела на полу, опираясь спиной о стену. Ноги вытянуты, ладони прижаты к полу – так плотно, словно их гвоздями прибили. Вот только Наёмнице не позволяли двигаться не гвозди и веревки, а запрет бога, что в данном месте было сильнее цепей.
– Не бойся, – тихо сказал ей Вогтоус. – Это все скоро закончится.
В том, что это закончится, Наёмница не сомневалась. Но вот будет ли финал хорошим или хоть сколько-то приемлемым? Совсем другой вопрос. Наёмница чуть приподняла веки (они были тяжелы, словно отлиты из золота) и сквозь шторки собственных ресниц различила мягкий свет свечей. Свет золотистый, нежный, но сейчас Наёмница предпочла бы увидеть холодное ночное небо над головой и ясные очи звезд. Вместо столь желанного плеска реки, за дни их долгого путешествия ставшего родным и привычным, до нее доносился надрывный звук трущихся друг о друга жерновов. «Это совершенно бессмысленно, – мелькнуло у Наёмницы в голове. – Вот так стирать друг друга…»
– Мир страшный, – прошептал Я. – В нем либо умирать, либо ожесточаться. Но я не хотел ни того, ни другого. Я хотел просто сбежать. А что в итоге? Я не такой, каким мечтал быть, не такой, каким мог бы. Я тот, кто хуже всех – такой, каким меня заставила быть действительность.
Наёмница наконец сумела открыть глаза.
Круглая, тускло освещенная комната… В центре комнаты Наёмница увидела поблескивающие длинные клинки, поднимающиеся от пола к потолку. Клинки образовывали окружность; в центре этой окружности, на невысоком возвышении – на кровати, не сразу рассмотрела она (ее зрение было таким же неясным, как мысли в ее голове), лежал человек, совершенно неподвижный, как мертвец. Он был полностью прикрыт белой тканью, кое-где обагренной пятнами подсохшей крови. Над ним, сгорбившись, нависал Я. Вот только тот Я, что все это время пребывал внутри мельницы, выглядел иначе: спина выпрямлена, русые волосы без седины, стянутые в хвостик, открывают лицо не молодого, но и не старого еще человека; одет вполне пристойно, пусть и непримечательно – белая широкая рубашка, темные штаны. И только его взгляд был тот же – потухший, напуганный, пустой.
Мысли Наёмницы переключились на человека под простыней. Кто это? Очередная жертва? Наёмница поняла ошибочность своего предположения, когда Я снова заговорил, обращаясь к человеку под тканью:
– У этих двоих есть то, что мы так долго искали. Последние элементы. Только потерпи еще немного, – Я безразлично, словно бы случайно, скользнул взглядом по пленникам. Но когда его взор снова коснулся человека под тканью, то застыл и окаменел на нем.
Наёмница снова попыталась пошевелится. Бесполезно. Ей удалось только слегка повернуть голову и взглянуть на Вогта. Вогт был задумчив, но удивительно хладнокровен.
– Ты ли ты уверен, что тебе следует забрать это у нас? – невозмутимо осведомился он, обращаясь к Я.
Тот молчал. Минуту спустя он все-таки ответил, по-прежнему не отрывая взгляд от человека под простыней:
– Я вовсе не уверен. Но если это требуется для того, чтобы оживить тебя, я готов пойти на этот поступок. Столько времени потрачено… столько ужасного произошло… и сделано. Слишком поздно остановиться.
– Вот только станешь ли ты счастливее, добившись своего? – спросил Вогт.
Я втянул голову в плечи. Его руки потянулись к волосам, но беспомощно опустились. Я был растерян.
– Сомневаюсь, что еще способен на это, – ответил он.
– Тогда почему… – Вогт потерял осторожность.
– Нет, – со злобой прервал его Я.
Он походил на лопасти, которые вращались даже без ветра – и без необходимости, ведь молоть мельнице было нечего.
– У меня есть предположение о том, кого ты называешь «Ты», – сказал Вогт. – Мельница навела меня на мысль. Как он называл себя – «Я»?
