Лев Алексеевич Протасов
Красные озера
В тюрьме и после вся эта натуженная мозговая работа сошла на нет, неприятный образ забылся, бесплодные страхи уступили место вещам более насущным, но вот умерла Лиза, и у Шалого постепенно оформилась мысль: а смерть дочери-то, пожалуй, давнего врага ослабила! И только после этой мысли вспыхнула прежняя ненависть, словно просто дремала в ожидании своего часа, зарытая под слоем пепла; ожили давние кошмары, и вновь Шалого душили выдуманные руки, и вновь хотелось ему мстить непонятно за что…
Вылазка в селение с целью распустить гадкие шуточки про Луку являлась своеобразной проверкой – как отреагируют местные, посмеют ли перечить жуткому затворнику, смогут ли дать бой. Не смогли.
Расхрабрившись, Бориска на следующий же день стал отираться вокруг жилища Радлова, мыкался у забора, через щели заглядывал во двор и на ферму, искал лазейки, чтобы пролезть внутрь и подсмотреть в окна за повадками и самочувствием хозяев.
Часа через два своих мытарств он вплотную столкнулся с Томой – та решила наконец сходить на могилу к дочери. Увидев прямо у ворот человека, о котором в селении была дурная слава, женщина испугалась, окрикнула мужа.
– Не ори, ты! – прошипел Шалый и попытался рукой заткнуть Тамаре рот, но она его укусила.
Борис отдернул руку, посмотрел с явным недоумением на капельки крови, лениво выползающие из-под блеклой кожи, потом рассвирепел (не сразу, после каких-то раздумий, словно до сознания его слишком медленно доходил смысл этих алых капелек), приблизился к женщине и хотел схватить ее, но в воротах уже появился грузный, тяжело дышащий Петр.
Борис замер на месте, не зная, что теперь следует предпринять. Тома между тем спряталась во дворе.
– Тебя кто звал? – с едва скрываемым раздражением спросил Радлов.
– Так, – угрюмо отозвался Шалый, на всякий случай делая шажочек назад. – Походить.
– В других местах где-нибудь расхаживай. Нечего сюда лезть!
Тут Шалый приметил, что противник неважно выглядит – осунулся, весь как-то отек, сделался похожим на переполненный бочонок, под глазами у него налились мешки темно-бурого цвета, а сами глаза ничего, кроме отчаянной усталости, не выражают. Внимательно разглядев все эти черты истощения, Шалый мгновенно осмелел, расправил плечи, выпятил грудную клетку и отчетливо произнес:
– Ну и? Х… ты мне сделаешь-то?
Петр постоял немного без движения, как бы переваривая сказанное своим утомленным бессонницей разумом, затем весь подался вперед и толкнул Бориску прямо в выпяченную колесом грудь. Борис не просто упал – он опрокинулся навзничь с такой силой, что, казалось, головой мог пробуравить землю. Полежал некоторое время на спине, приходя в себя, сел, растерянно посмотрел прямо перед собой, потом столкнулся взглядом с нависшим над ним Радловым, как-то неестественно взвизгнул, вскочил на ноги и ринулся прочь. Оказавшись на безопасном расстоянии, он остановился, прокричал в адрес Петра несколько нецензурных ругательств и в замешательстве поплелся домой.
У себя в избе он пил до наступления сумерек, отчего пьянел и злился, а вечером вдруг отправился к жилищу своих сестер и матери. Отворила ему Ира – она была слишком увлечена своими переживаниями, потому забыла поинтересоваться, кто это к ним ломится. В противном случае Шалому, конечно, никто бы не открыл, даже мать.
Увидев перед собой громадную тушу брата, Ира ахнула от испуга, но быстро поняла, что братец-то пьян, и в случае чего с ним вполне можно справиться.
– Чего приперся?
– Не хами, – мрачно предупредил Шалый. – Могу и поддать.
– Наподдавался уже, проваливай!
Она хотела резко захлопнуть дверь, но Бориска успел подставить ногу и в образовавшуюся щелочку прохрипел:
– Помощь нужна.
Ирина не слушала – пинала брата по ноге и изо всех сил дергала дверь, стараясь ее затворить.
