Генрик Сенкевич
Пан Володыевский

Часть вторая

I

И он любил ее безумно, и она его любила, и хорошо им было вместе. Хотя они были женаты четыре года, детей у них не было. Зато хозяйство шло у них превосходно. Володыевский купил близ Каменца на свои и Басины деньги несколько деревень, и купил их дешево: в той местности многие помещики из страха перед нашествием турок охотно продавали свои земли. Он ввел в этих владениях строгий, чисто военный порядок; беспокойное население держал в железных руках, на месте погоревших изб ставил новые, строил укрепленные хутора, по которым расставлял временные гарнизоны, – словом, как прежде он ревностно защищал страну, так теперь он ревностно хозяйничал, не выпуская сабли из рук.

Слава его имени служила лучшей охраной его владений. С некоторыми мурзами он дружил. С другими вступал в борьбу. При одном воспоминании о Маленьком соколе в ужас приходили и своевольные шайки казаков, и летучие отряды татарских хищников, и степные разбойники; стада его лошадей и овец, его буйволы и верблюды могли свободно пастись в степи. Не трогали даже его соседей. Состояние его с помощью дельной жены росло. Его окружала всеобщая любовь и уважение. Отчизна наградила его чинами, гетман его любил, хотинский паша при воспоминании о нем причмокивал губами. Имя его с уважением повторяли в далеком Крыму и в Бахчисарае.

Хозяйство, война и любовь были три главные нити в его жизни.

Знойное лето 1671 года застало Володыевских в родовом имении Баси – Соколе. Сокол этот был перлом их имений. Шумно и весело жили они там вместе с паном Заглобой, который, невзирая ни на свои преклонные годы, ни на трудности путешествия, сдержал слово, данное на свадьбе Володыевских. Но шумные пиры и радость по поводу приезда дорогого гостя вскоре были прерваны приказом гетмана, который поручал Володыевскому принять команду в Хрептиеве, охранять границу, следить за движением со стороны пустыни; уничтожать отдельные чамбулы и очистить окрестности от гайдамаков.

Маленький рыцарь, как солдат, всегда готовый к услугам Речи Посполитой, тотчас приказал слугам согнать стада с лугов, навьючить верблюдов и стоять в походном порядке. Все же сердце его разрывалось при мысли о разлуке с женой: он любил ее как муж и как отец и жить не мог без нее; но брать ее с собой в дикую и глухую ушицкую пустыню, подвергать различным опасностям он не хотел. Но она упорно настаивала на том, чтобы ехать с ним.

– Подумай, – говорила она, – неужели мне безопаснее будет остаться, чем жить там под охраной войска и с тобою? Не хочу я другой кровли, кроме твоей палатки; я затем и вышла за тебя, чтобы делить с тобою все трудности, невзгоды и опасности. Здесь меня замучит беспокойство, а с таким солдатом, как ты, я буду чувствовать себя безопаснее, чем сама королева в Варшаве. Если придется с тобой отправиться в поход, я пойду. Без тебя я ни одной ночи не усну, куска не проглочу и, в конце концов, не выдержу, – в Хрептиев и так полечу, а если ты прикажешь меня не пускать, то я буду ночи сидеть у ворот и до тех пор буду просить и плакать, пока ты не сжалишься!

Володыевский, тронутый такой любовью, схватил жену в объятия и жадно стал целовать ее розовое личико, и она не оставалась в долгу.

– Я бы ничего не имел против, если бы дело касалось сторожевых постов, – сказал он наконец, – или походов против ордынцев. Войска у нас будет довольно: со мной пойдет отряд генерала подольского и пана подкомория; кроме того, казаки Мотовилы и драгуны Линкгауза. Будет до шестисот солдат, а с челядью до тысячи. Но я боюсь того, чему в Варшаве сеймовые болтуны не верят, но чего мы, живя на границе, ждем со дня на день: великой войны со всеми турецкими силами. Все это подтвердил и пан Мыслишевский, и паша хотинский это ежедневно повторяет, гетман тоже верит, что султан не оставит Дорошенку без помощи и объявит войну Речи Посполитой, а тогда что же мне делать с тобою, мой цветочек дорогой, моя награда из Божьих рук?