Наёмница нахмурилась. Вогт ходил по очень тонкому льду. Стоит ли провоцировать того, кто схватил их и обездвижил? А с другой стороны – куда уж хуже?
– Замолчи, – с затравленной злобой потребовал Я, наконец-то обратившись к Вогту напрямую. – Я не понимаю, о чем ты.
– Ты понимаешь, – уверенно возразил Вогт. – Тебя терзает ощущение тщетности. Мне это известно – потому что меня оно тоже терзает. Так и ввинчивается. Так и зудит.
Не понимая их странного разговора, Наёмница ощущала еще большую беспомощность, чем прежде.
– Не нужно…
– Замолчи! – вскрикнул Я. – Я должен продолжать! Должен!
– Разумеется, – усмехнулся Вогтоус. – А лопасти должны вращаться. Ты понимаешь, что это бессмысленно, и понимаешь, что поступаешь плохо. Ты не намеревался убивать всех этих людей – но они в любом случае погибли, никто не вышел живым из твоего туманного мирка. Здесь не предусмотрено выхода – ведь ты воспринимаешь свою ситуацию как абсолютно безвыходную. Даже если это не так.
– Ты не знаешь, как я оцениваю ситуацию.
Вогт послал ему сочувственную улыбку и напомнил:
– Я слышу твои мысли.
Я вздрогнул.
– Как тебе это удается?
Вогт пожал плечами.
– Полагаю, когда-то ты очень хотел, чтобы люди тебя услышали. Казалось бы, ты убил это желание, окончательно запершись в себе… но в действительности оно никогда не угасало полностью. Здесь, в твоем мире, оно воплотилось в реальность, и люди действительно обрели способность слышать тебя. Вот только они слишком сосредоточены на себе, чтобы это заметить.
– Мне не нужны люди.
– Каждый человек нуждается в других людях, – объяснил Вогт. – Мы так устроены. Даже если мы настолько повреждены, что не способны установить с кем-либо связь, мы продолжаем ощущать потребность. Неутоленная, она причиняет нам страдание. Заставляет нас совершать странные, не соответствующие нормальной логике поступки.
– Замолчи!
Он закрывается, ощутила Наёмница, вот-вот захлопнется навсегда. Вогтоус заговорил торопливо:
– Я знаю, как убежать отсюда. Останови эту мельницу. Откажись от своих порочных намерений. И тогда дверь на выход распахнется прямо перед тобой. Ты – мы все – сможем уйти.
– Нет. Я должен вернуть его. Быть с ним, здесь.
– С ним – и с нечистой совестью, – заявил Вогт. – Я знал человека, который считал, что все гнусные вещи, что он сделал потом, доказывают правоту тех, кто поступал с ним гнусно ранее. Это неправильно, жестоко и нарушает причинно-следственную связь. Но неверно и обратное: оправдывать все, что ты делаешь, тем, что произошло с тобой в прошлом.
– Люди плохие, злые. Они изувечили меня, и после этого я не обязан беречь их.
– Да, кто-то причинил тебе зло и, может быть, заслуживает мести, – возразил Вогт. – Но те, кто страдают здесь, в этом мутном мирке, непричастны к событиям твоего прошлого. Они всего лишь незнакомцы, по чистому невезению угодившие в твою ловушку. А затем ты сломал их, чтобы извлечь единственную нужную тебе детальку. Но ты поступаешь жестоко не только с другими, но и с самим собой. Ты тоже жертва. Твои изувеченные тела разбросаны здесь повсюду.
– С собой я могу поступать как вздумается – это не преступление. Что касается прочих… Я всегда был ничем для них, и они тоже для меня – ничто. Только он любил меня, только он заботился обо мне. Ему я отдам все. Любовь и боль толкают меня на мои поступки. Так какой я? Чудовище ли я? Или же оправдан моими чувствами? Вы двое, сможете ли вы понять меня, пожалеть меня? Раньше я считал: в мире есть добро и зло, белое и черное; я никогда не уподоблюсь тем, кого ненавидел. Но теперь границы растворились, все смешалось. В мире больше нет черного и белого, остался лишь серый. Только серый. Мой мир не ужасен, нет, он просто такой, каков настоящий.
