Кирилл Юрьевич Гриб
Эпитафия
XXV
Моё любимое ничто, в нём гудит невидимая буря, зарождая тревогу и причиняя колкую боль, закрутив в своем потоке всего лишь одну острую мысль, ловко задевая меня за самое слабое. Я не обращал внимания на звуки из жизни долгое время и только сумев привыкнуть к пытке, услышал тихий плачь, несколько человек, и совсем неразборчивый шёпот. Никто не осмеливался говорить, их боль была сильнее любых речей и не тушилась никакими словами. Тяжёлые шаги, добавился ещё один шёпот, невесомые шаги нескольких ног. Плачь уходит за стену, полностью обращаясь тишиной, ко мне приближаются тяжелые шаги, это Артур. Он присел совсем близко ко мне и говорит не громко, только для меня.
– Привет дружище, вот мы и вернулись домой. Тебя и вправду нарядили к любому празднику, красавец, я таким красивым приходил только один раз в жизни, при приёме на нашу поганую работу. В общем, твою последнюю волю не решились исполнить из-за волнений верующей части семьи, не огонь тебя поглотит, но земля. Знаю, ты не в обиде, хоть и постоянно мне напоминал о том поле… Я навсегда запомнил твои слова: “Любые похороны, это не праздник мёртвого, а последний каприз живых к усопшему. Ведь только живым не все равно.” Кажется, ты в этом был прав, раз последнюю волю перевернули с ног на голову и ради чего? “Чтобы бог забрал твою душу к себе”, как будто богу есть особенное дело до нашего, земного быта, того, какую шапку мы носим, что едим и каким образом наше тело разлагается, испустив дух… Зато все твои согласились на ту самую, крылатую эпитафию, что ты написал в завещании ещё в те времена, когда мы в школу ходили, помнишь? “Прошу винить в моей смерти, мою жизнь.” Навсегда запомню, с каким лицом его читала твоя мама.
Артур говорит прямо и красиво, не лишившись интонации, но и не пересыщаясь ей, как будто подбадривает приболевшего сына и это согревает. Шторм начал теряться, гаснуть. А тёплый голос ещё не пропал, продолжает ласкать слух, радовать душу.
– Гроб мы тоже выбрали не простой, из веточек Омелы, не спрашивай каким образом его делали… А знаешь почему омела? Потому, как только эта хрупкая веточка могла и убила бессмертного бога, доказав, насколько глупо хвалиться неуязвимостью и изворотливостью от цепких лап смерти. На твоих похоронах будет куча народа и даже репортёры, пусть они все припомнят о своей смертности. Не знаю, как ты, но я горжусь нами, все горы склонялись перед нашими желаниями, нам удалось выжать из своей судьбы всё до последней капельки. Если бы всё так не оборвалось, мы бы взлетели ещё выше. Спасибо тебе за всё, ты был не просто моим другом, а огромной, самой важной частью меня. Не знаю даже, как и чем жить дальше, наверное, посмотрю на мир, буду искать своё место пока не пойму, что нашёл.
Шторм окончательно ослаб, и я почувствовал в груди тёплую свечу, она развеяла мрак, скопившийся в душе. Мне захотелось точно так же оглянуться на свою жизнь и сказать спасибо всему, что в ней мелькало и звенело, даже если совсем не долго и не с благими намерениями. Вернулся из-за стены тихий плачь, вместе с ним, тонкие похлипывания носом и незаметный шёпот.
XXVI
Уже на следующее утро я прочувствовал на себе, как горько может язвить ослабленную душу одиночество. Прошлая ночь, своим неудачным поиском новой надежды, стократ усилила мое отчаяние и скорбь. Все ещё движимый отчаянными порывами сердца, жадно цепляющегося за любой шанс почувствовать любовь снова, я и сам начинал жаждать этих чувств, хоть каких-нибудь чувств, которыми можно было бы залатать пробоину, вернуть здоровый сон и рассудок.
