Генрик Сенкевич
Пан Володыевский

XI

Лютая зима покрыла толстым снеговым покровом все деревья и наполнила яры до краев, так что вся степь казалась сплошной белой равниной. Вскоре начались сильные метели, во время которых под снежным саваном гибли люди и стада; дороги стали трудны и небезопасны. Все же пан Богуш изо всех сил спешил в Яворов, чтобы поскорее поделиться с гетманом великими замыслами Азыи. Выросший в постоянных войнах с казаками и татарами, порубежный шляхтич слишком хорошо знал, какая опасность грозила отчизне от бунтов и набегов со стороны всего турецкого могущества; в этих замыслах Азыи он видел чуть ли не спасение отечества, верил свято, что обожаемый им и всеми порубежными воинами гетман ни на минуту не поколеблется, раз дело касается усиления могущества Речи Посполитой, и он ехал с радостью в сердце, несмотря на заносы, метели и трудности дороги.

И в одно из воскресений он как снег на голову свалился в Яворов и, застав там гетмана, приказал тотчас же доложить о себе, хотя его предупреждали, что гетман день и ночь занят экспедициями и корреспонденцией и что у него почти нет даже времени поесть. Но гетман, сверх ожидания, велел позвать его сейчас же. И через несколько минут старый воин склонился к коленам своего вождя.

Он нашел пана Собеского очень изменившимся: лицо его было озабочено, – это время было самым тяжелым временем его жизни. Имя его еще не успело прогреметь во всех концах христианского мира, но в Речи Посполитой его окружала уже слава великого вождя и грозного громителя басурманства. Из-за этой славы ему и доверили в свое время гетманскую булаву и защиту восточных границ; но, кроме булавы, ему не дали ничего: ни войска, ни денег… Но, несмотря и на это, победы шли по его стопам, как тень идет за человеком. С горстью войска он одержал победу под Подгайцами, с горстью войска он, как пламя, прошел Украину вдоль и поперек, разбил в прах многотысячные чамбулы, взял взбунтовавшиеся города, повсюду распространяя страх и ужас пред польским именем. Но теперь над несчастной Речью Посполитой нависла война с самой страшной по тому времени силой: со всем мусульманским миром. Для Собеского не было уже тайной, что Дорошенко предоставил в распоряжение султана и Украину, и казаков, а султан обещал ему за это поднять и Турцию, и Малую Азию, и Аравию, и Египет, вплоть до внутренней Африки, объявить священную войну и двинуться собственной персоной в Речь Посполитую, дабы напомнить ей о новом пашалыке^[22]. Гибель угрожала всей Речи, а между тем в Речи Посполитой была неурядица: шляхта волновалась, охраняя своего немощного электа, и, разбившись на вооруженные партии, если и была готова, то разве лишь к междоусобной войне. Страна, изнуренная недавними войнами и военными конфедерациями, обеднела, в ней царила зависть, взаимное недоверие терзало сердца. Никто не хотел верить в войну с мусульманским могуществом, и великого вождя подозревали в том, что он нарочно распространяет слухи о ней, чтобы отвратить все умы от домашних дел; его подозревали даже в том, что он готов сам позвать турок, чтобы упрочить положение свое и своих сторонников; говоря попросту, его считали изменником, и если бы не войско, то над ним учинили бы расправу.

А он, чувствуя приближение войны, на которую с востока должны были двинуться сотни тысяч дикарей, стоял без войска с горсточкой солдат – такой ничтожной, что при дворе султана было, должно быть, больше слуг. Стоял без денег, без средств для снабжения разоренных крепостей, без надежды на победу, без возможности обороны, без убеждения, что его смерть, как некогда смерть Жолкевского, разбудит оцепенелый народ и породит мстителя. Вот почему озабочено было его чело, а величественное лицо, напоминавшее лица римских триумфаторов, увенчанных лаврами, носило следы тайных страданий и бессонных ночей.

Но при виде пана Богуша лицо гетмана просияло добродушной улыбкой, он положил руки на плечи поклонившемуся ему до колен воину и сказал:

– Здравствуй, солдат, здравствуй! Не думал я увидать тебя так скоро, но тем приятнее мне видеть тебя в Яворове. Откуда едешь? Из Каменца?

– Нет, ясновельможный пан гетман. Я даже не заезжал в Каменец, я еду прямо из Хрептиева.

