Лев Алексеевич Протасов
Красные озера
Впрочем, уже выводя падчерицу и юношу на улицу, Радлов данную теорию опроверг, сделав то, чего от него уж точно не ожидали – обнял обоих, сияя от радости, сначала поочередно, а затем вместе, буквально заграбастав огромными своими лапищами, и сказал при этом что-то вроде: «как же здорово, что вы помирились». Лиза вся сжалась, испугавшись, что ее замысел раскроется, но Илья по наивности ничего не понял.
Неизвестно, правда ли Радлову настолько сильно понравилось примирение молодых, или он просто так задергался с заводом, что разрешение одной проблемы воспринял, как избавление от всех бед, но восторгом своим этот огромный человек заразил по возвращении и Тому, и беспокойного Луку.
Родители с двух сторон решили на счет Лизы, что, мол, девочка наконец перебесилась и определилась с выбором. Даже у Луки все сомнения почему-то разом исчезли. Внимательный наблюдатель, конечно, уловил бы в Лизаветиных приступах нежности по отношению к «избраннику» явную фальшь, ибо для хорошего притворства артистизма девушке недоставало; да в том беда, что ослепленные радостью люди крайне редко выступают в роли внимательных наблюдателей.
Чуть позже робко заговорили о свадьбе. Потом заговорили о свадьбе уверенней и во всеуслышание. Лиза не противилась, дабы совершенно усыпить родительскую бдительность.
Вообще после того, как Илья все-таки пообещал показать деньги тайком от отца, она сразу как-то успокоилась, усмирила свой нетерпеливый нрав и принялась ждать удобного случая. Случая ждал и сам Илья, чтобы произвести на возлюбленную впечатление.
Только вот не было никакого случая. Лука из дома отлучался ненадолго, вернуться мог в самый неподходящий момент, Лизавете же рисковать не хотелось. Для исполнения ее замыслов действовать следовало наверняка, ибо второй попытки, увы, не имелось.
Казалось бы, Луке давно пора отправиться к Радловым для обсуждения возможной свадьбы. Однако о свадьбе хоть и говорили уверенно, детали обсуждать не торопились – прежде всего, потому, что Петр Александрович находился в дурном настроении. Снег, под которым чуть не сгинула его приемная дочь, через пару дней опять начал таять, и опять исключительно в низине – бедный Радлов ни о чем другом думать не мог. Строил безумные теории, рассуждал о грядущих бедствиях, утомляя тем жену, или просто безучастно лежал на диване да глядел в потолок, как бы отрекаясь от внешнего мира.
Неизвестно, сколько бы это длилось, но март как-то незаметно кончился, и с наступлением апреля во внешний мир лихо и резво ворвалась весна. Сугробы начали таять повсеместно, с холмов полились ручьи, ветры принесли в долину теплый воздух. Селение начало потихоньку оживать, а вместе с ним ожил и Петр Александрович. Стал вдруг больше улыбаться, суетиться по хозяйству, подготавливать ферму к предстоящей летней торговле.
Кроме того, он наконец пригласил Луку. Последний обрадовался, поскольку успел основательно засидеться в четырех стенах да заскучать. Кое-кто, впрочем, обрадовался гораздо больше.
Лиза.
За последний месяц ей до такой степени осточертело разыгрывать из себя счастливую «невесту», что она уже готова была плюнуть и на свой план, и на мечты о побеге в столицу, сознаться во всех прегрешениях да жить дальше в селении, лишь бы без притворства. Даже Илья девушке опротивел, хотя раньше не вызывал в ней никаких по-настоящему отрицательных чувств, только жалость и – немного – безразличие. Повезло еще, что юноша был наивен, порой до глупости, и влюблен, причем тоже до глупости – на редкость встреч не обижался, откровенно скучающих мин не замечал, холодность тона списывал на предсвадебное волнение.
Так или иначе, седьмого апреля, вечером, семейство Радловых в полном составе ожидало Луку с сыном в гости. Стол был накрыт, дом прибран, полы отдраены до блеска.
Лиза замерла в своей комнате в немом ожидании…
Глава шестая. Бусы. Разгром
Земля обнажилась и была черна – лишь изредка встречались еще рыхлые снежные холмики, где-нибудь под горой или за камнем, куда почти не проникал дневной свет, но и они постепенно серели да вваливались внутрь. Слишком быстро пришло тепло в том году, слишком быстро расцвела весна, оттого в низину со склонов разрушенной горы устремились обильные водные потоки. А если учесть то обстоятельство, что под селением медленно оттаивали запасы подземных вод, от которых питались ставки, возникала угроза затопления.