– Да стой! – крикнул Борис, стиснув зубы от боли – пиналась сестра весьма ощутимо. – Покажи, где дочери радловской могила!
Женщина машинально дернула дверь еще пару раз, как заведенная кукла, у которой внутри не до конца ослабла пружина, потом посмотрела на позднего гостя с любопытством, подумала немного, покачивая головой в такт собственным мыслям, и выскользнула на улицу.
– Лизки, что ли? – уточнила она, прищурившись то ли хитро, то ли злобно.
– Да, да, ее!
– А тебе зачем?
– Радлов.., – Шалый сделал паузу, пытаясь подобрать такие слова, которые не выставили бы его смешно или глупо, – ударил меня. Отомстить хочу.
– Ударил? – Ира засмеялась, громко, с издевательскими нотками. – Что ж ты ему сразу не ответил?
Шалый молчал, свирепо уставившись на сестру.
– Так ты у нас только женщин бить горазд, – продолжала та сквозь гомерический хохот. – Какой слабенький, ну надо же!
– Пасть закрой.
Ирина от обиды проглотила смех, насупилась, но почти сразу решила этот момент замять и заговорила о другом:
– Разве твои алкаши не могут тебе показать?
– Эти с пьяных глаз не найдут. Так поможешь?
– Да. Ночью. Но ты больше не приходи, мама тебя видеть не может.
– Распустились без отца-то, – и Бориска замахнулся, изображая удар, но не ударил, а только осклабился – такие у него были шутки.
– Нет, – Ирина не дрогнула и от занесенного над ней кулака прикрываться не стала, понимая, что на сей раз нужна Борису, а значит, ничего он ей не сделает. – Просто отец наш такая же скотина был, как и ты, пусть земля ему будет пухом. Ты-то весь в него. А мы, помню, с облегчением вздохнули после его смерти – даже я, хоть и маленькая была совсем. Ох, как он изводил всех, как изводил…
– Распустились без него! – угрюмо повторил Шалый и замолк, не зная, что еще можно возразить.
Сумерки и туман между тем сгущались, и лицо сестры он постепенно переставал видеть – только глаза блестели двумя хищными огоньками. Борис вдруг испугался этих огоньков, представив, что вот отделятся они от скрытого во тьме лица и начнут его преследовать, покоя не давать, потому подытожил:
– В общем, ночью приходи ко мне, – и поспешил удалиться.
Ночь опустилась на селение как-то незаметно, мать и сестры улеглись спать, но Ирина уходить не торопилась – сидела в своей комнате и думала, хорошо ли она поступает, идя на поводу у своей ревности, уместно ли пытаться отомстить мертвой, или все это верх подлости. Да и с буйным братцем связываться не особо хотелось. Впрочем, думалось ей вяло, и когда из сонмища противоречивых мыслей выделилась одна отчетливая: «Да, это подло», – Ира отмахнулась от нее. Напряженный внутренний диалог в ней замер, в образовавшуюся толщу безмолвия потихоньку проникла сонливость, и женщина задремала – потонула в черноте, не видя никаких сновидений.
Через час она вскочила, сама не понимая, отчего, быстро собралась и выбежала на улицу.
Воздух был сырой, но туман, царивший последние дни, вдруг испарился, и было свежо и ясно, а по небу сахарной пудрой рассыпались бесчисленные звезды – не сосчитать.
Ира продвигалась вперед неспешно, с тяжелым сердцем, вздрагивая от малейшего шороха – чувствительность ее обострилась донельзя, она будто видела и слышала озябшей кожей. Вдали завыла собака, на ее вой отозвались другие, с разных концов селения, реденькие кустики по обе стороны от тропы негромко зашелестели, как бы перешептываясь, треснула ветка – все это проникало через кожу, обостряя воображение, и женщина постепенно ускорила шаг.
Уже на подходе к запрокидывающейся набок избе Шалого она услышала, как за опавшим, клонящимся книзу кустарником кто-то жалобно плачет. Свернула в ту сторону и вскоре увидела сидящую на земле девушку, совершенно голую, если не считать смятой юбочки на бедрах. Девушка сидела к Ирине спиной, съежившись то ли от холода, то ли от страха, закрывала лицо руками и тихонько всхлипывала.