– Что там поделывает мой маленький солдатик? Здоров ли? Очистил ли он хоть немножко Ушицкие степи?

– В лесах уже так спокойно, что ребенок может ходить по ним безопасно. Бродяги перевешаны, а за последние дни Азба-бей со всей своей ватагой разбит так, что не уцелел даже ни один свидетель поражения. Я прибыл туда в тот день, когда Азба-бей был уничтожен.

– Узнаю пана Володыевского! Один Рущиц в Рашкове может с ним сравняться. А что слышно в степях? Нет ли свежих вестей с Дуная?

– Есть, но дурные. В Адрианополе в конце зимы будет воинский сбор.

– Это я уже знаю. Теперь нет других вестей, кроме дурных: дурные – из отчизны, дурные – из Крыма, дурные – из Стамбула.

– Но не все! Я сам, ясновельможный пан гетман, везу такую счастливую весть, что, будь я турок или татарин, я непременно потребовал бы награды.

– Так ты мне с неба свалился! Ну, говори скорее, рассей мою тревогу!

– Но я так замерз, ваша вельможность, что у меня даже мозги закостенели.

Гетман захлопал в ладоши и приказал слуге принести меду. Минуту спустя принесли покрытую плесенью бутыль и подсвечники с зажженными свечами; хотя было еще рано, но день от снежного вихря был такой пасмурный, что на дворе и в комнатах царил полумрак.

Гетман налил и чокнулся с гостем, а тот, низко поклонившись, осушил свой кубок и сказал:

– Первая новость та, что Азыя, который хотел вернуть к нам на службу бежавших в Турцию липковских и черемисских ротмистров и который назвался Меллеховичем, – сын Тугай-бея…

– Тугай-бея? – спросил с удивлением пан Собеский.

– Да, ваша вельможность. Оказалось, что пан Ненашинец похитил его из Крыма еще ребенком, затем Азыю у него отняли, и он попал к пану Нововейскому, у которого вырос в неведении касательно своего отца.

– Мне всегда казалось странным, что он, такой молодой, пользуется таким влиянием у татар. Но теперь я понимаю; ведь даже и те казаки, которые остались верны нашей матери-отчизне, считают Хмельницкого чуть не святым и гордятся им.

– Вот именно! Вот именно! Я то же самое говорил Азые, – сказал пан Богуш.

– Неисповедимы пути Господни, – сказал минуту спустя гетман, – старый Тугай проливал реки крови в нашей отчизне, а молодой служит ей верно, по крайней мере до сих пор, хотя неизвестно, не захочется ли ему теперь отведать крымского величия…

– Теперь? Он теперь еще вернее – и тут-то и начинается моя другая новость, в которой, быть может, Речь Посполитая найдет и помощь, и совет, и спасение. Видит бог, что я именно ради этой новости, не обращая внимания ни на усталость, ни на опасность, спешил сюда, чтобы как можно скорее сообщить вашей вельможности эту новость и утешить ваше удрученное сердце!

– Слушаю внимательно, – сказал Собеский.

Богуш стал излагать планы Тугай-беевича, а излагал он их с таким увлечением, что он действительно был красноречив. Время от времени дрожащей от волнения рукой он наливал меду в свой кубок, проливал благородный напиток через край и говорил, говорил… Перед изумленными глазами великого гетмана мелькали, как живые, картины будущего: тысячи и десятки тысяч татар тянулись с женами, детьми и стадами к земле и воле; испуганные казаки, видя эту новую силу Речи Посполитой, били челом королю и гетману; не стало больше бунтов на Украине; по старым дорогам не тянулись уже в сторону Руси, подобно пламени, чамбулы; возле войск польских и казацких гарцевали по неизмеримым степям, под звуки труб и бой барабанов, чамбулы украинской шляхты из татар…

И в продолжение многих лет тянулись арбы за арбами, а на них, вопреки запрещению хана и султана, множество людей, которые предпочли законность и свободу – гнету, украинский чернозем – голоду и нищете своей страны. И враждебная доныне сила шла теперь на услуги Речи Посполитой. Крым обезлюдел, из рук хана и султана ускользало прежнее могущество, и страх обуял их: из степей, из Украины смотрел на них грозно новый гетман новой татарской шляхты, верный страж и защитник Речи Посполитой, славный сын страшного отца – молодой Тугай-бей.

