Генрик Сенкевич
Пан Володыевский

Не знал несчастный пан Михал, что существует закон выше и древнее всех законов человеческих. Закон, в силу которого сердце повинуется только любви, за нею идет, за нею должно идти, а если перестало любить, то тем самым совершает вероломство, хотя, может быть, иной раз столь же невинное, сколь невинно погасает лампа, в которой выгорело масло. Не зная об этом, Володыевский обнял колени Кшиси и просил ее, молил, а она отвечала ему только потоками слез, ибо сердце ее уже молчало.

– Кшися, – сказал рыцарь, вставая, – в твоих слезах может потонуть мое счастье, а я тебя о спасении молю!

– Не спрашивайте у меня доводов, – ответила она, рыдая, – не спрашивайте о причинах, так должно быть и иначе быть не может. Я не достойна такого, как вы, человека и никогда не была достойна. Господи боже мой, сердце разрывается! Простите меня, не покидайте меня в гневе, простите меня, не проклинайте!

Сказав это, Кшися бросилась на колени перед Володыевским.

– Я знаю, что обижаю вас, но я прошу вас сжалиться надо мной, пощадить! Тут темная головка Кшиси склонилась до самого пола. Володыевский поднял плачущую девушку и опять посадил ее на диван, а сам, как безумный, стал ходить по комнате. По временам он вдруг останавливался, хватался руками за голову и опять продолжал ходить. Наконец он остановился перед Кшисей и сказал ей:

– Повремени, оставь мне хоть какую-нибудь надежду. Подумай, ведь я не из камня… Зачем ты так безжалостно прижигаешь мою рану раскаленным железом? Ведь как бы я ни был терпелив, все же, когда кожа зашипит, мне больно будет… Я даже сказать не умею, как мне больно… Ей-богу, не умею… Я, видишь, человек простой, всю жизнь провел на войне… Ради бога… Господи боже! В этой же самой комнате мы любили друг друга. Кшися! Кшися! Я думал, что ты вечно будешь моею, а теперь все кончено. Что с тобою случилось? Кто подменил твое сердце? Кшися, я все тот же… Ты знаешь и то, что для меня этот удар больнее, чем для кого-нибудь другого, ведь я похоронил уже одну свою любовь. Боже, что мне ей сказать, чтобы тронуть ее сердце?! Только и знаешь, что мучишься. Оставь мне хоть надежду! Не отнимай у меня всего сразу…

Кшися ничего не ответила, только все сильнее и сильнее вздрагивала от рыданий. Маленький рыцарь стоял перед нею, сдерживая сначала свое горе, а потом страшный гнев, и, только когда справился с собою, повторил прежние слова:

– Оставьте мне хоть надежду! Слышите?

– Не могу, не могу! – ответила Кшися.

Тут пан Володыевский подошел к окну и прижался головой к холодному стеклу. Долго он стоял без движения, наконец, обернулся и, сделав несколько шагов по направлению к Кшисе, сказал очень тихо:

– Будьте здоровы, ваць-панна! Мне здесь делать нечего. Пусть вам будет так хорошо, как мне плохо! Знайте, что я умом прощаю вас. Быть может, когда-нибудь и сердце мое простит. Только будьте сострадательнее к человеческому горю и в другой раз не давайте лишних обещаний. Нечего сказать, не очень-то много счастья я здесь нашел… Будьте здоровы!

Сказав это, он зашевелил усиками, поклонился и вышел. В соседней комнате он застал Маковецких и Заглобу, которые сейчас же вскочили, чтобы расспросить его, но он только махнул рукой.

– Все ни к чему! – сказал он. – Оставьте меня в покое!

Из этой комнаты в комнату Володыевского вел узкий коридор, и в коридоре у лестницы, которая вела наверх в комнату девиц, Бася вдруг загородила дорогу маленькому рыцарю.

– Да утешит вас Господь Бог и да изменит сердце Кшиси! – сказала она Дрожащим от слез голосом.