– Ты это чего? – спросила Ирина, подходя ближе, но несчастная продолжала плакать, никак не реагируя на обращение.
– А где твоя одежда? Тебя обидел кто-то? – подгоняемая любопытством и жалостью, Ира приблизилась к странной девушке почти вплотную, внимательно осмотрела ее голую спину, поникшую голову, дергающуюся в такт редким всхлипываниям, потом стянула с себя плащ и со словами:
– На вот, держи, – накинула его плачущей на плечи.
Но плащ упал на землю, прямо в грязь, и никакой девушки ни под ним, ни вообще поблизости не оказалось.
– Фу ты, чертовщина! – воскликнула Ирина как можно громче, стараясь криком заглушить захлестнувшую ее панику, схватила плащ и, даже не отряхнув его от комьев грязи, стремглав бросилась к разваливающемуся жилищу брата.
Ворвавшись в избу, она тяжело вздохнула, дождалась, пока успокоится сердцебиение, от которого буквально уши закладывало, и прошла в комнату. Там за грязным, заляпанным столом расположились Шалый и еще двое человек, таких же неряшливых. В углу рядом со столом ползал целый выводок пауков, а вдоль стен сплошными рядами стояли бутылки, пустые и полные.
– Где только берете, – недовольно сказала Ира, указывая на эти плотно сбитые ряды.
– Часть сами гоним, – с самодовольной ухмылкой ответил Шалый, словно испытывал какую-то особую гордость. – Часть в Вешненском закупаем. Там есть.
– Ну да, магазин там большой, все ездят, – Ира придвинулась к столу, но садиться не спешила. – А где деньги берете? Не работаешь же совсем.
Двое товарищей Бориски захихикали, затем один из них, шатаясь, поднялся со своего места и развязным тоном начал объяснять:
– А делятся с нами деньгами-то. Мы, милая мадам, люди видные, с нами грех не поделиться!
– На трассе вдоль железки можно поживиться, – пропитым басом сообщил второй, потом вполголоса добавил: – Если водитель муфлон, конечно…
– Понятно, – Ирина покачала головой. – Грабеж. Ты, братец, снова сесть хочешь?
– А тебе не все равно? – грубо, с явным вызовом произнес Шалый, вскидывая голову.
– Да действительно! – съязвила женщина. – Может, на сей раз хоть упекут на подольше.
– Молчи, – Шалый внезапно сник, ссутулился и опустил глаза. – Не за тем собрались.
– И верно, миленькая, – пьяный мужчина, который до этого поднялся из-за стола, подошел к Ирине, обдав ее волной удушливого, застаревшего перегара изо рта, нахально улыбнулся, демонстрируя отсутствие части зубов спереди, и совершенно бесцеремонно ухватил ее за грудь, а осоловелые глазки его при этом заблестели и радостно забегали. Ира брезгливо отпрянула, и мужичонка, лишившись опоры, рухнул на пол, при этом разбив себе нос.
С минуту он пролежал ничком, так что все забеспокоились, не помер ли, затем медленно поднялся на ноги и, указывая пальцем на гостью, залепетал:
– Видали! Она виноватая. Она!
– Это сестра моя, – грозно сказал Шалый. – Заткнись, пока второй раз нос не сломали.
Мужичонка повиновался, сел в уголочке да принялся противно хныкать.
– Ну так… что делать собрались? – спросила Ирина, вновь приблизившись к столу. На нее поглядели недоуменно, так что пришлось уточнить: – Мстить как собираешься?
– А, это, – Борис выдержал довольно продолжительную паузу, словно уже ничегошеньки не соображал от спиртного, потом заговорил, запинаясь на каждом слове: – Ну там… крест вытащить… птиц гнилых бросить. Вот он, – похлопал по плечу рядом сидящего товарища (того, который вел себя поскромнее), – он собрал, на пустыре. Несколько.
– Ой, ни ума, ни фантазии, – усмехнулась Ира. – Ваших пташек убрать – пяти минут дело. А крест вообще ерунда, его еще на памятник менять будут.
– Чего же? – не понял Бориска.
Глаза у Ирины заблестели, как раньше, обратившись двумя хищными огоньками, и она каким-то не своим, вкрадчивым голосом со звенящими в нем истерическим нотками предложила:
– Выкопать и в болоте утопить.