Лицо Богуша раскраснелось; казалось, он упивался своими собственными словами; наконец поднял обе руки кверху и воскликнул:

– Вот что я привез! Вот что взлелеял в душе этот драконов детеныш – в хрептиевских пушах. А теперь ему нужно только письмо и разрешение вашей вельможности, чтобы кликнуть клич в Крыму и над Дунаем. Ваша вельможность! Если бы Тугай-беевич сделал только одно – заварил кашу в Крыму и над Дунаем, только поселил бы раздоры, разбудил гидру междоусобной войны, вооружил бы одни улусы против других, то и тогда, накануне войны, повторяю, он оказал бы Речи Посполитой великую и незабвенную услугу!

Но пан Собеский ходил большими шагами по комнате и молчал. Его величественное лицо было мрачно, почти грозно; он ходил и, по-видимому, беседовал в душе с собой или с Богом. Но вот, сделав над собой какое-то страшное усилие, великий гетман сказал:

– Богуш, я такого письма и такого разрешения, если бы даже это было в моей власти, не дам, пока я жив!

Слова эти падали, как тяжелые капли расплавленного олова или железа; Богуш на минуту онемел, опустил голову и только после долгого молчания пробормотал:

– Почему, ваша вельможность, почему?

– Прежде всего я отвечу тебе как политик: имя Тугай-беевича могло бы привлечь некоторое количество татар, особенно если им пообещать землю, свободу и шляхетские привилегии. Но их все-таки не пришло бы столько, сколько вы воображаете. Кроме того, было бы безумием призывать татар в Украину, поселять новый народ там, где мы и с казаками справиться не можем. Ты говоришь, что между ними сейчас же начались бы распри и войны, что над казацкой головой постоянно висел бы меч? А кто тебе может поручиться, что этот меч не обагрится польской кровью? Я этого Азыю до сих пор не знал, теперь я вижу, что в его груди живет змей гордости и честолюбия, и потому спрашиваю еще раз: кто может поручиться, что в нем не сидит второй Хмельницкий? Он будет бить казаков, но когда Речь Посполитая чем-нибудь не угодит ему или когда за какой-нибудь проступок она пригрозит ему законом и наказанием, он тотчас же соединится с казаками и призовет с востока новые тучи, как Хмельницкий призвал Тугай-бея; перейдет на сторону султана, как Дорошенко, и вместо увеличения нашего могущества польются реки крови и новые бедствия падут на наше отечество.

– Ваша вельможность, татары, сделавшись шляхтой, будут верно служить Речи Посполитой.

– Мало ли было липков и черемисов? Они уже с давних пор были шляхтой, а все-таки перешли на сторону султана.

– Липков лишили привилегий!

– А что будет, если шляхта (в чем не может быть сомнения) воспротивится такому распространению шляхетских привилегий? У кого хватит совести дать диким и хищным толпам, которые до сих пор постоянно разоряли наше отечество, право распоряжаться судьбой Речи Посполитой, избирать королей, посылать депутатов на сеймы? За что им давать такую награду? Что за безумная мысль пришла в голову этому липку? И какой злой дух опутал тебя, старый солдат, что ты позволил так вскружить себе голову, что ты поверил в такое невозможное и бесчестное дело?

Богуш опустил глаза и ответил неуверенным голосом:

– Ваша вельможность, я знал заранее, что сословия этому воспротивятся, но Азыя говорит, что если татары с разрешения вашей вельможности перекочуют, то выгнать себя они уже не позволят.

– Побойся Бога! Значит, он уже грозил Речи Посполитой, мечом потрясал над нею, а ты этого не понял?!

– Ваша вельможность, – отвечал Богуш с отчаянием, – можно наконец не всем татарам дать шляхетские права, а лишь знатнейшим, остальных же сделать свободными. Они и так пойдут на зов Тугай-беевича.

– Так почему же тогда всех казаков не объявить свободными? Перекрестись, старый солдат, – говорю тебе, тебя злой дух опутал!

– Ваша вельможность…

– И вот, что я тебе скажу! (тут Собеский наморщил свое львиное чело, а глаза его засверкали). Если бы даже все должно было быть так, как ты говоришь, если бы даже благодаря этому увеличилось наше могущество, если бы война с турками была предотвращена, если бы даже сама шляхта желала бы этого, все же, пока вот эта рука может владеть саблей и может сделать крестное знамение, я никогда этого не допущу! Никогда!! Да поможет мне Бог!

– Почему же, ваша вельможность? – повторял Богуш, заламывая руки.