Вогт замотал головой.
– Что ты знаешь о настоящем мире? Ты никогда не видел его своими закрытыми от ужаса глазами. Все, что пробивалось к тебе снаружи, – это удары и угрозы. Просто посмотри вокруг. Что ты увидишь? Созданный тобою мирок пуст, Я. Здесь нет животных, нет растений. Все его несчастные обитатели – это твои пленники, от которых ты вынужден прятаться. Блеклый безлюдный образ твоей родной деревни, твой ненавистный дом, который ты не можешь забыть, потому что он выжжен в твоей памяти. Мельница, лопасти которой постоянно вращаются, так же как твое страдание никогда не останавливается. И туман, скрывающий зияющие пустоты твоего незнания… Твое спасение – во внешнем мире. Оно всегда находилось только там.
– Замолчи! – вскрикнул Я, закрывая уши руками, но голос Вогта продолжил терзать его слух и разум:
– Я не на твоей стороне, но я не твой враг. Я хотел бы, чтобы ты увидел что-нибудь и кого-нибудь кроме себя – и тогда я стану твоим другом. Но пока ты заперт, я остаюсь человеком, стоящим перед заколоченным изнутри домом.
– Мне никто не нужен, у меня есть Ты! – измученный спором, Я склонился над кроватью и коснулся лицом руки, прикрытой белой тканью.
– Он лишь усугубил твою проблему. Ты и он – как жернова, которые стирают друг друга при трении, потому что между вами нет ничего, что могло бы сохранить необходимую дистанцию. Вы слишком близки. В конечном итоге вы одно, а не двое. Тебе казалось: ты можешь поделиться с ним своей болью, и тогда тебе станет легче. Но когда вы одно целое, делись не делись, а вся твоя боль остается с тобой.
– Вогт, – напряженным тоном произнесла Наёмница, – кажется, тебе лучше… помолчать! – на последнем слове она перешла к пронзительному взвизгу.
Вогт скосил на нее глаза и побледнел от ужаса. Клинок выдвинулся из стены возле самой шеи Наёмницы, обжег ее кожу острым краем. Наёмница почувствовала, как другое лезвие, холодное и страшное, поднимается из пола, скользя меж ее коленями.
– Не расстраивай его! – прошептала она жутким шепотом. – Они появляются из-за этого.
Наёмница была права. Острия продолжали подниматься из пола, выпячивались из стен, прорезая отсыревшую древесину легко, как масло. Я словно бы не замечал их. Сейчас, протиснувшись сквозь сверкающий круг, он направлялся к бродягам, с привычным безразличием ступая босыми ногами меж прорастающих из пола клинков. Лицо лишено эмоций. Пустой взгляд, сосредоточенный на себе. В движениях ощущается настороженность, хотя единственное, что могло ему угрожать со стороны пленников, так только очередной поток красноречия Вогта. Однако Вогт молчал, удрученный продолжающимся появлением клинков – одно показалось возле его щеки, следующее прошло чуть ли не сквозь его драгоценную Наёмницу.
– Эй, – Наёмница облизала сухие губы. – Эй, сумасшедший, – она попыталась выглядеть если не бесшабашной, то хотя бы менее испуганной, – что ты намерен делать?
– Заберу кое-что. Это не больно.
Он что же, пытается их успокоить, одновременно разрушая? Странный… Когда он навис над нею, Наёмница всмотрелась в его лицо, уже не пряча страх. Вблизи она могла различить морщины, пересекающие лоб, перерезающие переносицу – как будто выражение страдания никогда не стиралось полностью. На секунду в Наёмнице поднялось неуместное в данной ситуации сострадание, но затем все затмил шок осознания.
Этот человек был ей знаком.