Так сложилось, что всего три дня после того одиноко-стыдного утра, о котором наверняка никто в мире не узнает и уже не вспомнит, я общаюсь с Лизой, на учёбе и в свободное время. Она очень умна и в добавок её мировоззрение намного проще, чем у большинства людей. Иду на встречу, сомневаясь, зачем я вообще всё это начал? Встретились, она крепко обнимает меня, думая, что таким образом прижимает мою душу к своей, но я чувствую совсем другое. Только её хрупкие кости, горячую кожу, сокращающиеся мышцы и даже жировые ткани, ничего возвышенного или божественного. Она лучисто, светло пылает – я жадно поглощаю, прибираю всё тепло. Снова этот, уже хорошо изученный взгляд, её тянет ко мне, и она почти не говорит, всё так знакомо… Она не сопротивляется, в дрожащих глазах растет отражение дикого животного, а она не видит своей погибели. Я дергаю Элизабет за руку и тяну вперёд, чтобы избежать…
Идём, рука держится за руку. Ах, глупая девочка, старается рассказывать с интонацией и выражением, воюя за моё расположение до последнего слога, затрагивает самые интересные темы, шутит. А я просто не слушаю, когда она задаёт вопрос киваю и ничего больше. В моей голове другое, более важное действо, мысль снова заблудилась в лабиринте, всюду тупик и строки из давно прочитанного “Фауста”. Как же точны они и актуальны, как же долго до меня доходило понимание этих строк:
“Ты начала теперь с одним,
Потом другой придет за ним.
А как до дюжины дойдёт,
К тебе весь город побредёт.
Когда впервые грех родится,
Себя таит он в первый миг…”
Ах сержант, откуда я мог знать, что вы говорили обо мне? Есть такие ошибки, которым можно научиться только на своем, личном опыте и никакой учитель не поможет тебе их избежать.
Мы остановились вернувшись туда, откуда начали. Её глаза поедают меня, переливаясь подобно двум изумрудам стараясь заработать для себя наиболее высокую цену – я самый хладнокровный оценщик, видел тысячи таких и знаю, что отнюдь, он не бесценен. Выпад, точно такой же как все те, что мне приходилось изучать и я снова следую моим инструкциям. Ловко повторяю все движения, которым меня ещё не так давно учила ушедшая навсегда страсть. Она не замечает, что её целует и обнимает холодный робот, идеальный алгоритм, путает его с настоящим чувством. Я сам путаю, пока следую этой программе не способный на понимание.
Пустая, тихая улица – пустой, шумный в голове я. Всё это должно закончится и переродиться в прекрасное, просто не стоит спешить. Её фигура скрывается за калиткой и машет мне худенькой ручкой на прощание, ожидая следующего такого вечера она напишет или позвонит. Я проигнорирую, а после напишу или позвоню сам, объясню, что ей не стоит строить такие глупые планы. Так будет правильно, я не сомневаюсь, нужно только справиться с этим самому…
XXVII
В кромешной тьме снова развивалась знакомая буря, питаемая вынесенным психозом из воспоминания моей жизни. Душа уже окончательно пуста, отказалась думать, оценивать. Потворствует своей муке, даже не думая, что есть какой-то другой вариант.
Из жизни сквозь шторм до меня доносился громкий, отвратительный, дикий рёв десятка голосов. Они пересиливали друг друга, соревнуясь в только им понятной битве. Голоса теперь были громкие, наполненные артистизма до краев и, кажется, людей собралось больше чем просто много. Постоянно кто-то подходил вплотную к моему существу и за что-то слёзно молил прощения, винил в себя в невнятных, непонятных ему самому грехах: этот раскаивается за нанесенную мне некогда обиду, тот за недостаточное участие в моей жизни, она за косой взгляд, а и вовсе, за пересоленный борщ. И все искромётно рыдают, каются срывая голос, а я даже не знаю, кто сейчас со мной говорит и кому мне должно отпустить эти наигранные грехи. Вот и закончилась фантазия собравшихся, их мольбы и вопли начали повторятся…
Смерти со мной всё еще нет, только этот мучительный шторм и я. Тем не менее во мне уже не хватает места, чтобы сдерживать порождаемое миром живых, чувство. Оно срывается с родного места и несётся в пустоту с огромной скоростью и стремительностью, как будто стремясь вырваться из неё в рыдающую залу.