Впрочем, все ручьи устремлялись прямиком в Шонкар, освободившийся от ледового панциря, и озеро до сих пор проглатывало их без особых трудностей. Только слякоть царила жуткая – глину размывало до состояния полужидкой грязи, в каждом малейшем углублении, во всякой расщелине образовывались лужи, которые затем росли, захватывая все новые участки, что несколько осложняло передвижение жителей поселка.
Лука, отправляясь вечером к Радловым, натянул на себя сапоги из свиной хромовой кожи с высоким, до колен, голенищем, и Илью заставил обуться так же. Сапоги эти спасали от влаги, однако из-за своей тяжести вязли в глине, утопали в ней по щиколотку и замедляли путь.
Кроме того, из-за грубой выделки грязь налипала на них комьями, поэтому когда отец с сыном добрались наконец до места и перешагнули порог радловского дома – весь пол в прихожей оказался буквально заляпан бурой жидкостью. Лука тихонько извинился, сославшись на погоду, Илья потупился и промолчал, не зная, стоит ли ему извиняться вслед за родителем. Затем они по очереди разулись, и Тома бросила им под ноги влажную тряпку, чтобы грязь не разносилась по всем комнатам.
Петр Александрович провел их на второй этаж, в знакомую до боли залу (у Луки почему-то опять сердце сжалось, точь-в-точь как в прошлый раз), усадил за стол – напротив себя и рядом друг с другом.
Пригласили Лизавету. Та появилась, села на угол да тут же опустила глаза вниз – это, конечно, чтоб никто не видел, как глаза ее пылают нетерпением. Она все боялась, что какая-нибудь мелочь навроде неуместного выражения лица или смешка невпопад выдадут ее помыслы, и вела себя по возможности скромно, даже излишне скромно – этакая забитая овечка. Ах, если бы Лиза отличалась чуть большей прозорливостью, то догадалась бы, что прятать ей совершенно нечего: лишь она одна знала истинные причины своего настроения, но другие-то не знали, потому смешок невпопад приняли бы за признак предсвадебного волнения, а жадность на лице – за предсвадебное же ликование. Ах, если бы… но Лиза не умела посмотреть на ситуацию со стороны окружающих, продолжала осторожничать, даже не догадываясь, что именно такое тихое поведение и есть самое подозрительное. Однако никто, кроме Тамары, ничего особенного не заметил. Тома же, хотя ощутила небольшое беспокойство (как будто под сердцем иглой укололи), значения не придала – только пристальней стала глядеть на дочь, отчего та еще больше тушевалась, даже ссутулилась вся, словно это могло сделать невидимой.
– Коль дело решенное, – громогласно начал Радлов, – давайте обсуждать, что ли. Им все-таки целую жизнь вместе, свадьба должна хорошо запомниться. Будь моя воля – поженил бы по деревенским традициям – знаете, чтоб с размахом, чтоб гостей много, шумно, весело… вот как у нас с Томкой!
– Ой, да какой там размах! – Тамара недоуменно развела руками, но улыбнулась, выказывая доброе расположение. – У нас впопыхах все прошло, сумбурно. Тебе разве до того было? Медь ведь нашел тогда – ездил за бумажками на добычу. Чего сочинять-то?
– Полдеревни позвали, – заметил Радлов, хотя в голосе его появилась неуверенность. Он любил иной раз приукрасить прошлое и сильно терялся, если его уличали.
– Позвать-то позвали, да разве пришел кто?
Петр Александрович исторг из себя недовольное «а» и продолжил, не обращая внимания на жену:
– Я к тому, что надо бы нечто такое… монументальное. Да? Уместное слово? – он помолчал немного и, не дождавшись никаких мнений, сам себе ответил:
– Пожалуй, уместное. Правда, молодые теперь все очень умные сделались, какие-то у них в головах новые веяния…
– Веяния в голове лучше, чем ветер, – попытался пошутить Лука. Никто не улыбнулся.
– Все равно что ветер, начитаются… всякого! Я слышал, в столице иногда на протяжении всей церемонии только двое участвуют. Представляете? Двое! Никого не приглашают, расписываются между собой и дело с концом… разве можно?