– Потому что я не только польский гетман, но и христианский; потому что я стою на страже святого креста! И если бы казаки еще с большей яростью терзали внутренности Речи Посполитой, я языческим мечом не буду сечь голов христианского, хотя и ослепленного, народа! Ибо, сделав так, я оскорбил бы прах отцов и дедов наших, моих собственных предков, их слезы, кровь, всю прежнюю Речь Посполитую! Господи боже! Если нас ожидает гибель, если имя наше вписано в книгу умерших, то пусть останется хоть наша слава и воспоминание о том служении, которое было предназначено нам Богом; пусть потомки, глядя на наши кресты и могилы, скажут: «Тут почиют те, которые защищали Крест Святой против магометанского нечестия, которые до последнего издыхания, до последней капли крови защищали другие народы и за них погибли!» Вот миссия наша, Богуш! Мы – крепость, на стенах которой водружен символ страстей Христовых, а ты мне говоришь, чтобы я – божий воин, комендант – первый открыл ворота и пустил язычников, как волков в овчарню, и предал на заклание паству Христову! Лучше нам терпеть от чамбулов, лучше нам переносить бунты, лучше идти на эту страшную войну, лучше погибнуть мне и тебе, погибнуть всей Речи Посполитой, чем обесчестить имя, лишиться славы и изменить служению Божьему: сойти со славного сторожевого поста!!

Сказав это, пан Собеский выпрямился во весь свой рост, лицо его озарилось таким светом, каким, должно быть, было озарено лицо Готфрида Бульонского, когда он взошел на стены Иерусалима с криком: «Так Богу угодно!»

После слов гетмана о том, что лучше погибнуть, чем изменить служению Божьему, – какие доводы мог привести еще Богуш?

И перед этими словами пан Богуш показался себе таким маленьким, огненные планы Азыи такими недостойными и бесчестными, что бедный рыцарь не знал, склониться ли ему к ногам гетмана или, ударяя себя в грудь, повторять: «Меа culpa, mea maxima culpa!»^[23]

В эту минуту в ближайшем доминиканском монастыре раздался звон колокола. Услыхав его, пан Собеский сказал:

– Звонят к вечерне. Богуш, пойдем, поручим себя Господу Богу!

XII

Насколько пан Богуш спешил, когда ехал из Хрептиева к гетману, настолько медленно ехал он обратно. В каждом большом городе он останавливался на неделю или на две; праздники он провел во Львове, там встретил и Новый год. Он, правда, вез инструкции гетмана для Тугай-беевича, но так как они касались только поручения скорее кончить дело с липковскими ротмистрами да строгий и даже грозный приказ отказаться от великих замыслов, то у него и не было причин торопиться; Азыя и так не мог ничего начать без письменного разрешения гетмана.

И тащился пан Богуш, посещая по пути костелы и каясь в своем участии в замыслах Азыи. Между тем в Хрептиев тотчас после Нового года прибыл целый рой гостей. Из Каменца приехал Навираг, делегат эчмиадзинского патриарха, и с ним два анардрата, ученые теологи из Кафы, и множество слуг. Солдаты очень удивлялись их причудливой одежде, фиолетовым и красным шапочкам, длинным шалям из бархата и атласа, их смуглым лицам и той огромной важности, с какой они ходили по хрептиевской станице, точно дрофы или журавли. Прибыл и пан Захарий Петрович, известный своими постоянными путешествиями в Крым и даже в Царьград, и еще более известный своей неутомимой энергией, с какой он отыскивал и выкупал пленников на восточных рынках; он сопровождал в качестве проводника Навирага и анардратов. Пан Володыевский тотчас отсчитал ему сумму, необходимую для выкупа пана Боского; а так как у пани Боской не хватило денег, то маленький рыцарь прибавил из собственных, а Бася пожертвовала свои серьги с жемчужинами, чтобы поскорее помочь опечаленной пани Боской и милой Зосе. Приехал и пан Сеферович, претор каменецкий, богатый армянин, брат которого стонал в татарской неволе, и две дамы, еще молодые и довольно красивые, хотя и смуглые: пани Нерсесович и пани Керемович. Обе они хлопотали о взятых в плен мужьях.