– Зачем вы все извиняетесь предо мной, я ведь уже давно покойник, ничего о вас не помню и уж точно не отвечу, сколько бы вы не просили. Вы грызёте меня своими мерзкими воплями, ввергаете в очередную пытку! Что с вами не так, почему бы вам не смеяться со мной, как принято при встрече добрых друзей? Одумайтесь, расскажите, как хорошо нам было когда-то, ещё при моей жизни, шутите, пока моё тело не скрылось в земле от смеха навсегда! Вы больше никогда не сможете ничего мне рассказать, так почему бы не попробовать сделать хотя бы шаг в сторону от пустых слез? Посмотрите, что вы наделали, какую глупость сотворили! Теперь всё, что я о вас знаю – причиненные обиды, оскорбления и жуткие подлости, нескончаемые предательства. У вашего греха даже нет имён, вы исчезнете из меня раз и навсегда. Неужели этого вы хотели?!
Буря захватила мой крик, насколько раз обернув вокруг меня, запутала в своем потоке каждое слово, превратив в разрозненное нечто. Из мира живых продолжают доноситься всё те же глупости, ничего не изменилось, меня не услышали. Кто-то даже попросит меня ожить и встать, наивно пологая, что бог в силах воскресить меня, не смотря на трехнедельное гниение, отсутствующие органы, нелепые швы, выжранную опарышами плоть. Я не могу поверить, что они настолько глупы, нет, всё похоже на глупое изображение безграничной скорби и боли. Если так, то зря все эти старания, у великой скорби нет голоса, боль выше человеческих сил уже не айкает, ожидая помощи айболита.
С меня довольно, мириться с этим шоу невозможно, даже шторм не может тягаться мучительностью. Я дернул за нить, чтобы поскорее спастись от этого безумия, в другом безумии.
XXVIII
Ещё три дня я пытался найти себя, успокоить это безумие, прервать поток, остановить мысли, не позволять им вести эту пытку и у меня, кажется, получается. Только сейчас начала эта дикая вода во мне успокаиваться, возвращаться в естественные берега. А вчера судьба закрутилась в неожиданном пируэте – пока я бродил по холодным, одиноким дворам муравейникам, позволяя мыслям выйти из моей головы под марш моей музыки. В одном из безжизненных дворов ко мне подошла милая девчонка, точно заблудившееся чудо среди хаоса. Светлые, ангельские волосы, низкий рост, вся сияла чистотой души, подошла и спросила, можно ли познакомиться, взяла мой номер телефона, запинаясь на каждом слове. Не представляю, как ей удалось на такое решиться, какую внутреннюю борьбу она прошла, ради этого знакомства?
Прямо сейчас я иду к ней, уже в ту же ночь мы договорились встретиться и познакомиться заново. Мои алгоритмы работают превосходно, жалкое сознание не в силах трактовать что-то против них. Сознанию остается только бояться и бить в тревожный колокол, чем оно сейчас и занялось. Больше всего меня страшит, что шаблонный сюжет повториться, боюсь не только за себя, но и за эту девочку, до сих пор её обступала коварная любовь. Удар… Мысли прерваны, отдышка… Кровь подступает к голове, она чугунная. Восстанавливаюсь, как после нокаута, шатает. Сознание и алгоритмы пришли в согласие увиденным, оба сломаны. Это правда, глаза меня не обманули? Облокотился, вернул дыхание, оглядываюсь. Нет, не обманули, с противоположной стороны дороги идёт… Она… Держась за руку с неизвестным парнем. Во мне воспылала ненависть, первая волна обрушилась на мою роковую любовь, вторая загребла всех, кто её касался, третья волна поглотила Маргариту и Элизабет. Четвёртая волна, самая мощная, она долго накатывает перед страшным ударом, скрывает все мои надежды в своей тени и бьет – её цель, уничтожить остатки меня. Хватит! Я даю команду всему мне. Больше никогда! Он, я, понял, что значит это никогда. Развернулся в обратную сторону. Мысли и сознание онемели.