– А мы-то как регистрироваться будем? – спросил Илья, потом от застенчивости раскраснелся и больше уж за столом ни слова не проронил.
– Я в Город завтра поеду, – начал пояснять Радлов. – Узнаю день, когда регистрируют. Там вроде не ежедневно, да и запись ведется. Запишу вас на свободное число. Сами-то как думаете? А, Лиза? Раньше вам хочется или, наоборот, чтоб времени на приготовления хватило?
– Готовиться непременно надо, – ответила Лизавета, не поднимая глаз. – У меня и платья нет.
– За месяц успеем! Значит, завтра поеду и попрошу записать на начало мая. Числа этак пятого-шестого.
Девушка кивнула.
Тома между тем порхала над столом и следила, чтобы у собравшихся были полные тарелки. От ее внимания не ускользнуло, что Лиза и Лука вовсе ничего не ели. На дочь женщина поглядела сочувственно, списав отсутствие аппетита на робость, а гостю незаметно шепнула на ухо:
– Все свои, ешь.
Лука вне дома к пище никогда не прикасался, но тут почему-то машинально зачерпнул ложкой суп да попытался проглотить. Вся жидкость тут же вылилась из перекошенного вечной улыбкой рта обратно в тарелку, по правой стороне подбородка, часть разбрызгалась по столу, а из глаз хлынули слезы, как и всегда при приеме пищи.
– Лука, ты чего? – забеспокоился Радлов. Тома, знавшая об особенностях недуга, положила руку мужу на плечо и заставила замолчать.
Возникла небольшая заминка. Незадачливый гость вытер платком лицо и стол, отставил тарелку, оглядел собравшихся с той невольной неприязнью, с какой больной всегда почти смотрит на здоровых, убрал платок и уставился на свои руки, не зная, что сказать.
– Ты прости, меня ж предупреждали, – залепетал Петр. – Тут все знают, что у тебя… так… ты прости.
– Да уж переживу. Давайте, может быть, продолжим?
– Так я на чем остановился… с регистрацией вроде разобрались… как съезжу, решим прочее, – Радлов никак не мог собраться с мыслями после своей оплошности. Жена ему, конечно, рассказывала, что их друг за едой всякий раз рыдает навзрыд, ибо физиология у него такая от паралича мимических мышц, да оно как-то забылось за разговорами, потому теперь было стыдно, даже немного зло взяло. Гнев свой глава семейства очень хотел излить на кого-нибудь подходящего, безропотного, и тут взгляд его упал на падчерицу:
– Лизавета! Долго молчать собираешься? Нет, вы поглядите! Села с краю как неродная!
Лиза вздрогнула, ибо воспаленному ее воображению на миг почудилось, будто тайный замысел раскрыт, оттого и крики. Затем поняла, что отчиму просто нужно на ком-то отыграться, успокоилась, громко выдохнула и ответила:
– Месяц – срок достаточный. Платье подобрать успеем. А так я со всем согласная.
– Согласная? Тихоню-то не строй из себя, – Радлов помолчал с минуту, копаясь в себе и определяя, вся ли злость вышла или следует еще немного пожурить дочь; улыбнулся, как бы демонстрируя всем, что гневная вспышка окончена, и вновь переключился на Луку:
– Я вот что думаю. Коли ты деньги на переезд копил, пусть так и останется. Свадебные расходы мы на себя возьмем.
– Можем и то, и то пополам.
– Брось! Так оно проще выйдет, уж поверь мне.
Долго еще обговаривали всевозможные мелочи, переливали из пустого в порожнее, да только Лизавета не слушала. Сидела, как на иголках, смотрела то на часы, стрелки которых скреблись по старому циферблату и возвещали о потере драгоценного времени, то за окно – там сумерки сгущались.
Не выдержав, она пошепталась с Ильей (Илья слегка побледнел и кивнул), потом обратилась к остальным:
– Можно нам прогуляться?
– Чего? Это как же? – удивился Радлов.
– Вашу судьбу обсуждаем все-таки, – вторила ему Тома.
Лука же поглядел на девушку хитро – от болезненного прищура, а не по настроению – и произнес:
– Пусть уж гуляют, если на месте не сидится. Лиза заодно и подарком похвастается, – тут он подмигнул, и глаза его сделались вдруг хитры на самом деле, блеснула в них приятная лукавая искорка.
– Каким подарком? – девушка уставилась на собеседника вопросительно.