Он прошел мимо, даже не взглянув на нее и не сказав ни слова. Вдруг его охватило бешенство, горечь наполнила его душу. Он вернулся, остановился с язвительным лицом перед ни в чем не повинной Басей.

– Обещайте руку Кетлингу, – сказал он хриплым голосом, – влюбите его в себя, а потом растопчите его, растерзайте его сердце и идите в монастырь!

– Пан Михал! – воскликнула с изумлением Бася.

– Доставь себе удовольствие, отведай поцелуев, а потом иди каяться! Пропадите вы пропадом!!

Это уже было слишком для Баси. Одному Богу было известно, сколько самоотречения было в ее пожелании, чтобы Бог изменил сердце Кшиси, и за все это на нее возвели несправедливое подозрение, ответили насмешкой, оскорблением, и именно в ту минуту, когда она готова была жизнь отдать, чтобы утешить неблагодарного. Душа ее вспыхнула, как огонь, щеки раскраснелись, розовые ноздри раздулись, и, ни минуты не раздумывая, она воскликнула, потряхивая своими светлыми волосами:

– Знайте же, что из-за Кетлинга не я иду в монастырь!

И с этими словами она бросилась на лестницу и исчезла из глаз рыцаря.

А он стоял, как окаменелый, потом стал протирать себе глаза, как человек, который только что проснулся от сна! Вдруг лицо его налилось кровью, он схватился за рукоятку сабли и закричал страшным голосом:

– Горе изменнику!

И через четверть часа он уже мчался в Варшаву, так что ветер свистел у него в ушах и комья земли градом летели из-под копыт его коня.

XIX

Маковецкие и Заглоба видели, как он убежал. Ими овладела тревога, и они глазами спрашивали друг друга: что случилось, куда он поехал?

– Великий Боже! – воскликнула пани Маковецкая. – Он еще готов в Дикие Поля ехать, и я его больше никогда не увижу!

– Или в монастырь, по примеру той пустоголовой, – говорил в отчаянии пан Заглоба.

– Надо принять меры, – прибавил стольник.

Вдруг дверь открылась, и в комнату, как вихрь, влетела Бася, взволнованная, бледная; не отнимая рук от глаз, она затопала ногами посередине комнаты и запищала:

– Спасите, спасите! Пан Михал поехал убить Кетлинга! Кто в Бога верует, пусть летит его удержать! Помогите, помогите!

– Что с тобой, девочка! – крикнул Заглоба, хватая ее за руки.

– Помогите! Пан Михал убьет Кетлинга! Из-за меня прольется кровь, а Кшися умрет! Все из-за меня!

– Отвечай! – крикнул Заглоба, тряся ее изо всей силы. – Откуда ты это знаешь? И при чем ты тут?

– Я со злости сказала, что они любят друг друга, что Кшися из-за Кетлинга идет в монастырь. Кто в Бога верует, пусть летит, остановит его! Поезжайте поскорее, поезжайте все, едем все!

Пан Заглоба не привык в таких случаях терять время, он бросился на двор и тотчас же приказал запрягать лошадей.

Пани Маковецкая хотела расспросить Басю об этом ошеломляющем известии. До этого времени она и не догадывалась о каких-нибудь чувствах между Кшисей и Кетлингом, но Бася помчалась за паном Заглобой, чтобы самой присмотреть за запряжкой. Она помогала вывести лошадей, закладывать их в коляску, наконец, сидя на козлах, с непокрытой головой подъехала к крыльцу, на котором пан Заглоба и стольник дожидались уже одетые.

– Слезай! – сказал ей Заглоба.

– Не слезу!

– Слезай! – говорю тебе.

– Не слезу! Хотите ехать, садитесь, а нет, я одна поеду!

Сказав это, Бася подобрала вожжи, а они, видя, что упорство девушки может их задержать, оставили ее в покое.

