Кирилл Юрьевич Гриб
Эпитафия
XXXI
Здесь, посреди ничего, возникло странное чувство… Тоскующий холод, ледяная вода, но колит оно больнее огня. Из мира живых звенит пение батюшки, медь, кадило, это красиво и сладко, прекрасно тем, что это пение сумело заглушить и скрыть тошнотворные рыдания. Но ледяная вода, не слабнет… Боль холода намного сильнее предыдущих, она направленна точно на меня и знает куда бить.
– Смерть, что за пытка меня охватила, откуда она взялась, почему она настолько сильна?
– Это душа взяла на свои плечи ношу земных грехов, по крайней мере, так она думает.
Теперь все понятно – предательство, вот какой груз мучает меня. Только кого я предал, себя или Елену, кого уничтожил своим предательством? Батюшка окончил пение и объявил прощальное целование, самый странный обычай, что я видел… Вот, слышу первый поцелуй, из моей памяти вспыхнула нежным чувством Елена и моментально исчезла, взволновав ледяную воду. Второй поцелуй и перед глазами промелькнула беспечная Маргарита, вода обращается в лёд и заковывает меня, лишая возможности двигаться. Третий поцелуй, наивная Лиза, лёд окреп и стал непобедим, как камень. Холод колит намного острее, и я понял в чем его секрет. Огню суждено отдавать свой жар, и он способен принести пытку только дав его больше меры, но он никогда не оставит тебя пустым. Холоду же свойственно природой вещей, всё поглощать, забрать и без того малое… Этот холод поедает меня и даже не дает возможности сопротивляться. Я пустой.
Шелест с разных сторон, редкие удары по резонирующему дереву – гроб спускают в могилу. До меня доносится множество искривленных голосов и даже щелчки затворов фотоаппаратов – вся разница в смерти знаменитого и безвестного. Снова певчий голос батюшки, он поёт якобы для бога, а не для людей, но едва ли богу есть дело до этих песен, обрядов и до какого-то из своих рабов. Раб, так меня называет батюшка, но разве я кому-то служил при жизни? Нет, я сам придумывал себе задачу, сам её пытался решить и сам награждал себя за успех или наказывал за неудачу. Я был собственным рабом. Голос закончил петь, обряд близиться к концу.
– Бросьте каждый по три жмени земли на гроб усопшего.
Как крупный град бьется в стекло, хаотичный стук разрастается из полной тишины в шумный бой и обратно стихает в незаметный фон. Звукам уже сложно пробираться сквозь такую толщу земли. Затихло. Теперь плотные удары барабана – лопаты и они тоже начинают затихать. Совсем едва доносятся эти раскаты грома до меня и уже почти навсегда исчез плачь. Плачь исчез, барабаны тухнут. Всё, тишина. Абсолютная тишина и я её заложник.
Лёд заколол с новой силой, но я не способен корчиться от боли и даже кричать, оно другого порядка, нежели земная боль. Да и будь земной, было бы от неё спасение, но не тут, из этой пустоты некуда бежать.
– Смерть, как мне избавиться от этой чудовищной, ледяной пытки?
– Прости себя за те моменты, когда ты не знал, как будет лучше. Я надеюсь, ты сможешь её побороть… У тебя осталось всего три дня, ещё есть куда двигаться. Хватайся за нить, будем надеяться, что оставшиеся воспоминания вытянут тебя из этой ловушки.
XXXII
С того дня, как мы переехали в Чикаго и заселились в этот муравейник, меня постоянно мучают кошмары. Порой они не имеют знакомой человеку формы и представляют из себя только смысл слов или подлинные чувства, в другой раз мне сниться живописный фильм, но одно во всех снах неизменно – ужас охватывает до потрясения.
Очередная ночь, я ложусь в кровать и мечтаю хотя бы этой ночью ничего не увидеть, избежать. Да, я мог бы жаловаться на реальную жизнь, тяжёлую работу или на наш неблагополучный район, но сейчас это ничто в сравнении нависшим надо мной ужасом ночи. Самый страшный вид пыток – пытки в твоей собственной голове, потому что от них нет лекарства, от них не убежишь домой и не спрячешься под одеялом, они всегда тебя нагонят. Накатывается пелена, сон застилает жизнь.
Тёмная комната, я в панике рыскаю в ней на ощупь, не зная, что ищу. Что-то острое режет руки, что-то холодное. Дальше, дальше. Я вожу кровоточащими руками по полу, стенам, шкафам и не могу найти. Вот оно! Что-то тёплое, это человек, его я искал… Мои глаза привыкли к темноте и начинают видеть, в центре комнаты застывшая в истерике Елена, её сердце бешено колотиться, выпуская обжигающий пар во все стороны. Я каменный, застыл смотря на её.