– Я давным-давно в столицу ездил. Купил тебе кое-что, да, видишь, всю зиму не заходил, не мог вручить. И в прошлый раз ты так быстро убежала, уж там было не до сувениров. А теперь… на вот, держи.
И Лука достал из внутреннего кармана несколько сияющих шариков, скрепленных между собой нитью – в шарики затекало умирающее солнце, пробивающееся сквозь окно багровыми лучами, по потолку и всей комнате от этого рассыпались яркие алые отблески, и девушка, ослепленная подобной игрой света, не сразу поняла, что ей протягивают бусы. Бусины снаружи были полупрозрачные, а внутри в них словно застыли капельки крови, что придавало сердцевине особую насыщенность.
– Цвет такой интересный, – сказала Лиза, принимая подарок в руки. Она смотрела, как завороженная, стараясь пробуравить круглую поверхность до самого центра, вобрать эти застывшие капли крови в себя, попробовать на вкус, насытиться ими. – Красный? Лиловый? Не пойму…
– Амарантовый, – уточнил Лука. – Он зажат в цветовом спектре между красным и пурпурно-розовым и назван в честь растения амаранта, соцветия которого имеют чаще всего тот же оттенок.
– Спасибо, – прошептала девушка с чувством, перегнулась через стол и обняла дарителя, причем обняла с каким-то болезненным надломом.
– Ну хватит, хватит… теперь вот и прогуляться можете.
Лизавета поднялась, а дальше произошло нечто странное: все тело ее развернулось, дернулось в сторону выхода, только ноги почему-то не послушались, будто к полу намертво приклеились, даже вросли в него. Девушка потеряла равновесие, пошатнулась, но и это не помогло оторвать подошвы от поверхности, так что Радлову пришлось привстать и подать ей руку для опоры. На спасителя она едва взглянула, да так дико, что тот отшатнулся, а затем уставилась на Луку с видом затравленной собачонки, рот ее раскрылся… но ни новой благодарности, ни признания, ни банального «прости» из него не вырвалось. Лиза взяла себя в руки, отвернулась резко и решительно и покинула комнату. Растерянный Илья последовал за ней.
Через некоторое время внизу громко хлопнула дверь, и Петр Александрович сказал:
– Вечно ты ее, Лука, балуешь. Украшение красивое, но зря. Девка взбалмошная, подарил бы уж после свадьбы. И зачем гулять? Ради них же собрались… а они, вишь, гулять!
– Пусть веселятся, пока могут.
– Может, ты и прав. Слушай, Лука, ты прости нас, что долго не приглашали. Ну, знаешь, выглядит так, словно с приготовлениями тянули…
– Петя плохо себя чувствовал, – вмешалась Тамара.
– Ты опять, что ли, из-за снега переживал? – догадался гость.
– А тебе самому разве не показалось странным? Сейчас везде тает, но на прошлой неделе-то? Кругом белым-бело, только здесь земля голая стояла. Не диво ли?
– Обычное дело, если по весне снежный покров сходит неравномерно.
– Второй раз, – Радлов помрачнел, глаза его, до того радостные, внезапно потухли и совсем потерялись в складках плотного, широкого лица. – Второй раз, разве так бывает? Нет, тут все дело в заводе.
– Экая связь интригующая, – съязвил Лука и улыбнулся (то есть он, если говорить точно, вообще всегда улыбался, а тут как-то больше обычного).
– Ты не издевайся, послушай лучше, – Петр с трудом выбрался из-за стола, сотрясаясь необъятным своим туловищем, дошел до угла комнаты, где громоздилась тяжелая деревянная тумбочка, в ней одним резким движением вытащил верхний ящик, начал рыться там, не прекращая при этом говорить:
– Я машины давеча проверял. Не на месте стоят. Под тем же холмом, только по-другому. Будто их перегонял кто, к работе подготавливал.
– Петенька, да разве Луке это интересно? – перебила Тамара, не раз уже слышавшая и про завод, и про машины, и порядком уже уставшая от подобных россказней.
– Не мешай, Тома. Должно быть интересно, коли он в прошлый раз пошел проверять, действительно ли технику заменили на новую. Пошел ведь?
– Да, – признался гость. – Заменили, тут ты верно подметил. А что с того? Положим, завод действительно наконец построят. Ты мне скажи, разве это было бы плохо? Производство обеспечит рабочие места, тебе ли не знать. Да и причем тут, в конечном счете, снег?