Между тем прибежал кучер с кнутом, и пани Маковецкая успела еще вынести Басе теплую одежду, потому что день был холодный.

И они тронулись.

Бася осталась на козлах; пан Заглоба, желая поговорить с нею, уговаривал ее пересесть на переднее сиденье, но она и этого не хотела сделать, быть может, из боязни, что ее будут бранить, и Заглобе пришлось допрашивать ее издали; а она отвечала, не поворачивая головы.

– Откуда ты узнала, – спросил он, – про тех двух, о чем говорила Михалу?

– Я все знаю.

– Кшися тебе что-нибудь сказала?

– Кшися мне ничего не говорила.

– Может быть, шотландец?

– Нет, но я знаю, что он из-за этого и в Англию уезжает. Он всех провел, но только не меня.

– Удивительная вещь! – сказал Заглоба. Бася ответила на это:

– Это ваша работа, не нужно было их толкать друг к другу!

– Сиди там тихо и не вмешивайся не в свои дела! – ответил пан Заглоба; его задело то, что упрек этот был сделан при стольнике летичевском.

И минуту спустя он прибавил:

– Я толкал их? Я сватал? Вот это мне нравится!

– Ага, может быть, не так? – возразила девушка. И дальше они ехали молча.

Пан Заглоба все же не мог отрешиться от мысли, что Бася права и что во всем, что произошло, немалая доля и его вины. Мысль эта сильно его мучила, а так как и шарабан трясло при этом жестоко, то старый шляхтич пришел в отвратительное настроение и не скупился на упреки себе.

«Было бы очень справедливо, – думал он, – если бы Володыевский с Кетлингом обрезали мне уши. Женить кого-нибудь против воли – это все равно что заставить его ездить верхом лицом к лошадиному хвосту. Эта муха права! Если те там подерутся, кровь Кетлинга падет на меня. Интриг мне захотелось на старости лет! Тьфу, черт возьми! И меня чуть было не провели за нос, я ведь только смутно догадывался, почему Кетлинг едет за море, а та галка идет в монастырь, между тем, как оказывается, гайдучок все уже давно раскусил».

Тут пан Заглоба задумался, а минуту спустя пробормотал:

– Шельма, а не девушка! Михал, верно, у рака глаза занял, если ту куклу предпочел ей.

Между тем они приехали в город, и тут-то начались настоящие трудности, потому что никто из них не знал, где теперь живет Кетлинг и куда мог отправиться Володыевский; искать же их в такой толпе было то же самое, что искать зерно в четверике мака. Прежде всего они отправились ко двору великого гетмана. Там им сказали, что Кетлинг еще утром должен был ехать в заморское путешествие. Володыевский тоже был там и расспрашивал о Кетлинге, но куда он отправился, никто не знал. Предполагали, что он поехал в полк, который стоял за городом.

Пан Заглоба велел ехать к лагерю, но и там они ничего не узнали. Объехали все гостиницы в улице Длугой, были на Праге – все напрасно.

Между тем наступила ночь, и так как найти помещение в гостинице нельзя было и думать, то им пришлось возвращаться домой. Возвращались они очень озабоченные. Бася плакала, набожный стольник читал молитвы, а Заглоба не на шутку встревожился. Тем не менее он старался успокоить и себя, и других.

– Ха! Мы беспокоимся, а Михал, может быть, уже и дома!

– Или убит! – сказала Бася.

И она заерзала на сиденье, повторяя со слезами:

– Мне надо язык отрезать! Я во всем виновата! Во всем виновата! Господи, я с ума сойду!

– Молчи, девушка, – сказал Заглоба, – виновата не ты, и знай, что если кто-нибудь из них и убит, то не Михал!

– Мне жаль и того! Прекрасно мы отплатили ему за гостеприимство, нечего сказать! Боже! Боже!

– Правда! – вставил стольник.