Рывок. Всего лишь сон. Холодный пот стекает со лба и солью во рту говорит о себе. Руки дрожат. Моё тело знает, что делать. Ноги бросаются по чёткому маршруту, а руки, едва успевая, хватают холст и кисти. Раздвинул занавески и в лунном свете пишу, в страшной спешке, руки всё ещё дрожат. Мало, нужно два холста, так мне успеть! Снова руки не мои, я тайком смотрю со стороны на продвигающуюся работу, мне уже не страшно, оцепенение от сна прошло. Ночь пролетает быстро, пока художник пишет я смотрю в окно и едва успею замечать скорость, с которой поднимается солнце и скрываются в свете звезды. Художник закончил, возвращает меня, позволяет посмотреть поближе.
Картина слева – “Первая сердечная”. В центре бешеное человеческое сердце, его артерии перевязаны синей изолентой, из-под которой сочиться густая кровь. Множество металлических трубок жестоко ввинчены к сердцу, высасывая из него сок. На левом желудочке дергается какой-то измерительный прибор, красная стрелочка перегнула правый низ с надписью max. От жара её работы всё вокруг в жарком пару, и трубочки настолько горячие, что испаряют кровь, которой касаются.
Вторая картина – “Оковы любви”. На ней мужское запястье плотно оплетено шипастым стеблем розы, как колючей проволокой. Кровь стекает ручейками в кулак, который сжимает синюшными пальцами бутон цвета крови. Из кулака сыплется струйка пепла.
Всё готово, и я спешный, бегу с картинами в ванную, нужно сжечь эти кошмары. Да, так я верну себе сон, и, если они явятся снова, я повторю это… Артур, он остановил меня, такой сонный, тоже кошмары?
– Эшь, ну и куда ты?
–Нужно, сжечь! Чтобы не было кошмаров. – Спешный, безумный.
– Я понимаю, но они ведь не высохли. Кошмары уже в ловушке, им не выбраться из картины, но если сжечь мокрую… Ты ведь так все испортишь, они успеют сбежать!
– Да, ты прав… Как я сам не подумал. Сожгу завтра!
Это ведь так очевидно, они ведь уже заперты, им не сбежать! Теперь я чувствую, что способен уснуть, как хорошо. Есть ещё пару часов на сон, использую.
Проснулся и снова, что-то не так! Бегу к мольберту, пусто! Шкаф, ванная, кровать, кладовка, стол, балкон, холодильник. Нигде нету… Ничего не помню. Бегу к Артуру, он наверняка поможет.
– Где картины? –Крик, я хотел просто спросить, но он понял!
– Ты же сам меня не послушал и пошел с ними на улицу, я ещё тебя отговаривал, не помнишь? – Пауза и новая интонация, забота. – Эшь, тебе нужно к врачу, совсем память просела. То забудешь, что тут русский никто не понимает, то в воскресенье на работу собираешься. Вчера же ты вообще, голос матери не узнал!
–Да, ты прав. Как будет время…
XXXIII
Великая тьма и совсем никаких звуков. Не удивительно, ведь теперь моё тело покоится в гробу на глубине чуть больше двух метров Эта глубина не случайна, во время чумы было решено закапывать трупы так глубоко, чтобы защитить себя от инфекции. Пусть так, я тоже защищен от всех, кто захочет поговорить со мной снаружи. Душа же купается в ледяном коктейле из скорби, печали, уныния и страха. Ледяная пытка никуда не делась, множится по экспоненте и не видит предела росту. Страх, какой он глубокий, куда он ведёт? Неужели этот страх смерти и побуждает столь многих увидеть её скорее, дикость. Я готов всё отдать, чтобы отодвинуть этот срок… Мои дни сочтены, как это возможно?..
– Смерть, я так сильно боюсь, не способен рассказать, насколько посмотри сама… Мои воспоминания почти закончены, клубок уже истощен и немощен – жизнь почти закончилась! А я ведь даже и не жил, только сейчас я есть, почему? Где я был раньше, отчего мне не хватило жизни? Меня поедает отчаяние… Дай мне надежду смерть… Просто скажи, что будет дальше?
Смерть жутко улыбнулась, подошла ближе ко мне и говорит очень тихо, что бы не напугать. Пение, она как будто поёт колыбельную, надеясь смягчить смысл слов.