Ноги идут сами, снова те мрачные дворы и мрачные мысли, музыка бессильна. Я как гоночный болид, кружусь по кругу, очерчивая свой муравейник, моё топливо – перегоревшие мысли, или перегоревший я.
Мне не удается понять, любил ли я один раз по-настоящему или же один раз блестяще водил себя за нос? А может любовь и есть добровольный самообман? Одно стало твердым постулатом – Я и… Я и она были созданы, чтобы причинять друг другу боль. Когда всё пошло по швам, что всё уничтожило? Знание, оно стало переходным возрастом, воспалило жажду большего и наградило силами для этой охоты. Только, оказалось моя цель разрушительна… Боюсь, нельзя вернуть себе зарытое счастье, даже землю ископав трижды. Значит не нужно искать? Что я теперь из себя представляю? Я просто сорвавшийся с цепи пёс и на моей шее остался груз в виде тяжелого поводка. Мысли… Они должны остановиться…
Я зашёл в дом и вижу, как “Муза” смеется надо мной, отпускает грубые шутки о моей наивной глупости, не знаю откуда она всё узнала. Ярость, несдерживаемый гнев, четыре волны снова нанесли удар… Грубо хватаю “Музу” и других, стаскиваю в чугунную ванну, бросая небрежно, как котят в реку… Ах, как же легко и приятно ломаются эти подрамники, сладкий треск сопровождает их гибель, переломанные кости, порванные суставы. Шелест рвущейся ткани – он лечит мои раны, уничтожая саму болезнь. Суетно я нашёл масло, которое раньше вмешивал в свои краски – вылить в ванную, поверх останков моих трудов. Осталась мелочь, огонь, даже удивительно, что мой гнев ещё не породил его.
Нет страдания сильнее, чем вспоминать ушедшее счастье, поэтому я сжигаю всю память. Меня наполняет насыщение от вида умирающей в муках “Музы”, от агонии “Ненависти влюблённого”, эта музыка справляется, освобождает. Танец огня могущественен как никогда, съедает за секунды то, что раньше бы разжёвывал часами. Огонь гаснет, оставляя на дне ванной жменю пепла и на потолке чёрную сажу. Мысль – удар по лицу… Ещё одна картина осталась висеть на стене у Артура, насмехается надо мной… Болезненный укол, тянет, это осознание. Ничто не проходит бесследно…
XXIX
Снова я вернулся в свою тьму и в ней все так же слышны истошные плачи, тяжелые всхлипы и даже неразборчивые молитвы. К шторму добавился, щиплющий со всех сторон жар, как тысячи иголок, впивающихся в кожу или словно огненный дождь, прожигающий точечками всего меня. Страх закрадывается внутрь души и растет благодаря мучениям, что ослабляют дух, этот страх питает ненависть ко всему, к себе. Вдруг я вижу, во тьме силуэт! Божественная фигура, как мне её не хватало! Я засиял и ненависть отступила, облегчение.
– Смерть! Из-за чего ты ушла от меня? Я придурок, идиот, прости… Не оставляй меня тут одного…
Она без зла ухмыльнулась, приблизилась. Всё та же ангельская улыбка, давление на меня слабеет, тьма редеет.
– Мне пришлось оставить тебя одну, чтобы ты удачно смогла осмыслить себя, а не развивать ложные выводы, порожденные ложным чувством. Ложь и обман гаснет в одиночестве, множится и растет, когда есть слушатель. Хорошо, теперь я не уйду, нет больше нужды… Неужели тебе приятны эти стоны?
Она не просто спросила, а вычитала отвращение во мне. Сама же Смерть, как будто всё это время не замечала ничего, точно самый обычный шум ветра.
– Нет, прошу, убери их…
Все мучительные звуки заглохли, тишина оказалась блаженством, настоящим счастьем. Буре уже нечем было питаться, и она начала слабеть. Смерть ещё тщательнее всматривается в меня и что-то увидев, не без любопытства обращается:
–Скажи, душа, ты была счастлива при жизни? Пустой вопрос, тебя колебало словно маятник из крайности в крайность, в течении одних суток ты могла блистать радостью и тонуть в печали. Ни одно чувство при жизни, не задерживалось на долго, ты вечно текла и менялась, искала. Только сейчас, после жизни, ты можешь застыть в одной точке и даже выбрать в которой именно. Скажи, счастлива ли ты сейчас?