– Да бросьте вы это! Кетлинг теперь уже ближе к Пруссии, чем к Варшаве. Ведь вы слышали, что он уехал. Я надеюсь на Бога, что если даже они и встретятся, то вспомнят свою старую дружбу и годы, проведенные вместе… Ведь они всегда ездили вместе, стремя у стремени, вместе ездили на разведки, спали на одном седле, в одной крови обагряли руки. Во всем войске известна была их дружба, и Кетлинга за его красоту называли женой Володыевского. Невозможно, чтобы они не вспомнили этого, как только увидят друг друга!

– Но иногда и так бывает, – сказал рассудительный стольник, – что величайшая дружба превращается в величайшую ненависть. В наших странах пан Дейма убил Убыша, с которым двадцать лет жил в самом лучшем согласии. Я могу вам рассказать подробно про этот несчастный случай.

– Если бы мысли мои были спокойны, я бы охотно вас послушал, как слушаю и рассказы вашей супруги, которая говорит всегда очень подробно, не забывая даже генеалогии; но у меня в голове гвоздем засело то, что вы сказали про дружбу и ненависть. Помилуй бог, если тут так случится!

– Одного звали пан Дейма, а другого пан Убыш. Оба были достойные люди и товарищи по оружию…

– Ой, ой, ой! – сказал мрачно пан Заглоба. – Будем надеяться на Бога, что здесь так не будет, а если это случится, то Кетлинг – покойник!

– Несчастье! – сказал стольник, помолчав немного. – Да, да, Дейма и Убыш. Как сейчас помню. И дело тоже вышло из-за женщины…

– Вечно эти женщины! Первая встречная галка заварит тебе такую кашу, что кто ее хлебнет, тому она поперек горла станет! – проворчал Заглоба.

– Вы на Кшисю не нападайте! – сказала вдруг Бася.

– Лучше бы Михал в тебя влюбился; ничего бы этого не было, – сказал пан Заглоба.

Так разговаривая, они подъехали наконец к дому. Сердца их тревожно забились, когда они увидали свет в окнах; у всех промелькнула мысль, что Володыевский вернулся. Но их встретила одна только пани Маковецкая, встревоженная и огорченная. Узнав, что все поиски ни к чему не привели, она залилась горькими слезами и начала причитать, что больше не увидит брата. Бася вторила ей. Заглоба не мог сладить со своей тревогой.

– Завтра до рассвета поеду опять, но один, – сказал Заглоба, – может быть, что-нибудь и разузнаю.

– Вдвоем искать лучше, – вставил стольник.

– Нет, вы оставайтесь с женщинами. Если Кетлинг жив, я дам вам знать.

– Господи, ведь мы живем в его доме! – сказал стольник. – Завтра надо будет найти какое-нибудь помещение. Хоть бы пришлось жить в палатке, только бы не оставаться здесь!

– Ждите от меня известий, иначе потеряем друг друга. Если Кетлинг убит…

– Говорите тише, ради бога! – воскликнула пани Маковецкая. – Прислуга услышит и передаст еще Кшисе, а она и так чуть жива…

– Я пойду к ней, – сказала Бася.

И побежала наверх. Остальные остались, встревоженные и опечаленные. Никто во всем доме не спал. Мысль, что Кетлинг, может быть, убит, наполняла все сердца ужасом. Вдобавок ночь была душная, темная, грохотали раскаты грома, молния ежеминутно разрезала мрак. В полночь над землею разразилась первая весенняя буря. Проснулась и прислуга.

Кшися и Бася перешли из своей комнаты в столовую. Там все общество читало молитвы, а потом все сидели в молчании, время от времени, согласно обычаю, после каждого удара грома повторяя хором: «Слово плоть бысть».

В посвистах ветра слышался порой как будто топот; тогда всех охватывал ужас и волосы дыбом вставали на голове: всем казалось, что вот-вот откроется дверь, и в комнату войдет Володыевский, забрызганный кровью Кетлинга.