– Ты ведь сама знаешь ответ, просто боишься признать его. С самого рождения вы, люди, знаете, чем закончиться ваша жизнь и целую жизнь ищете правдоподобный самообман. Сорок дней – это твоё время: время на познание, наслаждение, боль, экстаз, бунт, жизнь и смерть. Дальше не будет ничего с твоей точки отсчёта, мир продолжит существовать, ведь вовсе не был его деталью, играл роль лишь своей судьбы. Да, ты оставишь свои пожитки в этом странном, пустом мире, но для тебя это уже ничего не будет значить, как в целом, не будет значит ничего и для самого мира, ему плевать на эти пожитки. Как думаешь, почему я наставляла тебя на сбережение счастья, простое наблюдение и понимание? У тебя не так много времени, чтобы упиваться страданиями, упуская наслаждения. Пока у тебя есть возможность жить, ты должен бороться и наслаждаться, делать то, чего бы ты хотел сам, остальному придёт своё время. Важнее же всего то состояние души, из которого она рассыплется. Это состояние станет вечной точкой в конце твоего пути. Так пусть она будет наполнена наслаждением и смирением!
Эти слова, сами по себе они не ранили меня. Но они запустили процесс во мне и уже мои собственные мысли представляют опасность для моего существования. Значит всё это не имело смысла, ни к чему не вело и совсем скоро меня перестанет волновать самая важная на данный момент сущность – я сам. Смерть вглядывается в меня, знакомо.
– Скажи душа, ты счастлива?
– Нет, но я глубоко сожалею, что не смог ухватить счастье.
– Жаль.
В моих руках нить и я знаю, что тянуть её теперь очень глупо, бессмысленно, пустая трата сил и времени. Всё равно дёргаю. Это всё что у меня осталось, бессмысленное движение к своей пропасти.
XXXIV
Кто бы мог подумать, что наша мечта обернётся так лихо и подло, что счастья в ней не останется совсем. Особенность жизни, добиваться цели на которой ты построил воздушные замки, ничего не зная о реальности этой цели и так же свойственно для жизни разочаровываться при достижении этих целей. Так вышло и у нас. Весь день работа, с утра до самой ночи. Возвращаясь домой, я едва успеваю подготовить хотя бы один холст, на случай кошмара… Я дома, нет времени на безделие, иначе холст не будет готов, и я буду уязвим перед сном. Раз, два – подрамник холста. Три, четыре – тканью накрыли. Пять, шесть – степлер есть. Семь, восемь – грунт наносим.
И каждая моя ночь оборачивается очередным кошмаром. Худшие из них те, в которых нет ничего кроме темноты и гнетущей, мучительной пытки в виде первородных чувств. Постоянно я пишу, каждую ночь заточаю свои кошмары и не могу вспомнить… Никогда не могу вспомнить, как избавляюсь от этих кошмаров!
Очередная ночь, значит меня ждёт очередной кошмар, и я готов к этому… Холодный ужас, застывшая кровь начинает пульсировать. Как и всегда подскочил, как и всегда, не я расписал этот холст, как и всегда я оставил его сохнуть. Утро, как и всегда он пропал… Я ничего не помню, знаю только, что рисовал, держал в руках кисти, но не помню… Иду в комнату Артура, может он что-то помнит. Зашёл без стука, его это всегда злит, но я забываю, всегда. Он подскочил ко мне и встал напротив дверцы раздвижного шкафа, закрыв её собой, кажется я его напугал. Он закрыл шкаф, и я не могу понять, правда ли я увидел в шкафу свою картину? Просто спрошу, да так будет лучше всего, Артур никогда не лгал, ему я могу доверять больше, чем своим глазам.
– Хей, Артур. У тебя там в шкафу, случайно не моя картина? Мне просто пок…
–Боже, Эшь. Ты меня до усрачки напугал, я же просил тебя стучаться. Видел бы ты себя, весь измазан краской! И нет, там нет никаких картин, но смотреть внутрь не стоит. У меня есть пару секретов, о которых… Ну ты понимаешь…
– Я снова не помню куда дел картину, точно писал…
– Друг, тебе правда стоит сходить к врачу. Давай я тебя запишу? Не нужно с этим медлить, месяц другой и ты уже меня не узнаешь!
– Нет. Я просто напишу картину о моей забывчивости, но спасибо.