Это были гости по большей части опечаленные; но не было недостатка и в веселых гостях. Ксендз Каминский на Масленицу прислал в Хрептиев на попечение Баси свою племянницу, панну Камивскую, дочь звенигородского ловчего, и, кроме того, в один прекрасный день как с неба свалился молодой пан Нововейский, который, узнав о пребывании отца в Хрептиеве, тотчас же взял у пана Рущица отпуск и поспешил на свидание с отцом.

Молодой Нововейский очень изменился за последние годы; во-первых, на верхней губе и у него зачернели короткие усы, которые, хотя не закрывали ряды белых волчьих зубов, все же красиво вились. Во-вторых, хотя парень и всегда был высокого роста, но теперь он стал почти великаном. Казалось, что такая густая и всклоченная шевелюра только и могла удержаться на такой огромной голове, как у него, а такая огромная голова – только на таких сказочных плечах могла найти должную опору. Лицо у него было смуглое, загорелое от ветра; глаза сверкали, как угли; на его лице была написана удаль и лихость. Когда он брал большое яблоко, он мог так спрятать его в своей огромной руке, точно его там и не было; а когда клал на колени горсть орехов и нажимал на них рукой, от них оставался только порошок. Все ушло у него в силу; а в общем он был худощав, со впалым животом, и только грудь у него была как каменная.

Он легко ломал подковы даже без особенного напряжения и скручивал железные прутья на шее солдат; он казался еще выше, чем был на самом деле; когда он ступал, под ним трещали половицы; если он случайно задевал скамью, то от нее отлетали щепки.

Словом, это был здоровенный парень, в котором жизнь, здоровье, отвага и сила кипели так, как кипяток в котле. Казалось, у него – огонь в груди, от которого он может вспыхнуть. Не прочь он был и выпить. В битву он шел со смехом, напоминавшим ржание коня, а рубился так, что солдаты после каждой битвы осматривали всех, кого он убивал, чтобы подивиться его необыкновенным ударам. С детства привыкший к степи, к войне, к сторожевым постам, он, несмотря на свою горячность, был осторожен и проницателен; знал все татарские уловки, и после пана Володыевского и Рущица считался лучшим загонщиком. Старик Нововейский, вопреки всем своим угрозам и предупреждениям, принял сына не очень сурово; он боялся, как бы сын не обиделся и опять не ушел от него на одиннадцать лет. В сущности, самолюбивый шляхтич был доволен таким сыном, который денег из дому не брал, сам превосходно умел устраиваться в жизни, снискал славу между товарищами, гетманскую благосклонность, дослужился до офицерского чина, до которого не могли дослужиться многие, несмотря на протекцию. Отец полагал также, что сын, одичавший в степи и в войнах, пожалуй, не захочет покориться родительской власти, и потому счел за благо не подвергать его испытанию. Сын хотя и упал к ногам отца, как это следовало, но смело смотрел ему в глаза и без всяких обиняков на первые же укоры отвечал:

– Отец, на словах ты меня коришь, а в душе небось радуешься: имени твоего я не опозорил, и если я убежал в полк, то на то я и шляхтич.

– А может, и басурман, коли ты одиннадцать лет глаз домой не показывал, – сказал старик.

– Не показывал, боясь наказания, а оно опозорило бы мое офицерское звание. Я ждал письма с прощением. Не было письма – не было и меня!

– А теперь уж не боишься? Молодой воин только засмеялся.

– Здесь распоряжается военная власть, и перед ней даже родительская должна уступить. Знаете что, благодетель, лучше обнимите-ка меня, уж я вижу, что вам этого хочется.

Сказав это, он раскрыл объятия, а пан Нововейский-отец не знал, что ему делать. Он как-то терялся перед этим сыном, который убежал мальчиком из дому, а теперь возвращался зрелым мужем, покрытым воинской славой. Многое льстило отцовскому самолюбию пана Нововейского, и он рад бы прижать сына к своей груди, и если колебался еще, то не желая уронить авторитет отца. Но сын схватил его в объятия. Затрещали в этих медвежьих объятиях кости старого шляхтича, и это окончательно растрогало старика.

– Что делать?! – воскликнул он. – Сам чует, шельма, что на собственном коне ездит, и в ус не дует. Если бы это было у меня в доме, я бы, конечно, так не размяк, а здесь что делать? Ну, поди-ка сюда!

И они снова обнялись, после чего молодой Нововейский стал спешно расспрашивать про сестру…

– Я велел ей держаться в стороне, пока не позову, – отвечал отец, – девка на месте усидеть не может!