Кроткий всегда пан Михал в первый раз в жизни лег тяжелым камнем на сердца людей, так что самая мысль о нем вызывала ужас.

Ночь, однако, прошла без вестей о маленьком рыцаре. На рассвете, когда гроза немного поутихла, пан Заглоба вторично отправился в город.

Весь день был опять днем тяжелого беспокойства. Бася до самого вечера просидела или у окна, или за воротами, поглядывая на дорогу, по которой должен был вернуться пан Заглоба.

Между тем слуги по приказанию пана стольника укладывали вещи в дорогу, Кшися занялась своей работой, что дало ей возможность держаться вдали от Маковецких и пана Заглобы. Хотя пани Маковецкая ни одним словом не упоминала при ней до сих пор о брате, но уже одно это молчание убеждало Кшисю, что и любовь к ней пана Михала, и их давнишнее тайное решение, и ее теперешний отказ – все вышло наружу. А ввиду этого трудно было предположить, чтобы эти люди, столь близкие Володыевскому, могли относиться к ней без неприязненного чувства. Бедная Кшися чувствовала, что так и должно быть, что от нее отвернулись эти любящие сердца, и она предпочитала страдать в одиночестве.

К вечеру вещи были уложены, так что в случае чего можно было в тот же день выехать. Но пан Маковецкий ожидал известий от Заглобы. Подали ужин, к которому никто не прикоснулся. Вечер тянулся так долго, так невыносимо, так глухо, точно все старались вслушаться и понять язык часов.

– Перейдемте в гостиную! – сказал наконец стольник. – Здесь просто выдержать нельзя.

Перешли и сели, но прежде чем кто-либо успел промолвить слово, как за окном послышался лай собак.

– Кто-то идет! – сказала Бася.

– Судя по лаю, это кто-нибудь свой, – заметила пани Маковецкая.

– Тише! – сказала опять Бася. – Да, слышно все яснее… Это пан Заглоба.

Бася и стольник вскочили и подбежали к двери; у Маковецкой сильно билось сердце, но она осталась с Кшисей, чтобы излишней торопливостью не показать ей, что пан Заглоба привез очень важные известия.

Между тем колеса застучали уже под самыми окнами и вдруг замолкли. В сенях раздались какие-то голоса, и минуту спустя, как ураган, влетела в комнату Бася, – лицо ее так исказилось, точно она увидала привидение.

– Бася, что такое? Кто там? – с ужасом спросила пани Маковецкая.

Но прежде чем Бася успела перевести дух и что-либо ответить, как двери распахнулись и в них появился сначала стольник, потом Володыевский и, наконец, Кетлинг.

XX

Кетлинг изменился до неузнаваемости: он едва мог поклониться дамам, потом остановился неподвижно, прижав шляпу к груди и закрыв глаза. Володыевский по дороге обнял сестру и подошел к Кшисе. Лицо девушки побелело, как полотно, легкий пушок на губах казался чернее обыкновенного, грудь то подымалась, то опускалась. Володыевский взял ее ласково за руку и поднес ее к губам; потом пошевелил усиками, точно собираясь с мыслями, и сказал печальным, необыкновенно спокойным голосом:

– Мосци-панна, или, лучше, дорогая моя Кшися! Выслушай меня спокойно, потому что я не какой-нибудь скиф, или татарин, или дикарь, а твой друг, который хотя сам не очень счастлив, но тебе желает всяческого счастья. Уже известно, что вы с Кетлингом любите друг друга. Панна Бася бросила мне это в глаза, когда справедливо разгневалась на меня, и я не стану отрицать, что я выскочил из этого дома в бешенстве и помчался к Кетлингу, чтобы отомстить ему. Когда все потеряешь, мести легко поддаться, а я так тебя любил! Видит бог, не только как мужчина любит женщину… Если бы я уже был женат и Бог благословил меня мальчиком или девочкой, а потом отнял их у меня, я, быть может, не жалел бы их так, как жалел тебя…