Пораженная, Наёмница даже дышать перестала и, вскоре начав задыхаться, с шумом втянула в себя воздух. Она определенно видела это лицо раньше… но вот когда? Не удавалось вспомнить. Быть может, раньше, в той части ее жизни, что оказалась полностью потерянной… Впрочем, в устремленных на нее серых, как пыль, глазах не вспыхнуло и искры взаимного узнавания. Его ресницы были такими же длинными, как ресницы Вогта. Наёмница попыталась представить его лицо без отчужденности, без морщин отчаянья и плача – всех этих уродливых отметин, нанесенных внешним миром. Снова ее захлестнула волна сочувствия, сожаления, что он стал таким, как есть. Безнадежно испорчен, никогда не разовьется в настоящего себя. Все ее злость и неприязнь развеялись как дым. Наёмница поняла своего врага.
Она уже не думала о том, как сопротивляться, только слушала растерянный голос Я.
– Горе похоже на паутину, правда? Оно оплетает с головы до ног, не высвободишься. Долгое время после того, как они убили его, я не мог даже пошевелится. Я сидел на земле и продолжал отрицать факты: он не умер по-настоящему, я сумею вернуть его. Наверное, в тот день я сошел с ума. Да, думаю, именно это со мной и случилось.
Наёмница ощутила его пальцы на своих плечах – легчайшее давление, отсутствие тепла. Словно ее коснулся призрак.
– Размышляя над тем, как вернуть его к жизни, я задался вопросом: чем живой отличается от мертвого? Он дышит, его сердце бьется – пытаясь убежать от них, я так отчетливо чувствовал, как бьется мое собственное. Живой мыслит. У него есть чувства. Что ж, решил я, это будет несложно. Я соберу все необходимые элементы. Помещу их в его тело. Он уникален, нет второго такого же, но, тщательно выбирая отдельное из многих, я сумею заново отстроить его личность. Пусть те люди пострадают… но ими придется пожертвовать. Зато, не отделяя от себя, я сумел передать ему мою память. Днем и ночью я шептал ему на ухо, рассказал все, что с нами случилось. Как мы были счастливы вместе и как потеряны, пока не знали друг друга. Поделился с ним каждым моим воспоминанием, даже теми, которые ранили сильнее всего. В этом мире нужно привыкать к душевным ранам, потому что они неизбежны и могут убить с непривычки.
«Неизбежны… в мире, пересеченном острыми лезвиями», – подумала Наёмница.
– Ум ему достался вполне сносный. Страх я взял у бездомного мальчишки – он был достаточно велик. Силу воли я отобрал у того, кто сопротивлялся больше всех… это было больше, чем требовалось, но, я решил, оно и к лучшему. Не часто приходится составлять душу заново, так почему бы не воспользоваться возможностью внести некоторые улучшения… – монотонно перечисляя свои действия, Я успокоился, сконцентрировался на задаче. – Отчаянья и злости я взял чуть-чуть – они в любом случае имеют свойство разрастаться до порой избыточных размеров. Разочарование… всего щепотку. Вы никогда не замечали, что плохих чувств больше, чем хороших?
– Ты просто недостаточно осведомлен о хороших, – объяснил Вогт.
– Изумление было найти трудно, безразличия – сколько угодно. Я стремился воссоздать его личность во всей полноте, привнести все элементы. Все перемешалось в моей голове, и… ох, я боюсь, что тоска досталась ему дважды. Но сейчас он почти завершен. Два отсутствующих элемента найдены – и я смогу приступить к пробуждению.
– Какие два элемента? – хрипло спросила Наёмница.
Я взглянул на нее, но его глаза не выразили ничего, кроме голода ожидания.
– Я хочу вернуть его, но не для страдания. Я долго искал эти качества, но они так редки. Я не чувствую их даже в самом себе, хотя знаю, что они все еще хранятся где-то, ведь были же они так сильны, пока он был рядом. Но даже если они есть во мне, в его душе, лишенной их начисто, они не найдут отклика. Он никогда не узнает их – твоей радости, – Я смотрел на Вогта, затем медленно перевел взгляд на Наёмницу, – и твоей надежды.