– Что будет с тобой, то будет и со мной!.. Я не хочу другой участи, как той, что ждет тебя!

Тут заговорил пан Заглоба и, обратившись к Басе, сказал:

– Если вас турки поймают, то хочешь или нет, а судьба твоя будет совсем иная, чем судьба Михала. Эх! После казаков, шведов, северян и бранденбургской псарни – турки. Говорил я ксендзу Ольшовскому: «Дорошенку до отчаяния не доводите, с турком он столковался только поневоле». Ну и что же? Не послушались! Ханенку послали против Дороша, а теперь Дорош волей-неволей должен лезть в пасть туркам да вдобавок вести их против нас. Помнишь, Михал, я при тебе предостерегал Ольшовского?

– Вы, должно быть, предостерегали его в другой раз, я этого что-то не припомню, – ответил маленький рыцарь. – Но то, что вы сказали про Дорошенку, это святая истина! Пан гетман того же мнения, – говорят даже, у него есть письма от Дороша именно такого же содержания. Впрочем, как бы там ни было, теперь уже поздно вести переговоры. Все же у вас такой быстрый ум, что я охотно спрошу вашего мнения: должен ли я взять Баську в Хрептиев или оставить ее здесь? Я должен прибавить только, что там ужасная пустыня. Деревушка была всегда дрянь, а за эти последние двадцать лет через нее прошло столько казацких шаек и чамбулов, что не знаю, найдем ли мы там хоть камень на камне. Там много оврагов, поросших лесами, много трущоб и глубоких пещер и всяких тайников, где разбойники скрываются целыми сотнями, не говоря уже о тех, которые приходят из Валахии.

– Разбойники при такой военной силе – вздор, – сказал Заглоба, – чамбулы – тоже вздор, потому что если они появятся в большом количестве, то это будет известно, а если их будет немного, то ты их вырежешь…

– Ну вот видишь! – воскликнула Бася. – Все это вздор! Разбойники вздор, и чамбулы вздор! С такой силой Михал защитит меня от всей крымской орды.

– Не мешай мне думать, – ответил пан Заглоба, – иначе я решу не в твою пользу!

Бася быстро закрыла рот рукой и спрятала голову в плечи, делая вид, что ужасно боится пана Заглобы. Он, хотя и понимал, что она шутит, был этим польщен и, положив свою одряхлевшую руку на русую головку Баси, сказал:

– Ну не бойся, я тебя порадую!

Бася тотчас же поцеловала его руку, – действительно, многое зависело от его совета, ибо советы его были всегда так верны, что на них можно было положиться; а он, засунув обе руки за пояс и поглядывая своим здоровым глазом то на одного, то на другого, вдруг сказал:

– А потомства нет как нет, а?

И оттопырил свою нижнюю губу.

– Воля Божья, вот и все! – ответила Бася, опустив глаза.

– А вам бы хотелось? – опять спросил Заглоба.

– Говоря откровенно, – заговорил маленький рыцарь, – я не знаю, что дал бы, чтобы иметь детей, но иной раз я думаю, что это напрасная мечта. Бог и так послал мне счастье, дав вот этого котенка, или, как вы ее называете, гайдучка, а так как он при этом благословил меня славою и достатком, то я и не смею молить его о большей милости. Видите ли, не раз приходило мне в голову, что, если бы исполнились все человеческие желания, тогда не было бы никакой разницы между земной Речью Посполитой и небесной, а ведь только небесная отчизна может дать совершенное счастье. И потому я надеюсь, что если я здесь не дождусь одного или двух мальчишек, то это счастье не минует меня там! И по старине буду я с ними воевать под началом небесного гетмана, Михаила-Архангела, и вместе с ними покроюсь славой в походах против нечистой силы.

Набожный рыцарь, растроганный своими собственными словами, опять поднял глаза к небу, но пан Заглоба слушал его равнодушно, строго моргал глазом и наконец сказал:

– Смотри, как бы в этом не было богохульства! Ведь, хвастаясь, что ты так хорошо предугадал предопределения Господа, ты грешишь, и за этот грех тебе придется жариться в аду, как горох на горячей сковородке. У Господа Бога рукава пошире, чем у епископа краковского, но он не любит, чтобы ему туда заглядывали, много ли, мол, людей он наготовил. Он делает, что ему угодно, а ты не в свое дело носа не суй. Если вы хотите иметь потомство, то нужно вам жить вместе, а не расставаться!