Какой страшный вопрос, весь его ужас в том, что он заставляет меня думать и приходить к самым неприятным ответам. Да, мне хочется быть счастливым, но я никогда не знал, как этого добиться, а теперь я вовсе, не знаю куда двигаться. Очевидно, при жизни можно радовать себя покупками, лестью, маленькими успехами, даже самой обычной едой, всегда можно поставить какую-то глупую цель и свершая её получать дозу наслаждения. Но что может радовать тут, после жизни, когда ничего кроме моих чувств и мыслей нет, когда всё уже сделано и пройдено, куплено и потеряно? Всё, что я сейчас имею – боль от любви, скорбь и ненависть.
– Нет, едва ли…
– Не удивительно. Ты победила любовь, но печаль – твоя погибель. Дергай нить, душа. Времени почти не осталось.
Я послушный, опустошенный вопрос, дернул нить.
XXX
Время поскакало стремительной рысью с того дня, как я дал себе твёрдое обещание: “Ничто больше не заберёт мою волю и не поглотит мои мысли.”. С того дня я и начал возводить свою великую стену, сжигать все мосты ведущие к ней и скрывать каждую дорожку и тропинку к моим чувствам. К этому времени мне удалось добиться блаженного одиночества: никто больше не жмёт мне руку, никто не осмелиться позвонить или написать. Из жизни исчезло всё, что могло бы её погубить, я оставил только лишь то, в чём уверен. Есть Артур и мой прекрасный необитаемый остров за бесконечно высоким забором, больше ничего.
Я создал совсем другой мир, место в котором уже скоро спрячусь навсегда, один единственный уголок во всём мире, в котором я могу чувствовать себя по настоящему живым. Здесь ничто кроме меня самого не влияет на мои мысли, точку зрения или взгляды. Ничто из внешнего мира не способно изменить меня. Даже собственные мысли отсеиваются моей личной, репрессивной машиной, создавая идеального я. Это место укрыто золотым щитом, что бы ничто неугодное не проходило в мой мир, в нем нет места фантазиям, мечтам или вере, только суровая правда с которой я буду сражаться и лестница в небо, позволяющая стать сильнее. Но эта стена не только скрывает мир от меня, но и прячет меня от мира. Сквозь её толщу не просочиться наружу чувствам, переживаниям, знаниям, так я могу быть тем, кем хочу быть, не боясь осуждения или непонимания. Тот же, кого можно увидеть из-за стены – безразличный ко всему, непобедимый титан, никто не осмелится ему перечить и указывать. Всё это великое творение – моя личная утопия со своей особенной, чистой формой свободы, единственно верный способ счастливой жизни без потрясений.
Наверняка найдутся те, кто назовёт всё это безумием, а меня не человеком, загнанным в угол зверем. Всё же, я наверняка знаю, что пройди он весь мой путь, почувствуй то, что чувствовал я и эта затея со стеной обретёт смысл в их скептической парадигме. Да и вообще, какая разница, что подумают другие, если мне так жить легче всего? Это мой рецепт счастья, применимый только к моей конфигурации жизни. Звонит телефон, разрывая двухнедельную тишину моего дома и бурный поток размышлений моей головы, это Артур, больше никто и не мог позвонить.
– Ну что, Эшь, ты готов? Завтра в 6:00 встретимся, не хотелось бы опоздать. Не могу поверить, что мы прошли весь этот путь, уже через сутки мы будем так далеко от дома и так близко к нашей мечте. И не забудь взять кисти, я уже давно хочу посмотреть, как ты создаешь свои шедевры…
Время проскакало так быстро и не мимолётно, что я не успеваю подмечать, как убегают прочь мои годы. Уже завтра мы улетаем в Чикаго, а ещё вчера мы только задумали это приключение. Тем лучше, уже завтра я закончу возводить свою Атлантиду, накрою её чугунным куполом так, что даже звёзды не смогут подглядывать за моими делами.