– Ради бога! Где она?! – воскликнул сын.

И, открыв дверь, он стал звать так громко, что эхо ответило ему.

– Эвка! Эвка!

Эвка, которая ожидала в соседней комнате, вбежала тотчас, но не успела она вскрикнуть: «Адам», как сильные руки подхватили ее и подняли на воздух. Брат всегда очень любил ее; часто, защищая от жестокости отца, он принимал на себя ее вину и получал следовавшую ей порку. Вообще пан Нововейский был деспотом в семье, почти жестоким, и теперь девушка приветствовала в этом могучем брате не только брата, но и будущего заступника и защитника. Он целовал ее в голову, в губы, целовал ее руки, по временам отстранял ее от себя, смотрел на нее и весело восклицал:

– Красивая девка! Ей-богу!

Потом еще прибавлял:

– Ишь, выросла! Печка, а не девка!

А она вся сияла от радости. Потом они стали быстро разговаривать о долгой разлуке, о доме, о войнах. Старый пан Нововейский ходил вокруг них и ворчал про себя. Сын очень импонировал ему, но минутами им овладевало беспокойство за свою будущую власть. Это были уже времена, когда родители имели огромную власть над детьми, впоследствии власть эта стала даже безграничной. Но пан Нововейский сразу понял, что этот сын его – загонщик, солдат из диких станиц – действительно «ездил на собственном коне». Пан Нововейский ревниво дорожил своей властью. Он был, конечно, уверен, что сын всегда будет почитать его, что он будет отдавать ему должное уважение. Но будет ли он ему подчиняться так, как подчинялся, будучи подростком? «Ба! – думал старик. – Разве я сам посмею обращаться с ним как с подростком? Этот шельма, поручик, импонирует мне, ей-богу!» К тому же пан Нововейский чувствовал, что его отцовское чувство с каждой минутой растет и что он скоро будет питать слабость к этому великану сыну.

Между тем Эвка щебетала, забрасывая брата вопросами: когда он вернется, не поселится ли он у них совсем, не женится ли? Она, конечно, ничего не знает, но слыхала, что воины очень влюбчивы. Она даже вспомнила, что ей говорила это пани Володыевская. Какая она прелестная и добрая, эта пани Володыевская! Красивее и лучше ее во всей Польше не найти. Разве что одна Зося Боская может с нею сравниться…

– Кто это, Зося Боская? – спросил Адам.

– Она гостит здесь с матерью, ее отца взяли в плен. Ты увидишь ее и полюбишь!

– Давайте сюда Зосю Боскую! – кричал молодой офицер.

Отец и Эвка громко захохотали над такой готовностью, а сын сказал им:

– Как от любви, так от смерти, никто не уйдет. Я еще молокососом был, а пани Володыевская панной, когда я в нее влюбился. Господи боже! Как я любил эту Баську! Да что же? Признался я ей как-то – и точно мне по морде дали: «Ты это, мол, куда лезешь!» Оказалось, что она уже тогда любила пана Володыевского, – и что тут говорить! – она была права.

– Почему это? – спросил старый Нововейский.

– Почему? Потому что я, не хвастаясь, на саблях никому не уступлю, а он со мной и двух минут баловаться бы не стал. И кроме того, загонщик он несравненный, которому сам пан Рущиц в пояс должен кланяться. Что там Рущиц? Сами татары его обожают! Это величайший воин во всей Речи Посполитой.

– А как они любят друг друга! Ай, ай, даже смотреть завидно! – прибавила Эвка.

– Ишь, оскомину набила. Да и то сказать – тебе пора! – воскликнул Адам. И, подбоченившись, он, как конь, стал мотать головой и подсмеиваться, а она ответила скромно:

– У меня и в уме этого нет!

– Ведь тут и офицеров, и хорошего общества немало!

– Да, кстати, не знаю, говорил ли тебе батюшка, что здесь Азыя? – спросила Эва.

– Азыя Меллехович? Липок? Я его знаю. Он хороший солдат.

– Но ты не знаешь, – сказал старик Нововейский, – что он не Меллехович, а тот Азыя, который с тобой воспитывался!

– Господи боже! Что я слышу! Скажите пожалуйста! Иной раз мне это приходило в голову, но мне сказали, что его зовут Меллехович, и я сейчас же подумал: «Это не тот, – а Азыя у татар имя обыкновенное». Столько лет я его не видал, – неудивительно, что я не был уверен. Наш был некрасив и приземист, а этот красавец!