Ей никто не ответил.
– Вы что? Неужто три здоровых мужика.., – тут она посмотрела на пьяного с разбитым носом, – ну ладно, два здоровых мужика гроб не подымут?
Забившийся в угол мужичонка скорчил недовольную мину, обидевшись на то, что его вычеркнули из списка «здоровых», но вслух ничего не сказал, побоявшись реакции Шалого.
– А зачем в болото? – поинтересовался третий тем же пропитым басом.
– А чтобы… чтобы.., – тут Ирина и сама задалась вопросом: «Зачем?», – стала судорожно рыться в своих мыслях, которые так и норовили ускользнуть от нее, и наконец выдала первое попавшееся: – Чтоб не вредила никому из могилы!
Впрочем, она тут же осознала, что произнесла какую-то глупость, жутко растерялась, покраснела, а под конец и вовсе перестала понимать, зачем сюда явилась.
– Покойница же, – робко промямлил Бориска и навыворот перекрестился, явно не зная, как правильно. – Нехорошо.
«Нехорошо», – мысленно повторила Ира, потеряла вдруг всякий интерес к сомнительному предприятию, махнула рукой и сказала:
– Делайте, как знаете…
По дороге на кладбище ей и вовсе сделалось нестерпимо стыдно, и она порывалась несколько раз сбежать, но Шалый ловил ее, вел силком и грозил расправой, так что могилу в итоге показать пришлось.
Сразу после этого, не желая наблюдать за дальнейшим развитием событий, она отправилась домой. Сознание ее плыло, мутилось, обращаясь каким-то маревом, и на фоне этого марева выделялся только один вопрос, обращенный к себе самой – как можно было согласиться помогать брату, еще и в таком отвратительном деле? Ирина успокаивала себя тем, что рассудок ее помутился от горя и гнева – так было проще, чем признать, что гнилую сердцевину от отца унаследовал не один только Бориска.
То и дело мерещилась голая девица, утопавшая в собственных слезах, но Ира больше уж не подходила к ней – только ускоряла шаг да вжимала голову в плечи от скользких, ледяных прикосновений ночи к ее чувствительной коже, сквозь которую, как сквозь мембрану, внутрь организма проникал и вой собак, и шелест новорожденной листвы, и трескотня веток.
Глава четырнадцатая. Грянуло снова
1.
Восемнадцатого мая Лука отправился к Радловым – проведать их после похорон дочери, да и просто не мог он больше сидеть в своей мастерской, как в клетке, хотелось хоть с кем-то поговорить.
Проходя мимо котлована, он заметил некоторые изменения: на краю земляной язвы, ближе к озеру, бесформенной грудой были сложены огромные бетонные блоки, серые с белыми прожилками; там же возвышался подъемный кран, распарывающий небо своим чудовищным крюком при каждом движении. Блоки веревками крепили к этому крюку, опускали вниз и расставляли по периметру, укрепляя таким способом рыхлую почву, которая постоянно осыпалась то от воды, то от ветра.
На дне котлована повсеместно торчали длинные металлические штыри – земля под ними кровоточила грязной водой, и вода исходила на поверхность бойкими ручейками, пузырилась, кое-где даже била струей, словно штыри там проткнули подземную артерию. Шумных насосов, правда, нигде не наблюдалось, и вообще это новое затопление никого особо не волновало. Рабочие ползали по дну, утопая по щиколотки, но упорно продолжали строительство, будто и сами были лишь бездушными, раз навсегда заведенными механизмами.
Подул ветер, одним резким сильным рывком, словно попытался прогнать все эти чужеродные машины и всех этих чужих людей, зарывающихся в грунт, и поднялся столб пыли да каких-то микроскопических частиц влаги. Пыль и вода бесцельно потанцевали в воздухе, отражая серебристый свет, слепляясь друг с другом в мелкие комочки грязи, которые то и дело отпадали от общего потока обратно на землю. Затем неистовый ветер бросил образовавшееся месиво Луке прямо в лицо, заставив его приостановить свой шаг, и успокоился. Лука медленно отряхнулся, оглядел себя; краем глаза он уловил мелькающую черную точку где-то сбоку, но не придал этому значения да, убедившись в чистоте своей одежды, продолжил путь.