Услыхав это, Бася подпрыгнула от радости, хлопая в ладоши и повторяя:

– Ну что? Нам надо жить вместе! Я сразу отгадала, что вы будете на моей стороне! Я сразу отгадала! Едем в Хрептиев, Михал! Хоть разок ты меня возьмешь против татар. Единственный разок! Мой дорогой, мой золотой!

– Ну вот, не угодно ли? Ей уже и в поход захотелось! – воскликнул маленький рыцарь.

– С тобою я не испугаюсь и целой орды!

– Silentum!^[15] – сказал Заглоба, глядя на Басю восхищенными глазами, или, вернее, восхищенным глазом; он любил ее ужасно. – Я надеюсь, что Хрептиев, до которого, впрочем, не так уж далеко, не будет последней стоянкой в Диких Полях.

– Нет! Команды будут стоять и дальше: в Могилеве, в Ямполе, а последняя в Рашкове, – ответил маленький рыцарь.

– В Рашкове? Ведь мы Рашков знаем! Мы оттуда Гальшку Скшетускую вывезли! Из Валадынецкого яра, помнишь, Михал? Помнишь ли, как я убил это чудище Черемиса, или черта, который ее стерег? Но раз последняя команда будет стоять в Рашкове, то если весь Крым или все турецкие силы тронутся, они там об этом узнают скоро и дадут знать в Хрептиев, а потому и опасности большой нет, – Хрептиев не может быть осажден внезапно. Ей-богу, я не знаю, почему бы Баське и не жить там с тобой? Я это искренне говорю, а ведь ты знаешь, что я скорее отдам свою старую голову, чем стану подвергать ее опасности! Бери ее! Вам обоим будет лучше! Но только Баська должна мне обещать, что в случае войны она без сопротивления позволит себя отвезти хоть в Варшаву, ибо тогда начнутся большие походы, жестокие битвы, осады лагерей, может быть, и голод, как под Збаражем, а в таких делах и мужчине трудно уберечь свою голову, что же говорить о женщине…

– С Михалом я готова и умереть вместе, – сказала Бася, – но ведь у меня хватит рассудить, что можно, а чего нельзя. Впрочем, воля Михала, не моя! Ведь он в этом году ходил уже в поход с паном Собеским, а разве я тогда настаивала на том, чтобы с ним ехать? Нет! Ну, хорошо! Если только мне теперь позволять ехать в Хрептиев вместе с Михалом, то в случае войны вы можете отослать меня, куда вам будет угодно.

– Его милость, пан Заглоба, отвезет тебя на Полесье к Скшетуским, – сказал маленький рыцарь, – туда ведь турки не дойдут.

– Пан Заглоба, пан Заглоба! – ответил, передразнивая его, старый шляхтич. – Разве я конвойный? Не доверяйте так жен пану Заглобе только потому, что он стар, – на деле может выйти совсем другое… Во-вторых, неужели ты думаешь, что в случае войны с турком я буду уже сидеть у печи в Полесье, смотреть, как бы жаркое не подгорело? Я еще не калека и могу кое на что пригодиться. Я со скамейки на коня сажусь, это – правда, но уж если сяду, то на неприятеля налечу не хуже другого молодого. Слава богу, песок еще из меня не сыплется! В стычках с татарами я участвовать не буду, выслеживать их в Диких Полях не буду, я ведь не гончая собака, но зато в генеральном сражении держись только со мной, если сможешь, и ты немало прекрасных вещей увидишь!

– Неужели вы хотите еще идти на войну?

– Ты, значит, думаешь, что я не желаю славной смертью запечатлеть славную жизнь мою после стольких лет службы? Могу ли я ожидать чего-либо более достойного? Ты знал пана Девионткевича? Правда, ему на вид было не более ста сорока лет, но ему было сто сорок два, а он все еще служил.

– Ну, ста сорока ему не было!