– Ты погоди, скоро все поймешь. Снег-то, может, теплотрассу какую в котловане проложили… а может, и не проложили ничего. Я, знаешь, в Городе, в конторке одной, запросил документы по капиталу предприятия, – Радлов извлек из тумбочки лист бумаги и начал читать вслух:
– Владельцами долей записаны, значит… Ме… Мелехин, Артемьев, Виноградов и Гуревич. Управляющими числятся, прежде всего, тот же Мелехин, у него, кстати, доля средств самая большая, и я.
– Рад, что ты наконец разобрался, кому последнюю часть отписал.
– Нет-нет, я не им отписал.
– А кому же?
– Тут, понимаешь, юридические тонкости позволяют закрепить долю предприятия за самим предприятием, и трогать ее более уж нельзя. Так вот все, что у меня оставалось, я фактически передал самому заводу.
– Выходит, кто-то из упомянутой четверки зашевелился.
– Ага. В гробу, – Петр вытащил из ящичка несколько бумажек, смял их своей лапищей да, вернувшись к столу, разбросал прямо перед Лукой. Ох, и страшным было лицо Петра в тот миг! Темное, сосредоточенное, глаза горят, и огоньки в них такие, что впору заподозрить безумие.
– Вот! – воскликнул он победоносно. – Копии свидетельств о смерти всех четверых, из той же конторы. Померли владельцы-то, я ведь объяснял!
Радлов громко расхохотался, отчего Тома вздрогнула, но ни слова не проронила – успела свыкнуться с выходками супруга. Лука же явно занервничал и, глядя в сумасшедшие глаза собеседника, проговорил:
– Успокойся, бога ради.
– Как тут успокоиться! От мертвых добра ждать не следует, – безумец без сил опустился на стул, словно хохот полностью вымотал его, вздрогнул и, перебив собственные рассуждения, начал о другом:
– Теплотрасса, значит. Могли ее проложить в столь короткий срок? Допустим, могли, да ведь землю рыть надо, трубы укладывать надо, котельную оборудовать, чтоб воду нагревать перед подачей. А ведь нет никакой котельной. И землю не рыли. Что получается?
– Что? – Лука тоже почему-то заволновался, придвинулся ближе, как загипнотизированный, зрачки его расширились, изувеченный рот скривился еще больше, ушел куда-то вправо и вниз.
– А то, что никакая под нами не теплотрасса. Под нами будто преисподняя накаляется. Будто котлы адовы прямиком под селение перетащили, и они теперь поверхность снизу разогревают. Знаешь, как на печке сидим.
– Ну, тут ты перегнул. Враки это все.
– Боюсь я, – сознался вдруг Петр. – Может, лучше сейчас детей в столицу отправить?
– На свадьбу?
– Навсегда. Неспокойно мне, понимаешь? Кабы беды не вышло.
– Дети наши молоды, головы у них горячие. Да и столица коварна, способна все деньги из человека высосать за очень короткий срок. Как Илья потом учиться станет, на какие средства? Уж поженились бы здесь, а ближе к осени, глядишь, и…
– Не слышишь ты меня, Лука, ой не слышишь! – Радлов вскочил, перешел на крик, угрожающе сжал огромные кулачищи и даже чуть надвинулся на гостя. – Говорю тебе, не к добру вся эта история заводская зашевелилась, потому как с душком история-то! Заладил – ближе к осени, ближе к осени! Дожить еще надо всем… до этой твоей… осени.
От крика он запыхался и теперь тяжело дышал. Тамара усадила его на место, вложила в трясущиеся руки стакан с водой да ласково залепетала:
– Ну что ты? Сядь, попей немного. Твое волнение более чем понятно, но детей сейчас в столицу гнать невыгодно, сам ведь знаешь.
– Аааа… и ты, – Петр поставил стакан на стол, не сделав ни одного глотка, отошел к окну и замер. Комнату наполнял звук его сбившегося, надрывного дыхания – словно огромный насос работал.
Тамара устроилась рядом с Лукой, откинулась на спинку дивана, протянула:
– Видишь, как оно. Ой, хоть бы со свадьбой скорей разобраться, сил нет.
– Разберемся, не переживай. Извини, я к матери твоей не успел пока зайти. Как она?
– Да все так же. Проведали недавно. Босая больше не бегает – так уже хорошо. Они мне с двух сторон одну песню поет, – слабая улыбка. – Мол, скоро горе какое-то приключится…
– Детей долго нет, – вмешался Радлов, очнувшись.