Тут у пана Михала не хватило голоса, но он тотчас же поборол себя, несколько раз шевельнул усиками и продолжал:

– Ну, что ж делать. Горе горем, а помочь ничем нельзя. Что тебя полюбил Кетлинг, не удивительно. Кто бы мог не полюбить тебя? А что ты его полюбила, – такова, значит, моя судьба. Но и тут удивляться нечему – мне с Кетлингом не равняться. На поле битвы, – пусть он сам скажет, – я не хуже его, но тут иное дело. Одному Бог дал красоту, другому ее не дал, но зато дал рассудительность. Так было и со мной. Как только ветер освежил меня, как только прошел первый взрыв бешенства, – совесть мне тотчас же подсказала: за что я им буду мстить? За что пролью кровь друга? Полюбили один другого, – на то воля Божья. Старые люди говорят, что сердце и гетману не слуга. Полюбили, – значит, воля Божья! Если бы Кетлинг знал, что ты обещала быть моей… может быть, я и крикнул бы ему: «Выходи с саблей!», но он этого не знал. В чем же его вина? Ни в чем! А ты в чем виновата? Ни в чем! Он хотел уехать, ты хотела поступить в монастырь. Во всем виновата моя доля несчастная, но в том уж, видно, перст Божий, – значит, мне суждено навсегда остаться одиноким… Но я поборол себя, я поборол себя.

Володыевский снова оборвал свою речь и стал прерывисто дышать, как человек, который долго нырял и вдруг очутился на поверхности воды. Потом взял руку Кшиси.

– Любить так, чтобы желать всего для себя, – сказал он, – не трудно. Мы страдаем все трое, пусть же лучше страдает один и принесет другим счастье. Дай тебе Бог, Кшися, счастья с Кетлингом… Аминь… Дай тебе Бог, Кшися, счастья с Кетлингом… Мне немного больно, но это ничего… Дай тебе Бог… Ей-богу, ничего… Я поборол себя…

Говорил «ничего» бедный солдат, но, стиснув зубы, наконец застонал от сердечной боли, а в другом конце комнаты послышался рев Баси.

– Кетлинг, иди сюда, друг мой! – воскликнул Володыевский.

Кетлинг подошел к Кшисе, опустился на колени и молча, с величайшим благоговением и любовью обнял ее ноги.

А Володыевский стал говорить прерывистым голосом:

– Обними его! Он тоже настрадался, бедняга!.. Да благословит вас Господь Бог!.. Ты уж не пойдешь в монастырь. Лучше будет, если вы будете благословлять меня, чем проклинать… Бог надо мной… Хотя мне теперь и очень тяжело…

Бася не могла выдержать больше и бросилась вон из комнаты. Заметив это, Володыевский обратился к стольнику и к своей сестре.

– Пойдемте в другую комнату, – сказал он, – оставьте их одних, я тоже пойду к себе и помолюсь Господу Богу!

И он ушел.

Посреди коридора, около лестницы, он встретил Басю на том самом месте, где в пылу гнева она выдала тайну Кшиси и Кетлинга. Она стояла, прислонившись к стене, и заливалась горькими слезами.

Увидев это, расчувствовался пан Михал над собственным горем.

До сих пор он сдерживался как мог, но теперь прорвалась его скорбь, и слезы градом брызнули из глаз.

– Чего вы плачете, ваць-панна?! – воскликнул он жалостливым голосом. Бася подняла голову и, как ребенок, вытирая кулаками слезы и дыша открытым ртом, продолжала всхлипывать и сквозь рыдания ответила ему:

– Мне так вас жаль… О, Господи, Господи!.. Пан Михал такой добрый, такой честный!.. О, Господи!

Тогда он схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями от благодарности и волнения.

– Награди тебя Бог! Награди тебя Бог за твое доброе сердце! – сказал он. – Тише, не плачь!