Его встретил Радлов, измученный, как всегда в последние дни, чем-то явно обеспокоенный – радушная улыбка была как будто приклеена к нему, никак не вязалась с напряженным, серым от усталости, отяжеленным тайным раздумьем лицом.
– А, Лука, – произнес он, пропуская гостя в прихожую и подавая ему руку для приветствия. – Я, знаешь, про Илью-то слышал… ты извини, я бы к тебе сам зашел, правда! Да тут беда. Навалилось все как-то разом.
– Ничего, ничего, – беззлобно сказал Лука. – Все понимаю, Лизу ведь недавно только похоронили…
– Да, Лизу, – Радлов помрачнел, тут же погрузился в свои мысли, отгородившись от внешнего мира мутным, невидящим взглядом. Впрочем, очнулся он довольно скоро и, спохватившись, добавил: – Ты иди на кухню, ладно? На втором Тома, ей… ну.., – Петр не сумел найти подходящих слов и замолчал.
Лука послушно проследовал на кухню, сел за стол напротив врастающего в землю оконца и спросил:
– Что, Томе совсем плохо?
– Да она было отошла, живее как-то стала, что ли… а вчера, видишь, история неприятная вышла, и ее снова подкосило.
– Какая история?
– Кто-то могилу Лизы осквернил. Представляешь, приходим мы на кладбище, а там на могиле птицы разбросаны – ссохшиеся уже, видимо, с пустыря притащили. И крест выдрали, на части поломали и рядом бросили.
– У нас-то вроде и не мог никто такое учинить, – неуверенно сказал Лука, а сам принялся вспоминать, кто бы мог настолько недолюбливать Радлова или Лизавету, чтобы избрать столь отвратительный способ мести – как ни странно, человек шесть насчитал, однако вслух не озвучил.
– Я вот поначалу решил, – продолжал Петр, – что рабочие постарались, у меня с ними неразбериха, знаешь. Не жалуют меня, одним словом. Да только там табличку с креста содрали, с именем-то, только не выбросили ее, а положили у изголовья. А на табличке… на табличке небрежно так, но разборчиво, написали.., – Петр замялся.
– И… что же написали?
– Ш.., – прошипел Радлов, потом поморщился, словно ощутил во рту вкус неприятного слова, но договорил: – Шалава, – тут он выдержал многозначительную паузу. – Как бы тебе сказать… я любил Лизавету как родную дочь, тем паче, каких-то по крови родных детей у меня нет, но вот… поведение ее при жизни… понимаешь меня?
Лука кивнул, и Петр полушепотом продолжил:
– А ведь про это слухи всякие только среди местных ходили, рабочим до подобных россказней дела нет, они появились недавно. По всему выходит, из наших кто-то напакостил.
– Я даже могу предположить, кто, – Лука решил наконец поделиться своими догадками. – Вроде как повод много у кого был. Ирка, например, Лизу ненавидела страшно, да и некоторых молодых людей Лиза обидела, Андрея того же. На тебя у парочки человек зуб за то, что ты тут самый обеспеченный. А это… тихоня истеричная, как ее…
– Ленка, что ли? – подсказал Петр.
– Да! Так вот она на Тому с молодости еще в обиде, не знаю, за что. Но ведь это все люди хорошие, и злобу держат от жизни тяжелой или недопонимания. А на такую мерзость у нас только один человек способен…
– Бориска Шалый, – закончил Радлов без вопросительной интонации, ибо подозрение было наиболее очевидным.
– Ты слышал, наверное, что он недавно из своей берлоги вылез. Ну и пошло обычное: Лука-счастье, жену схоронил и радуется, сына решил со свету сжить. Даже под окнами у меня орал. Ну и алкаши его, как всегда, рядышком ошивались. Я уверен, что с могилой его рук дело.
– Конечно, его, а я-то сразу не сообразил! – воскликнул Петр. – Вот же помойка ходячая! Позавчера ведь тут ходил, гнида, чуть на Тому не набросился. Ну я его толкнул хорошенько, думаю, погляжу, как себя поведет, если что, то и врезать придется. А он вскочил да убежал. Видно, это он мне так отомстить решил.