– Вернутся, поди, – отозвалась Тома. – Ты, Лука, с нами будь, с Ильей потом вместе домой пойдете. Все равно они с Лизкой сюда явятся. Ей, кстати, бусы твои очень понравились! Где брал?
– В Городе, зимой еще, в одном магазинчике с украшениями.
– А как глядела-то перед уходом! – продолжала женщина, не обращая внимания на ответ. – Не пойму, что у нее на уме.
Часы отбивали свой привычный такт, за окном совсем стемнело, ночь медленно наползала на селение, поглощая дома, гася блики света, пляшущие на поверхности озера и многочисленных луж. Петр успел усмирить свой пыл, вернулся к столу, и теперь все трое пили чай да по-дружески болтали ни о чем.
Тут дверь внизу громко лязгнула, послышался стук обуви об пол, и на пороге залы предстал Илья. Один.
– Где ж Лизавета? – разом поинтересовались все присутствующие.
– У бабушки. Говорит, соскучилась, до утра останется.
– Точно! – воскликнул Радлов. – Тома, маму твою ведь на свадьбу пригласить надо! Ох, Инка за внучку порадуется!
Все заулыбались, только Тамара в очередной раз почувствовала под сердцем укол беспокойства. Теперь он казался сильнее, так что сил на полноценную улыбку у женщины не хватило – так, только уголки губ чуть дрогнули.
– На том берегу гуляли? – спросил Лука.
– Да.
– А чего не предупредили? Только круги зря наматываешь.
Илья молча пожал плечами. Вскоре они с отцом отправились назад – обогнули котлован, залитый грязной водой, сделали привычный крюк, огибая озеро, и оказались посреди родного двора.
Дверь, ведущая внутрь дома, была оставлена нараспашку. Это насторожило Луку еще издали, он ускорил шаг и почти вбежал в прихожую.
Кто-то устроил настоящий разгром: один из обувных шкафов был сломан и опрокинут навзничь, повсюду валялась рваная и отремонтированная обувь, отдельные подошвы, каблуки, кожа на выделку. Две половицы, на которых раньше стояла упавшая мебель, были выдраны. Заметив разобранный пол, хозяин потревоженного дома изменился в лице, поскольку именно там прятал свои сбережения, с ужасом прошептал:
– Боже… деньги, – и ринулся к образовавшейся яме.
Пачка в газетной бумаге лежала на месте, однако стала намного тоньше. Лука судорожно развернул обертку, пересчитал деньги и удостоверился, что чуть меньше половины, а именно девяносто шесть тысяч, украдено.
Тут в помещение зашел Илья, сохранявший неторопливый шаг на протяжении всей дороги. При виде царящего в прихожей хаоса он остолбенел, уперся спиной в стенку и стал сползать по ней вниз, заваливаясь набок. Кожа на его лице сделалась белее растаявшего недавно снега.
– Вы? – спокойно спросил Лука. Сын ничего не ответил, потому пришлось повторить вопрос громче:
– Вы?!
– Мы ведь на место убрали, – хрипло сказал юноша, от страха еле ворочая языком. – Мы на место… а она только посмотреть хотела…
– И ты показал?! Боже, какой дурак! – отец вспылил, но, увидев, что Илье совсем плохо, тут же понизил голос до обычного:
– Ладно, не переживай очень-то. Говоришь, к бабушке пошла?
Инна Колотова обитала через три дома, и отец с сыном направились в ее сторону. Лука старался сохранять самообладание, надо сказать, весьма успешно. Хотя никакой особенной заслуги в том нет, и так называемое «самообладание» давалось довольно легко по той причине, что он просто не знал, как себя вести. Существуют непосредственные люди, чувственные, у таких на любую ситуацию и всякое происшествие мгновенно рождается эмоциональный отклик. Местный обувщик к подобным людям не относился – ему необходимо было сначала осмыслить событие, тем паче, если ничего подобного раньше в его жизни не происходило, затем разработать определенный план действий да неуклонно ему следовать, а вспышки гнева, вроде той, когда он накинулся на Илью в прихожей, случались с ним до крайности редко и быстро угасали. Потому и сейчас, по пути к тамариной матери, Лука мысленно набросал себе некоторый порядок действий.
Добравшись до невзрачного жилища старухи, он громко постучал в окно и крикнул:
– Инна, открывай! Лизавета потерялась!