Как жалко, что Артур не умеет рисовать и ему постоянно приходится ходить к врачам, тратить деньги и столько времени на лечение. Я бы хотел его научить, но сам не умею, все эти картины хоть и написаны моими руками, я не знаю, как их писать…
Раздался звонкой двойной хлопок, за которым всё начало стягиваться. Смерть зовёт меня…
XXXV
Меня снова окунуло на дно ледяного озеро, заковало в кандалы колючих айсбергов и без капельки милосердия начало терзать. Во тьме я вижу смерть, она ликует в грациозном танце, на её лице радость. Заметив меня, не сменив веселья она подошла, тепло и радостно заговорила.
– Ха-ха-х, ты это слышишь?! Тебе невероятно везёт, душа! Ха-ха-ха-ха. Радуйся со мной, радуйся сильнее меня!
И вправду, я услышал, как лопата вгрызается в землю и выкидывает её за себя, под сопровождением тяжелых, мужских вздохов. Но, что это такое? Звук всё громче и громче, подбирается ко мне.
– Спасибо Артур. Дальше я хочу сама, подожди в машине пожалуйста.
Невероятно! Это голос Елены! Немного печальный, потухший, но все такой же прекрасный как в первых воспоминаниях… Снова лопата грызет землю, но нежнее и медленнее. Удар в гроб, земля закончилась. Тяжелые скрипы, я слышу, как каждый гвоздь выскакивает из своего места, позволяя открыться крышке. Всё затихло.
Едва слышный и нежный плачь осыпался на меня, и я даже почувствовал тот самый любовный трепет в груди… Смерть, едва сдерживая радостную улыбку кивнула мне и ушла, оставив нас вдвоём. Как жаль, что я не могу ничего сказать Елене, столько всего я понял и узнал! Всё что я могу так это наслаждаться этим голом, этой любовью.
– Ты такой красивый, как будто знал о нашем свидании! – Она попыталась смеяться, но оборвалась плачем. – Как же всё неправильно… Эшь, если бы ты знал, сколько ошибок я наделала, сколько ужасных вещей успела натворить…
Я хочу ей сказать, что знаю, рассказать сколько ошибок наделал я сам, чтобы мы оба убедились, как схожи друг с другом. Хочу рассказать ей всё, что во мне было и как безумно оно менялось. Но в моей власти только слушать…
– Мне стыдно за ту дикую ненависть, что я питала к тебе все эти годы… Прости… – Она захлебнулась в слезах, а я даже не могу их утирать…
– Я люблю тебя, Эшь…
– А я люблю тебя, Елена…
Лёд растаял, моя страшная пытка исчезла, и я наполнился нежным огоньком свечи. Ах, каким же разным бывает пламя – одно съедает всё живое, а другое – рождает жизнь.
– Помнишь тот прекрасный луг за городом, на котором мы нашли четырехлистный клевер? Я всегда помнила и хочу исполнить твое последнее желание. Мы, я не одна, мы это сделаем в знак любви к тебе, Эшь. Мы развеем прахом твою мертвую душу над тем самым полем.
Во тьме появилась новая нить, насыщенная удовольствием и наслаждением, она ведёт в то самое поле….
XXXVI
Сегодня, пожалуй, самый волшебный день бабьего лета, солнце, напоследок нагрело землю и воздух, оживило ещё зеленые травы, а небо! Небо пастельно голубое, без единой тучки, бесконечно глубокое.
Мы, взявшись за руки с Еленой идём за город, она хочет показать своё любимое место. Идём совсем не вдоль проезжих частей и даже не по протоптанным тропинкам. Два изгоя, точнее все остальные изгои, а мы с Еленой любимые дети природы. Идём сквозь зелёные, мягкие поля и светлые, приветливые леса. Как же красива она в этот день, величавая и искренне счастливая богиня леса.
Всю дорогу нас окружало пение птиц и ароматы свежей весны, прямо в осенние дни, невероятно…
– Мы уже близко.
Поднимаемся на холм из зелёной шерсти, за которым скрывается всё кроме синевы неба. Я чуть позади и уже вижу, как Елена садиться в траву, добравшись до самого верха.
– Отсюда невероятный вид, так дух захватывает, что можно забыть про существование пыльных городов, спешащих куда-то людей, весь тут шум и проблемы. За спокойствие я и люблю это место.
Вид и вправду поражал воображение, как своей простотой, так и своей неописуемостью. Огромное, рыхлое поле под ногами, чуть дальше его отчерчивает полоса реки, а за полосой качающиеся лесные массивы и небо, волшебное небо. Присев я понял, что и трава здесь необычная – только луговая, создававшая объем и клевер, лежавший нежным покрывалом.
– А спорим ты не найдешь здесь четырёхлистный клевер? – Она мило и хитро улыбнулась, бросая вызов. – Я вот ещё ни разу не находила.