– Было! Не сойти мне с этого места! Иду на войну, и баста! А теперь в Хрептиев с вами, потому что я в Баську влюблен.

Бася подскочила к нему с сияющим лицом и бросилась целовать пана Заглобу, а он все поднимал голову, повторяя:

– Крепче! Крепче!

Но пан Володыевский все же раздумывал еще и наконец сказал:

– Отправляться всем вместе невозможно: там настоящая пустыня, нигде не найдешь и крыши. Я поеду вперед, осмотрю местность, выстрою надежную крепость, избы для солдат и навесы для офицерских лошадей, которые могут пострадать от перемены воздуха; прикажу вырыть колодцы, провести дороги, кое-как очистить яры от разбойников; тогда уж пришлю вам надежный конвой, и вы приедете. Хоть три недели, но вам придется здесь обождать.

Бася уже хотела возражать, но пан Заглоба, решив, что Володыевский прав, сказал:

– Что умно, то умно. Бася, мы останемся здесь на хозяйстве и заживем прекрасно. Надо кое-какие запасы сделать, ибо вам, верно, и то неизвестно, что меды и вина нигде так хорошо не сохраняются, как в пещерах…

II

Володыевский сдержал свое слово – в три недели он окончил все постройки и прислал надежный конвой: сотню липков из полка пана Ланцкоронского и сотню драгун Линкгауза под командой пана Снитки, герба «Месяц на ущербе». Липками командовал сотник Азыя Меллехович, из литовских татар, человек совсем еще молодой, лет двадцати с небольшим. Он привез письмо от маленького рыцаря, который писал жене:

«Возлюбленная сердца моего Баська! Ну, приезжай же поскорей, ибо без тебя я как без хлеба, и если до той поры не иссохну, то твою розовую мордочку вконец зацелую. Посылаю вам людей немало и офицеров опытных, но во всем предпочтение отдавайте пану Снитко и в общество его примите, потому что он хорошего рода и человек состоятельный; а Меллехович, хотя он и хороший солдат, но, бог весть, кто он. К тому же он ни в одном полку, кроме Липковского, не мог бы быть офицером, ибо все считали бы его ниже себя. Обнимаю тебя крепко, ручки и ножки целую. Крепость я выстроил отличную из корабельного леса, дома с огромными печами. Для нас несколько комнат в отдельном доме. Всюду пахнет смолой и столько поналезло сверчков, что как начнут стрекотать, так собак даже разбудят. Если бы достать хоть немножко горохового стебля, их можно бы сразу вывести; а может, велишь выложить им возы? Стекол нигде не достали, – заслоняем окна пузырями, зато в команде пана Бялогловского среди драгун есть стекольщик. Стекла ты можешь купить в Каменце у армян, только, ради бога, вези осторожно, не разбей. Твою комнатку я велел обить коврами, и она имеет прекрасный вид. Девятнадцать разбойников, которых мы поймали в Ушицком яру, я велел повесить, а пока ты приедешь, я наберу их десятка три. Пан Снитко расскажет тебе, как мы тут живем. Поручаю тебя Богу и Пресвятой Деве, душа ты моя миленькая».

Бася, прочитав это письмо, передала его пану Заглобе, а он, пробежав его, сейчас же стал относиться к пану Снитко почтительно, но в то же время давал ему чувствовать, что он имеет дело с знаменитым воином, который допускает фамильярность с собой только из снисхождения. Впрочем, пан Снитко был солдат добродушный, веселый и превосходный служака, всю жизнь проведший в строю. Володыевского он очень уважал, а в присутствии столь славного воина, как Заглоба, он чувствовал себя ничтожным и не думал с ним равняться.

Меллеховича во время чтения письма не было; передав письмо, он тотчас ушел из комнаты, якобы затем, чтобы присмотреть за людьми, а на самом деле из опасения, что его отправят в людскую. Но Заглоба все же успел разглядеть его и, помня слова Володыевского, сказал Снитко:

– Рады видеть вас, пан Снитко, милости просим! Род ваш знаю, герба «Месяц на ущербе». Прекрасный герб!.. Но тот татарин, как зовут его?

– Меллехович!