– Ты бы лучше ему сразу врезал, чего ждать-то, – произнес Лука с сильным раздражением в голосе. – Такой человек мразотный, просто диву даешься.
– Уж это верно. Наградил Бог силушкой, да не того, кого надо, – Радлов немного помолчал, успокаивая вскипевшее внутри негодование, и заговорил о другом: – Ну его, гниду этакую! С Ильей-то что, как? Давай, рассказывай.
– Я в больницу недавно ездил к нему. Туда поездом, обратно на лодке до Вешненского…
– А что ж меня не попросил? Я бы отвез мигом.
– Да… не хотелось отвлекать, у тебя у самого проблем столько, что.., – Лука погрустнел и мысль свою не закончил. Вечная улыбка его на одной стороне смазалась, уголок рта опустился книзу. – Врачи только головами мотают – мозговая функция, говорят, повреждена, – последовала пауза, во время которой обувщик предпринял еще одну попытку совладать с лицом: послушный уголок рта опустился сильнее, однако второй по-прежнему лукаво изгибался кверху. – Я в палате-то его увидел… на шее гипс, лежит весь обколотый, в потолок глядит, голову-то не может повернуть, и со мной поговорить пытается. А у него слезы текут, как будто он понимает, что ничего толком сказать не может. То есть ничего связного – так, где-то позади мозга мысли бьются, а с языка не сходят.
– Это как же, не сходят? – не понял Радлов.
– Речь нарушена. У него от кислородного недостатка в мозгу дефект, – Лука тяжело вздохнул. – Спрашивал, как Лиза. Забыл, что она умерла! Правда, потом сам же и вспомнил. И глаза у него… пустота в них какая-то.
Петр покачал головой, подумал немного и сказал:
– Слушай, должны же быть реабилитационные центры. Парень-то неглупый был, может, восстановится. С деньгами поможем, ты не переживай даже! Хоть самых лучших специалистов ищи! Я тебе из тех, что Лиза, царствие ей небесное, взяла… из них оплачу.
– Не должен ты ничего, договорились же!
– Ну не должен, что с того? Помочь-то я могу. А это, – Радлов запнулся, но быстро продолжил: – Это, знаешь, я про Лизу-то сказал, чтоб ты от помощи не вздумал отказаться.
– Спасибо, – прозвучало хрипло, у Луки от чувства благодарности комок к горлу подступил. – Спасибо, правда. Я ведь когда в комнату к нему зашел в тот вечер, увидел, что на кровати проволока висит, петличкой. Он, видимо, пытался дома об эту проволоку… До сих пор не пойму, чего меня вообще в комнату потянуло. Мне вроде как птица померещилась…
– Птица?
– Да, мне после того, как они попадали, мерещится иной раз. Так, бывает, голову повернешь и краем глаза птичий силуэт поймаешь, а прямо смотришь – нет ничего.
– От горя иногда всякое видится. По себе знаю.
Тут Петр вдруг забеспокоился, будто вспомнил что-то важное, поднялся со своего места, сказал:
– Схожу Тому проведаю, ты посиди немного, – и удалился.
Оставшись наедине с самим собою, Лука принялся размышлять, стоит ли рассказывать Радлову о странных обстоятельствах, позволивших ему отыскать сына на заболоченном участке. Впрочем, он почти сразу принял решение не касаться этой темы – собеседник-то и на птиц отреагировал до крайности сдержанно, а производить впечатление помешанного как-то не хотелось.
Радлов спустился буквально через пять-семь минут, вернулся за стол и сообщил:
– Она там черным все занавесила и свечки жжет.
– Вроде служба?
– Вроде, – Петр кивнул. – Я сказал, что ты пришел, но уж не знаю, выйдет ли. Тяжело ей сейчас, ты уж прости.
– Я же понимаю все, дочь умерла, такое за пару недель не изживется. Ты береги ее.
– Не волнуйся, сберегу уж. Я, кстати, вчера на настоящей службе был, в церкви.
– По Лизавете молебен заказывал?
– И молебен, и так, – туманно ответил Петр, но распространяться не стал. – Может, тебе тоже стоит сходить? Авось, Илья твой на поправку пойдет.
– Честно говоря, не думаю, чтобы это что-то меняло.