Свечи вдруг погасли – или же глаза Наёмницы заволокла тьма. Она не попыталась воспротивиться, осознавая неизбежность потери. Вплоть до этой секунды она продолжала верить, что все же они каким-то образом сумеют вывернуться из этой передряги, несмотря на всю тяжесть положения. Ведь до этого же справлялись. Но сейчас она теряла надежду.
Вернее, ее забирали у нее.
***
Очнувшись, Наёмница обнаружила: невидимые путы отпустили ее, она снова может свободно двигаться. Однако даже окажись она возле раскрытой двери, то и тогда не попыталась бы убежать. Какой смысл? Все проиграно. Ничего хорошего не ждет ее снаружи. Она пристроила на плече утомительно тяжелую голову. Все же это немножко странно – вновь вернуться к себе прежней. Черная-черная вода вокруг, она сидит на дне. Вогт плачет, а ей безразлично. В ту ночь, в пещере, когда она впервые встретила его… зачем она пошла с ним? На что рассчитывала? Она всегда знала, что все закончится именно так. Она умрет от отчаянья. Настигнет оно ее в виде стрелы, лихорадки или стремительно приближающегося дна оврага, настоящей причиной ее смерти будет именно оно.
Сквозь упавшие на лицо пряди волос она могла видеть Я. Тот склонился над кроватью. Клинки, ранее окружавшие кровать, теперь скрылись, оставив лишь прорези в половицах.
– Скоро ты вернешься ко мне, – Я положил ладони на лицо, скрытое простыней. – Все будет хорошо, как раньше, до того солнечного дня, когда они отобрали тебя у меня. Если б ты знал, как я ненавижу солнце с тех пор. Но здесь его нет.
Ухватив нижний край простыни, Я широким жестом сдвинул ее вверх. Теперь лишь голова мертвеца оставалась прикрытой, тогда как его хрупкое, истощенное тело полностью обнажилось. Даже своим расфокусированным лишенным интереса взглядом Наёмница различила полосы порезов, ярко краснеющие на бледной коже покойного. Протянув руку, Я взял нож с маленького столика, расположенного позади кровати. Уже догадываясь, что он собирается сделать, Наёмница закрыла глаза.
Вогтоус, придвинувшись к Наёмнице, дотронулся до ее руки. Его пальцы были безвольными и мягкими, мокрыми, потому что он стирал слезы со щек. Наёмницу не могло успокоить его прикосновение, потому что там, где она сейчас находилось, утешения не существовало.
– Мне нужно удостовериться. Это очень важно – увидеть его лицо, – прошептал Вогт и, хватаясь за стену, встал.
Наёмница чуть приподняла ресницы, апатично наблюдая за ним. Вот он бредет, медленно переставляя ноги, по-старчески ссутулив спину. Тесемка его нелепых сандалий порвалась и болтается позади. «Все закончилось, – подумала Наёмница, – все». В целом эта безысходность была не так уж и плоха: не надо сопротивляться, не надо ничего делать, только и остается, что ждать смерти. А если не хочется, можно и не ждать. Ее веки снова бессильно захлопнулись.
– Ты мог бы остановить меня. Просто схвати меня за горло, сжимай, пока в тебе еще остаются какие-то силы, – бесстрастно предложил Я.
– Ты просишь меня убить тебя? – всхлипнув, уточнил Вогт. – Я не стану этого делать. Но ты способен сделать так, чтобы лопасти замерли. Ты – создатель и владыка этого мира. Все здесь определяется твоими решениями.
Наёмница медленно, с трудом поднялась. Раз уж это финал, то, наверное, ей следует быть рядом с Вогтом. Как же тяжело идти… надежда делает тело легким, как перышко, а уныние обращает его в камень.
– Я не могу вернуться в большой мир, – бесцветно возразил Я. – Я его не выдержу.
– А я не могу убить тебя. Ты должен сам остановить себя. Принять верное решение.