– Этот Меллехович что-то волком смотрит. Михал пишет, что он человек неизвестного происхождения, а это странно: все наши татары – шляхтичи, хотя и басурманы. На Литве есть целые татарские деревни. Их там зовут липками, а здешних черемисами. Они долгое время верно служили Речи Посполитой в благодарность за то, что она их кормила, но со времени мужицкого восстания многие из них перешли к Хмельницкому, а теперь, я слышал, они начинают снюхиваться с ордой… Этот Меллехович волком смотрит… Пан Володыевский давно его знает?

– Со времени последнего похода, – ответил пан Снитко, пряча ноги под стул, – когда мы с паном Собеским, отправляясь против Дорошенки и орды, были проездом на Украине.

– Со времени последнего похода? Я не мог принимать в нем участия: пан Собеекий дал мне другое поручение, хотя потом он и тосковал без меня… А ваш герб – «Месяц на ущербе»? Скажите, пожалуйста… откуда взялся этот Меллехович?

– Он называет себя литовским татарином, но странно, что никто из литовских татар не знал его раньше, хотя он и служит в их полку. Оттого и пошли слухи о его неизвестном происхождении, хотя у него прекрасные манеры. Впрочем, он хороший воин, хоть и не разговорчивый. Он оказал большие услуги под Брацлавом и Кальником, за что пан гетман произвел его в сотники, несмотря на то, что он был моложе всех во всем полку. Липки очень его любят, но среди наших он не очень терпим: слишком он человек угрюмый и, как вы изволили верно заметить, волком смотрит.

– Если он хороший солдат и за нас проливал свою кровь, то его следует принять в наше общество; к тому же и муж в письме этого не запрещает, – сказала Бася и, обратившись к пану Снитко, прибавила: – Вы позволите?

– К вашим услугам! – ответил Снитко.

Бася исчезла в дверях, а пан Заглоба обратился к пану Снитко с вопросом:

– Ну, как же вам понравилась жена пана полковника?

Старый солдат, вместо ответа, закрыв руками глаза и наклонившись вперед, сказал:

– Ай, ай, ай!

Потом он вытаращил глаза, закрыв своей широкой ладонью рот, и замолк, как будто устыдившись своего восторга.

– Пряник! А? – сказал Заглоба.

Между тем «пряник» опять появился в дверях, уже с Меллеховичем, который был испуган, как дикая птица.

– И из письма моего мужа, и от пана Снитко мы так много наслышались о ваших подвигах, что рады познакомиться ближе! Милости просим! Сейчас подадут кушать!

– Прошу… подойдите-ка поближе! – сказал пан Заглоба.

Мрачное, хотя и красивое лицо молодого татарина еще не совсем прояснилось, но видно было, что он был благодарен и за хороший прием, и за то, что его не отправили в людскую.

Бася нарочно старалась быть с ним полюбезнее: она своим женским сердцем отгадала, что он подозрителен и горд и что унижения, которым он должен подвергаться, благодаря своему неизвестному происхождению, для него очень мучительны. И она лишь постольку отличала пана Снитко перед Меллеховичем, поскольку это требовалось уважением к его преклонному возрасту. Она расспрашивала молодого сотника о тех подвигах, под Кальником, за которые он получил высшее назначение. Пан Заглоба, угадывая желания Баси, тоже часто обращался к татарину с вопросами, и он, хотя и дичился немного, все же отвечал вполне обстоятельно; его манеры не только не обнаруживали в нем человека низкого происхождения, но даже поражали своей светскостью.

«Это не холопская кровь, обращение было бы не то!» – подумал пан Заглоба. А затем спросил вслух:

– Где живет ваш родитель, ваць-пане?

– На Литве, – отвечал, краснея, Меллехович.

– Литва велика. Это то же самое, что сказать: в Речи Посполитой.

– Теперь уже не в Речи Посполитой, ибо наша сторона от нее отпала. Имения моего родителя недалеко от Смоленска.

– Были там и у меня значительные поместья, которые достались мне от бездетного родственника, но я предпочел отказаться от них и стоять на стороне Речи Посполитой.

– То же самое делаю и я, – ответил Меллехович.

– И прекрасно делаете! – заметила Бася.