– Не веришь, получается?
– Получается, нет. Да и ты вроде раньше не посещал.
– Просто Лиза как умерла, – в голове Радлова зазвучали то ли извиняющиеся, то ли оправдывающиеся нотки, – я задумался. Ну и вчера, как могилу прибрал, на меня какое-то спустилось… озарение, что ли. Я собрался да поехал до Города, там на окраине храм есть старинный… Петра и Павла, кажется… там сам епископ наш иногда службу ведет.
– Здесь же монастырь ближе, на берегу-то.
– Это где Лизу нашли? Нет уж, не хочу. Да и мрачноватый он больно, я, сколько мимо ни проезжал, людей ни разу не встречал. А вчера как раз попал на проповедь епископа… как его бишь… забыл. На «Т» что-то, на языке вертится, – Радлов быстро защелкал пальцами, пытаясь вспомнить, но тщетно.
– Теофил, – подсказал Лука. – Означает «любящий бога», если не ошибаюсь.
– И все-то ты знаешь! Так вот он и говорил про вред одиночества, что если соборности нет, в искушение впасть можно. А какая же соборность, если людей вокруг нет? Я, веришь ли, вчера прямо просветлел! Разве бы я в твоем монастыре одичалом просветлел?
– Ты, может, и просветлел, а я этого Теофила именно из-за истории с монастырем знаю. Он же его и разорил, вон, в столице новый храм отгрохал, которого там отродясь не бывало, и все хоть сколько-нибудь ценные иконы туда забрал. Конечно, тут денег не светит, так и восстанавливать незачем!
– Ой, я вообще не пойму, чего ты к монастырю ходишь. Здание-то религиозное.
– Я давно не ходил. Но чтобы уединенные места любить, верить ни во что не обязательно.
– Все-таки ни во что не веришь? – продолжал допытываться Радлов.
– Петр, ты меня, конечно, извини, но ты один только раз в церковь съездил – и уже с осуждением к иным взглядам.
– Да нет, я так, не обижайся, – Радлов на миг смутился, потом внимательно оглядел Луку, столкнулся с ним взглядом, отчего-то вздрогнул, так что огромное тело его пошло волнами, и сказал с беспокойством: – Слушай, ты… через котлован шел?
– Здесь вроде иначе и не пройти.
– Нет, там просто из-за работ напылено. Умойся, а то тебе, видно, пыль в глаза задуло, я вот только заметил.
– Странно, мне ничего не мешает, – Лука потер лицо, и на руках действительно остался слой пыли.
Тогда он поднялся, подошел к кухонной раковине, ополоснул лицо и глянул в зеркало, висевшее на стене – в глазах у него плавали точки, вроде частиц сухого чернозема, но совсем немного.
– Ну, почти отмыл, – сказал Лука, возвращаясь на место. – Я, кстати, смотрю, там фундамент закладывать начали?
– Начали. Накануне же поезд приходил, с севера, видимо, база снабжения там. Стройматериалы несколько часов разгружали, ближе к ночи уже, и грузовиками к котловану свозили. Прямо мимо моего двора проезжали, забор даже задели возле сарая. Не поломали – и то хорошо.
– А как они проехали от станции и через твой дом? Выезда-то всего два, нехилый такой крюк получается.
– Так ведь гору с этой стороны взрывали, теперь узкая колея есть – для проезда хватает. И еще взрывать будут, чтобы до жилы добраться. Медь-то вся или внутри горы, или под землей.
– Да хоть бы взрывали поаккуратнее! – возмутился Лука, вспомнив аварию. – Петр, а ты же у них назначен управляющим по производству? А ты добычей не должен руководить?
– Вообще-то должен, пока завод не достроят. Он по плану где-то через полгода начнет работу и будет затем расширяться. А пока мне по идее надлежит бумажки подписывать, дирекции-то здесь никого нет, да и, кажется, вообще нет дирекции, я рассказывал.
– Про мертвецов-то? – Лука заулыбался больше обычного. – Помню, помню. Я к чему про твою должность начал: ты бы проследил за взрывами. У людей окна вылетали, про грачевник я и вовсе молчу.