Она полностью легла на траву рассматривая небо, купаясь в нём, пока я искал. И это на самом деле сложная задача, кажется, что цель уже в твоих руках, но присмотревшись ты понимаешь, что ошибся, снова. Сотня попыток или даже две, начинает казаться, что и вовсе нет никакого четырехлистного клевера. Перебирая траву, я медленно подползал к ней, и вот, у самого её лица прячется за ушком!
– Нашёл!
– Что, правда? Дай посмотреть!
Мигом она подскочила, сияя от восторга, сводя меня с ума блестящей красотой. Так было часто, радость её всегда украшала, нет, преумножала.
– А ведь только один из сорока тысяч четырехлистный… Значит это к нашему счастью или только к твоему? –Крутит двумя пальцами веер клевера и думает, так усердно. – Забавно, как сильно человек любит искать. Будь, и трехлистных, и четырехлистных поровну, никто бы и не думал о них, а когда мы знаем о редкости одного, он уже может стать целью, мечтой тысяч, ради которой потратят не один час. Почему? Думаю, это всё что есть у человека, вечное стремление к поиску чего-то большего.
Это место не отпускало, настолько завораживающим мы его находили, что любовались за самого захода солнца. Мои мысли убежали очень далеко в странные свои глубины, но мне это показалось самым уместным и естественным.
– Знаешь, я хочу, чтобы мой прах стал именно этим местом. Раньше я не находил ему применения, но теперь…
– Тогда пусть это место, в своё время, поглотит и меня. С этими мыслями мне будет сладко встречать смерть, ведь я буду точно знать, чем стану…
XXXVII
Я вернулся в свою обитель уже готовый по привычке к ледяной пытке или огненному мучению, шторму, но нет. Всё, что меня охватило – любовь и наслаждение, легкость и свобода.
Судя по звукам, меня несла Елена, она набирала полную грудь воздуха, кряхтела и несла. Потом останавливалась, снова набирала воздух и снова несла.
– Сегодня я задалась вопросом, кто тебя любит больше я или Артур. –Говорила она с трудом, моя тяжесть сказывается. – Он сделал больше других и при твоей жизни, а сейчас так вообще, рискует всем вместе со мной. Только разница в том, что Артуру есть что терять. Он много заплатил за молчание в крематории и ещё больше заплатит если все это вскроется, но его этот риск даже не смутил.
Остановились, видимо она снова устала. Не знаю, сколько теперь весит мое тело, наверняка для такой малышки сверх меры.
– А ты мне ни разу не показывал картины. Артур рассказывал, насколько сильно ты их не любил, но… Но они прекрасны и мне остается только представлять, какие сюжеты погибли в огне…
Как же волнуют её слова, заставляют трепетать душу, желать, расти… Она снова продолжает идти, почти не дав себе отдыха.
– Осталось немного, машина ждёт уже за поворотом.
Чьей-то торопливый бег, приближается к нам. Елена идёт ему на встречу, значит Артур, не нужно волноваться.
– Давай мне, вижу ты очень устала…
– Кто это там, у могилы? – Испуганный голос Елены.
– Всё хорошо, это Виталий Леонидович. Он хотел нам помочь, и я попросил замести за нами следы.
Сбитое дыхание, они идут торопливее, быстрее. Даже Артуру тяжело дается нести меня. Шаг замедляется, то был последний рывок.
– Посадишь нас вместе сзади?.. –Её голос вернул свою силу и горел.
– Конечно. –Тяжелый голос оборвался от нехватки воздуха.
Открылась дверь автомобиля, скрип сиденья, щелчки ремней безопасности – три. Завелся знакомый рёв двигателя и заиграла музыка моего отца… Старый, русский рок. Он звучит ещё красивее под шум дороги, вот бы смотреть сейчас в окно…
Меня окутало великое счастье, оно выливается из переполненного сосуда и если бы я мог, то непременно залился бы слезами счастья. Это чувство охватило не только меня, оно общее на всех в машине. Артур и Елена подпевают музыке, в их голосе слышны смешанных переживаний слёзы.
– Реки времен – отраженья миров.
– Реки времен – в них шагнуть ты готов.
– Чтобы там, вновь увидеть себя
– И разгадать, что хотела судьба.
Дрожащий трепет поселился внутри меня и единственное желание – обнять эту мою семью, показать свою великую любовь, которую я так и не успел выразить при жизни.
Вдруг всё потухло, во тьме проскользнула смерть и всё мое существо, каждая струна души продрогла в холодном трепете, ожидая.