Но Снитко, прислушиваясь к их разговору, незаметно пожимал плечами, точно желая этим сказать: «Бог тебя знает, кто ты таков и откуда». Заметив это, пан Заглоба опять обратился к Меллеховичу:

– А вы, ваць-пане, во Христа веруете? Или, быть может, не в обиду будь сказано, в нечестии пребываете? – спросил он.

– Я принял христианскую веру, и потому мне и пришлось расстаться с отцом.

– Если вы из-за этого оставили отца, то Господь Бог не оставит вас, и первое доказательство его милости – то, что вы можете пить вино, которого, пребывая в заблуждении, вы бы не знали.

Снитко засмеялся, но Меллеховичу, по-видимому, были не по вкусу эти расспросы о его личности и происхождении, и он опять нахмурился.

Пан Заглоба мало обращал на это внимания, тем более что молодой татарин не особенно ему нравился, так как минутами он ему напоминал, – не столько лицом, сколько движениями и взглядом, – славного вождя казаков Богуна.

Между тем подали обед.

Остальное время дня заняли приготовления к дороге. В путь отправились на рассвете, даже почти ночью еще, чтобы в один день поспеть в Хрептиев.

Возов было несколько, так как Бася решила наполнить хрептиевские кладовые; за возами шли тяжело навьюченные верблюды и лошади, которые сгибались под тяжестью копченого мяса и круп; за караваном шло несколько десятков степных волов и стадо овец. Шествие открывал Меллехович со своими липками, драгуны окружали крытый шарабан, где сидели Бася и Заглоба. Басе очень хотелось сесть на своего жеребца, но пан Заглоба упросил ее ехать в экипаже, хотя бы в начале и в конце путешествия.

– Если бы ты сидела спокойно, – говорил он, – я бы ничего не имел против, но ты сейчас начнешь шалить и хвастаться своей ездой, а супруге коменданта это не подобает!

Бася была счастлива и весела, как птичка. Со времени замужества у нее было два страстных желания в жизни: одно – дать Михалу сына, другое – поселиться с мужем, хотя бы на один год, в какой-нибудь станице вблизи Диких Полей и там, в степи, пожить солдатской жизнью, отведать воинских приключений, принимать участие в походах, увидать собственными глазами эти степи, испытать те опасности, о которых она так много слышала с детских лет. Будучи девушкой, она мечтала об этом, и вот наконец-то мечты ее должны были исполниться, а вдобавок бок о бок с любимым человеком, с знаменитейшим загонщиком Речи Посполитой, о котором говорили, что он умеет выкапывать неприятеля из-под земли.

И молодая полковница чувствовала, что у нее выросли крылья. На душе у нее было так радостно, что по временам ей хотелось и кричать, и прыгать, но мысль о высоком положении ее мужа удерживала ее. Она дала себе слово быть солидной и снискать любовь солдат. Она поверяла эти мысли пану Заглобе, а он снисходительно улыбался и говорил ей:

– Уж ты там будешь первой персоной и главной достопримечательностью, это верно! Женщина в станице – редкость!

– А в случае нужды я и пример им покажу.

– Чего?

– Храбрости. Одно только меня беспокоит, что за Хрептиевом стоят еще команды в Могилеве и Рашкове до самого Ягорлыка и что татар мы и днем с огнем не найдем.

– А я того боюсь, конечно, не за себя, а за тебя, что нам придется их видеть слишком часто. Неужели ты думаешь, что чамбулы обязаны ходить на Рашков или на Могилев? Они могут прийти прямо с востока, из степей, или от молдавского берега Днестра и явиться на границе Речи Посполитой, где им будет угодно, хоть и выше Хрептиева. Вот разве если станет слишком известно, что в Хрептиеве живу я, – они, пожалуй, испугаются и будут проходить мимо: меня они давно знают.

– А Михала разве не знают? А Михала разве не боятся?

– И его будут избегать. Но может случиться, что они пойдут на нас с большими силами, и это очень возможно… Впрочем, Михал и сам их поищет.

– То-то же! Я в этом была уверена! А это правда, что Хрептиев – пустыня? Ведь это не далеко.