– Я, видишь, только числюсь фактически. Говорю же, не жалуют меня рабочие. Вот вчера я, значит, вернулся из Города, из храма, и на подходе к дому, уже когда машину поставил, встретил бригадира, который по добыче. С ним еще один, тусклый такой. Как раз звали бумаги на стройматериалы заполнить. Я спрашиваю, нам это, мол, зачем, если ни один из нас к строительству как таковому отношения не имеет. Я же, если рассудить, управляющий производственного цеха, которого еще и в помине нет, а ты – это я бригадиру объясняю – занимаешься добычей руды. А он мне говорит, будто я, как единственный представитель руководства, обязан следить за всем, иначе на него повесят. Вроде как у него среди рабочих звание самое высокое что на стройке, что на участке добычи, вот он и отдувается за всех. И как начал, что я, мол, не справляюсь, не слежу и прочее! Я объяснить даже толком ничего не успел. А тут этот тусклый еще сплюнул мне прямо под ноги! Ну я развернулся и ушел. Сами пускай с бумажками разбираются, раз ни во что не ставят.
– Тебе, конечно, виднее, да проследить надо бы. Наши недовольны, на моей-то стороне поселка особенно – сам ведь знаешь.
– Мне до этого какое дело? – Радлов стал говорить раздраженно. – Я же управляющий поневоле! Ты хоть понимаешь, что у меня предприятие отобрали и кинули жалкий кусок – на вот, только не возгудай! Глупость-то вся в том состоит, что нынешних владельцев никто не знает – мне и с должности сняться не у кого. Бумажки-то все приходят от имени завода и со старым составом дирекции, с покойничками. Что я, по-твоему, у покойников отпрошусь? Ну бред какой-то, честное слово!
– Может, ты ошибся где?
– Лука, я тебе все свидетельства, все копии показывал. Единственная действительная доля – та, которая на само же предприятие и записана.
– Звучит так, словно твой завод сам себя строит.
Радлов горько усмехнулся и ответил:
– Ну получается, что либо так, либо покойники оживать научились.
– Может, и научились, – Лука засмеялся. – Ты теперь в загробную жизнь верить должен.
Петр посмотрел на гостя в упор, довольно долго, словно не понимая, что могло вызвать смех, потом серьезно произнес:
– Я верю. И в Бога верю тоже, – прервался, собираясь с мыслями. – Ты вот говоришь, нет ничего. А как же люди во время клинической смерти? Они же… видят. Многие и не только тоннель видят, не только свет, но и дальше.
– Ты знаешь, я когда-то читал, что это ничего общего с загробным миром не имеет.
– Читал он! – почему-то возмутился Радлов. – А что же тогда?
– Вроде как в мозгу после смерти один какой-то участок продолжает работать. Скажем так, делает всякие подобные видения. И, конечно, собирает впечатления человека из жизни, иначе как. Мозг что успел накопить, на том и основывается. То есть, ты просто некоторое время видишь то, во что верил, но лишь до тех пор, пока окончательно не умрешь. И уж тогда всё, – Лука вздохнул. – Тогда пустота.
– Может, и так, – нехотя согласился Петр. – А только сам же сказал – умирая, человек видит то, во что верил. Ну и что ты увидишь? Пустоту?
– Хотя бы без иллюзий.
Радлов вдруг опечалился, сник, так что тело его обвисло бесформенным мешком, и с какой-то тоскливо-упрямой интонацией спросил еще раз:
– Значит, нет Бога, по-твоему? И от Лизы, получается, не осталось ничего живого? И…страдаем зря?
– А, – протянул Лука. – Вот ты о чем. Я не знаю, правда. Так, поговорить в коем-то веке на отвлеченные темы, в словах поупражняться. А Бог… он, может, и есть.
– Да. Спасибо тебе, – ответил Радлов, догадавшись, почему именно Лука пошел на попятную.
В кухню незаметной тенью вошла Тамара, принеся с собой запах гари и паленого воска.
– Ну как ты? – спросила она у гостя сиплым, севшим от плача голосом. Она по-прежнему носила все черное и, кажется, похудела еще сильнее – скулы на ее лице выпирали, как у мертвой.
– Дома сидеть невмоготу, а так неплохо, – соврал обувщик. – Сама-то как себя чувствуешь?