– Наш-то он наш, – говорил старик Нововейский, – но знаешь ли, что оказалось? Чей он сын?

– Почем я могу знать?

– Великого Тугай-бея!

Молодой Нововейский ударил себя руками по коленкам.

– Ушам не верю! Великого Тугай-бея? Значит, он князь и родственник ханов? Во всем Крыму нет более благородной крови, чем Тугай-беева!

– Вражья кровь!

– Врагом был отец, а сын служит нам. Я сам видел его чуть не двадцать раз в сражении. Пан Собеский хвалил его в присутствии всего войска и назначил сотником. Я очень рад буду его повидать. Славный солдат! От всего сердца рад буду его встретить.

– Но только ты не фамильярничай с ним слишком.

– Почему же? Разве он мой или наш слуга? Я солдат, он солдат, я офицер, он офицер. Ба! Будь это какой-нибудь мещанинишка из пехоты – это другое дело! Но если он Тугай-беевич, то ведь в его жилах течет не какая-нибудь кровь. Князь, и баста, а о шляхетской грамоте сам гетман для него похлопочет. Как же мне задирать перед ним нос, коли я побратим с Кулак-мурзой, с Башки-агой, с Сулиманом? А все они вместе не постыдились бы пасти овец у Тугай-беевича…

Эвке почему-то захотелось расцеловать брата, она села возле него и стала гладить своей красивой рукой его косматые волосы. Приход Володыевского прервал эти ласки.

Молодой Нововейский быстро вскочил, чтобы приветствовать старшего офицера, и сейчас же стал оправдываться, почему он раньше не явился к коменданту: он приехад в Хрептиев не по службе, а как частный человек. Володыевский ласково обнял его и сказал:

– Кто же станет обвинять тебя, товарищ, что после стольких лет разлуки с отцом ты прежде всего бросился к его ногам. Другое дело служба, но от Рущица у тебя, вероятно, никаких поручений нет?

– Только поклоны! Пан Рущиц отправился к Ягорлыку – ему дали знать, что там было найдено на снегу много конских следов. Письмо вашей милости он получил и немедленно отправил в орду к своим родственникам и побратимам, чтобы они там искали и расспрашивали; сам он не писал, потому что, он говорит, у него рука тяжелая, никакого навыка в этом искусстве у него нет.

– Он этого не любит, я знаю, – сказал Володыевский. – У него сабля – первое дело!

Тут маленький рыцарь пошевелил усиками и не без хвастовства прибавил:

– Но ведь за Азбой-беем вы гонялись более двух месяцев – и все даром!

– А ваша милость его проглотили, как щука плотичку, – с восторгом сказал пан Нововейский. – Бог, верно, у него разум отнял, если он от пана Рущица бежал сюда к вашей милости. Вот так попал! Ха, ха!

Эти слова приятно пощекотали самолюбие маленького рыцаря, и, желая за любезность отплатить любезностью, он обратился к пану Нововейскому-отцу и сказал:

– Господь Бог не дал мне до сих пор сына, но если бы когда-нибудь он это сделал, то я желал бы, чтобы он был похож вот на этого кавалера!

– Ничего особенного! Ничего особенного! – ответил старый шляхтич. Но, несмотря на это, даже засопел от удовольствия.

– Тоже редкость нашли!

Между тем маленький рыцарь погладил Эвку по щеке и сказал:

– Видите ли, ваць-панна, я не юноша, но Баська моя почти одних лет с вами, вот почему я иной раз считаю нужным доставлять подобающие ее возрасту удовольствия… Здесь ее все любят, и я надеюсь, что и вы согласитесь, что есть за что?

– Боже мой! – воскликнула Эвка. – Во всем свете не найти такой, как она! Я только что об этом говорила.

Маленький рыцарь обрадовался, лицо у него просияло, и он сказал:

– Вы в самом деле это говорили? – спросил он.

– Ей-богу, говорили! – воскликнули вместе отец и сын.

– Ну тогда оденьтесь понаряднее, я потихоньку от Баси выписал музыкантов из Каменца. Я приказал им инструменты в солому спрятать, а ей я сказал, что приехали цыгане ковать лошадей. Сегодня вечером плясать будем вовсю! Она это любит, хоть и корчит из себя степенную матрону.

Сказав это, пан Михал начал потирать руки и был очень доволен собой.