– Хуже и быть не может! Когда-то, еще во времена моей молодости, сторона эта была людная. Едешь, бывало, от хутора к хутору, из села в село, из местечка в местечко. Знаю, бывал! Помню, когда Ушица была настоящей крепостью. Пан Конецпольский-отец предлагал мне быть там старостой. Но потом настало восстание этих бездельников, и все тут пошло прахом. Когда мы ехали за Гальшкой Скшетуской, тут была уже пустыня, а потом по ней раз двадцать прошли чамбулы… Теперь пан Собеский снова вырвал эти края у казаков и татар. Но людей здесь немного, только разбойники сидят в ярах…

Тут пан Заглоба стал кивать головой и осматриваться кругом, вспоминая прежние времена.

– Боже мой! – говорил он. – Тогда, когда мы ехали за Гальшкой Скшетуской, мне казалось, что старость уже не за горами, а теперь мне кажется, что я тогда был молод, ведь это было уже двадцать четыре года тому назад. Михал тогда был еще молокососом, и усы у него только пробивались. И так мне эта местность памятна, точно все это вчера было. Только с тех пор, как земледельцы оставили эта места, все лесом поросло…

И действительно, за Китай-городом они въехали в густой бор, которым в те времена была покрыта почти вся страна. Кое-где, особенно в окрестностях Студеницы, им попадались открытые поля, виднелись и берег Днестра, и край по другой стороне реки, тянувшийся до самых высот, замыкающих горизонт молдавской стороны.

Глубокие яры – логова диких зверей и диких людей, местами узкие и обрывистые, местами широкие и отлогие, поросшие густой чащей, преграждали им путь. Липки Меллеховича спускались в них осторожно, и, когда хвост конвоя находился еще на высоком склоне, голова его словно проваливалась под землю. Басе и пану Заглобе часто приходилось вылезать из шарабана, ибо хотя Володыевский кое-как и проложил дорогу, но ехать местами было небезопасно. На дне яров били ключи или протекали, журча по камням, быстрые потоки, весной вздувавшиеся от таявшего степного снега. Хотя солнце еще сильно припекало бор и степи, но в глубине каменных расщелин был лютый холод, и он неожиданно пронизывал путешественников. По скалистым склонам расстилался бор, мрачный и черный, и точно заслонял от солнечных лучей эти глубокие ущелья. Но местами на всем протяжении валялись поломанные деревья, наваленные друг на дружку, засохшие ветви, сбитые в кучу и покрытые пожелтевшими листьями и иглами.

– Что случилось с этим бором? – спрашивала Бася пана Заглобу.

– Местами, быть может, это старые засеки, сделанные прежними жителями против орды или разбойниками против наших войск; местами молдавские ветры валят так лес; в этом вихре, говорят старые люди, черти пляшут…

– Вы когда-нибудь видели пляску чертей?

– Видеть не видал, но слышал, как черти покрякивали от радости: «У-га! У-га!» Михал тоже слышал, спроси у него!

Хотя Бася была не робкого десятка, но злых духов она боялась и тотчас же начала креститься.

– Страшная страна! – сказала Бася.

И действительно, в некоторых ярах было страшно – не только темно, но и глухо. Ветра там не было, листья и ветви не шелестели; слышался только лошадиный топот, фырканье, скрип возов и оклики возниц в самых опасных местах. Порою начинали петь татары или драгуны, но пуща не откликалась на эти песни ни единым звуком.

Но если яры производили тяжелое впечатление, то нагорные места, даже там, где тянулись леса, открывали перед глазами путников веселую картину. Был тихий осенний день; солнце плыло по небесному своду, не омраченному ни одним облачком, озаряя ярким светом и скалы, и поля, и леса. В этом солнечном блеске сосны казались золотистыми и красноватыми, а паутинные нити, развешанные по ветвям деревьев, по бурьянам и траве, так ярко горели, точно они были сотканы из солнечных лучей. Первая половина октября была на исходе. Птицы, особенно более чувствительные к холоду, улетали уже из Речи Посполитой к Черному морю; на небе виднелись вереницы журавлей, которые летели с громким криком, и гуси, и стаи диких уток.