Клинки снова прорастали из пола – безлистные серебряные растения. Проходя мимо, Наёмница чиркнула по одному плечом, содрав лоскут кожи, но даже не дрогнула, настолько увяз ее разум в холодной черной жиже отчаянья.
Я зашелся в угрюмом, булькающем смехе. «Лучше бы он этого не делал», – нахмурилась Наёмница.
– Вот видишь: ты не готов выполнить мою просьбу, а я не согласен исполнить твою. У всех свои причины поступать так, как они поступают, и ты не можешь изменить мои, так же как я не могу изменить твои.
Вогтоус не нашелся с ответом.
Я наклонился к человеку под простыней, приблизив свое лицо к его лицу, прикрытому слоями ткани, так близко, словно хотел поцеловать его. Вздох сорвался с его губ, так же как бабочка вспорхнула с цветка (ярко-синего цветка; теперь все цвета исчезли, остался только серый) в тот ужасный день. Когда Я сбросил простыню, открывая лицо лежащего, Вогт тихо кивнул сам себе – его догадка подтвердилась.
Лоб мертвеца пересекала красная полоса – как будто кто-то снял верхнюю часть его черепа, а потом водрузил обратно. Глаза плотно закрыты, кожа бела, как зимняя луна. Наконец-то доковыляв до кровати, Наёмница застыла возле и угрюмо сморщила лоб.
– Что это значит, Вогт? – спросила она свистящим шепотом.
– Это ты, – сказал Вогт, развернувшись к захватчику.
– Это Ты, – растерянно отозвался Я. Он коснулся бледного лица спящего – точно такого же, как его собственное, вот только лет на двадцать моложе. – Ты.
***
В тот ужасный день небо было синее, такое же синее, как цветок, с которого вспорхнула красная бабочка. Я следил за ней зачарованным взглядом. Синее и красное… контраст цветов глубок, как ножевая рана. Страх и радость перемешались; страх был огромен, как небо, но и радость – тоже. У него стучало в голове. Его захлестывала паника.
– Мы убежали от них, – сказал Ты. – Не бойся.
– Да, – сказал Я, накрывая голову дрожащими руками.
– Они злые, все злые, – зашептал Ты ему на ухо. Его голос подрагивал от беспокойства. – Только я не обижу тебя, только я тебя успокою. Мы уйдем далеко, туда, где нет людей, которые нас мучают. Мы будем только вдвоем, мы спрячемся. Навсегда.
– Спрячемся навсегда, – повторил Я. Эти слова несли успокоение, заставляли его сердце замедлиться, делали стук в его голове тише.
Вероятно, что-то было не так с ним с самого начала. В тот ясный полдень, когда он родился, свет ослепил его глаза и оставил на его коже ожоги. А дальше мир продолжил причинять ему боль. Всего было слишком много, все было слишком сильным – свет, запахи, прикосновения. Каждый звук – как удар наотмашь. Каждый удар наотмашь – крах, тьма, распад на куски. «Что с тобой не так?» – кричала ему мать, а он уползал от нее, и соль, растворенная в слезах, выжигала на его щеках красные полосы. Порой он и сам пытался ответить на этот вопрос, но все, что удалось надумать: он просто не такой, как другие, а будь он такой, как другие, ему жилось бы получше. Он не мог поменять себя, как не мог изменить цвет своих глаз, чего они понимать не хотели. Им казалось: кричи на него почаще, не жалей для него палки, и, глядишь, станет нормальным, как его братья и сестры. В доме, до крыши залитом криками, перебранками, болтовней родителей, визгом и смехом младших, он ощущал себя так, как будто острые клинки пронзают его насквозь. Забившись под лавку, он зажимал уши руками, но и тогда слышал, как с грохотом падают на дощатый пол пылинки. Со временем мать перестала спрашивать, что с ним не так. «Дурачок, уродец. Никому ты не нужен», – бросила она однажды и больше никогда с ним не заговаривала – и даже бить его стала реже. Но и кормила нечасто. Он заставил себя забыть ее лицо. Слишком много сожаления и неприязни. Прорезают до костей.