То тут, то там высоко в лазури, раскинув крылья, парили орлы, гроза воздушных жителей; кое-где в воздухе описывали медленные круги алчные к добыче ястребы. Но и здесь, особенно в открытых полях, было множество и той птицы, которая держится ближе к земле и прячется в высоких степных травах. Ежеминутно из-под копыт липковских лошадей срывались стаи желтых куропаток. Бася несколько раз видела вдали дроф, как бы стоявших на страже; при виде их у нее разгорелись щеки и заблестели глаза.

– Мы будем с Михалом на них охотиться! – воскликнула она, хлопая в ладоши.

– Если бы твой муж был домосед, – говорил Заглоба, – у него скоро бы поседела борода с такой женой, но я знал, кому отдать тебя! Другая бы хоть благодарна была. Гм…

Бася тотчас же поцеловала пана Заглобу в обе щеки, а он растрогался и сказал:

– На старости лет любящее сердце так же дорого, как и теплая лежанка!

Потом он задумался и прибавил:

– Удивительно, как я всю жизнь любил прекрасный пол, а если бы спросили, за что, то и сам этого не объяснил бы, ведь эти стрекозы и изменчивы, и ветрены… Да вот, слабенькие они, как дети, и чуть какую-нибудь из них обидят, сердце так и защемит от жалости… Ну, обними меня еще, что ли…

Бася готова была бы весь мир обнять, а потому тотчас удовлетворила желание пана Заглобы, и они продолжали путь в прекрасном настроении. Ехали очень медленно, потому что волы, которые шли сзади, не могли поспевать, а оставить их с такой незначительной охраной среди этих лесов было опасно.

По мере того как они приближались к Ушице, местность становилась все более неровной, пустыня была глуше, яры глубже. То и дело что-нибудь ломалось в возах, лошади упрямились, и все это их задерживало. Старая дорога, та, что вела когда-то в Могилев, уже двадцать лет как поросла лесом, только порою были заметны ее следы, и им пришлось держаться дороги, проложенной войсками, но следы ее были не всегда верны, и путь был очень труден. Не обошлось и без приключений.

Лошадь Меллеховича, который ехал во главе липков, оступилась на покатости яра и свалилась на каменистое дно не без вреда для всадника, который так сильно рассек себе верхнюю часть головы, что на некоторое время лишился сознания. Бася и пан Заглоба сейчас же пересели на лошадей, а молодого татарина Бася приказала уложить в экипаж и везти осторожнее. С этих пор около каждого родника Бася останавливала караван и перевязывала его рану собственными руками, смочив их в холодной ключевой воде. Он лежал некоторое время с закрытыми глазами, наконец открыл их, и когда Бася, наклонившись над ним, стала спрашивать, как он себя чувствует, то вместо ответа он схватил ее руку и прижал к своим побелевшим губам.

И только минуту спустя, точно собравшись с мыслями, ответил по-малороссийски:

– Ой, хорошо, как давно уже не бывало! Так прошел весь день.

Солнце побагровело, наконец, и стало клониться к молдавской стороне. Днестр горел огненной лентой, а с востока, с Диких Полей, медленно надвигались сумерки.

До Хрептиева было уже не далеко, но пришлось дать отдых лошадям, и караван остановился для более продолжительной стоянки.

Некоторые драгуны стали петь божественные песни, липки слезли с лошадей, разостлали на земле овечьи шкуры и, став на колени лицом к востоку, начали молиться. Их голоса то повышались, то понижались; по временам возгласы «Алла! Алла!» раздавались по их рядам, то вдруг стихали; затем они вставали и, держа руки у лица, ладонями кверху, застывали в сосредоточенной молитве, монотонно повторяя: «Лохичмен, ах, лохичмен». На них падали красноватые лучи солнца, ветерок подул с запада, и послышался шум деревьев и шелест листьев, точно и они хотели перед ночью прославить того, кто усеял темный небосвод миллионами мерцающих звезд. Бася с любопытством смотрела на молитву липков, но сердце у нее сжималось при мысли, что столько лихих молодцов после тяжкой, трудовой жизни будут преданы адскому огню, тем более что, ежедневно сталкиваясь с истинно верующими, они все же продолжают жить в заблуждении.