Но Бася зарыдала навзрыд; казалось, каждая жилка дрожала в ней от горя. Жадно ловя воздух, она топала ногами и закричала так громко, что голос ее разнесся по всему коридору.

– Глупая Кшися! Я предпочла бы одного пана Михала десяти Кетлингам. Я люблю пана Михала от всего сердца… Больше, чем тетю… больше, чем дядю… больше, чем Кшисю!..

– Ради бога! Бася! – воскликнул пан Михал. Стараясь унять ее волнение, он обнял ее, а она изо всех сил прижалась к его груди, так что он почувствовал биение ее сердца, трепетавшего, как у измученной птички. Он обнял ее еще крепче, и они так застыли.

Все кругом было тихо.

– Бася! Хочешь быть моей? – спросил маленький рыцарь.

– Да, да, да! – ответила Бася.

Услышав этот ответ, и он поддался увлечению, прижал свои губы к ее алым девственным губам, и они опять застыли…

Между тем загремела бричка, и пан Заглоба вошел в сени, потом в столовую, где сидел Маковецкий с женой.

– Нет Михала! – крикнул он, не переводя дыхания. – Искал его везде. Пан Кшицкий говорил, что видел его с Кетлингом. Они, наверное, дрались!

– Михал здесь, – ответила пани Маковецкая, – привез Кетлинга и отдал ему Кшисю.

Соляной столб, в который была превращена жена Лота, был, верно, менее похож на настоящий столб, чем пан Заглоба в эту минуту. Несколько минут царило молчание, потом старый шляхтич протер глаза и сказал:

– Э?

– Кшися с Кетлингом здесь рядом, в комнате, а пан Михал пошел помолиться, – ответил стольник.

Пан Заглоба, не задумываясь, вошел в смежную комнату, и хотя уже знал обо всем, но, увидав Кетлинга рядом с Кшисей, снова застыл в изумлении. Они вскочили, смущенные, и не знали, что сказать; тем более что вслед за Заглобой вошли и Маковецкие.

– Всю жизнь буду благодарен Михалу, – сказал наконец Кетлинг. – Наше счастье – дело его рук!

– Дай вам Бог счастья! – сказал стольник. – Желанию Михала мы противиться не будем!

Кшися бросилась в объятия пани Маковецкой, и обе расплакались. Пан Заглоба был точно оглушен. Кетлинг склонился к ногам стольника, как сын к ногам отца, а тот поднял его и от наплыва ли мыслей или от смущения сказал:

– А пана Убыша пан Дейма убил! Благодарите Михала, а не меня!

Минуту спустя он спросил:

– Жена, как звали ту панну?

Пани Маковецкая не успела ответить, потому что в эту минуту вбежала Бася, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с волосами, совсем упавшими на глаза, – подбежала к Кетлингу и Кшисе и, тыкая пальцем в глаза то тому, то другому, закричала:

– Ну и ладно! Вздыхайте, любите, женитесь! Вы думаете, что пан Михал один будет на свете? Так нет же: я за него махну! Я его люблю и сама ему первая сказала! Первая сказала, а он спросил, пойду ли я за него, а я ему ответила, что предпочитаю его десяти другим, потому что люблю его и буду ему самой лучшей женой, и никогда не покину его, и мы будем вместе воевать! Я давно люблю его, хоть ничего не говорила, потому что он самый честный, самый хороший и любимый! Теперь вы можете жениться, а я за пана Михала махну, хоть завтра… потому что…

Но тут у Баси захватило дыхание.

Все поглядывали друг на друга, не понимая, с ума ли она сошла или говорит правду? Потом все стали смотреть с изумлением на нее. Вдруг в дверях показался Володыевский.

– Михал, – спросил стольник, немного придя в себя, – правда ли то, что мы слышим?

На это маленький рыцарь ответил с глубочайшей серьезностью:

– Господь сотворил чудо: она – мое утешение, моя любовь, мое величайшее сокровище!

После этих слов Бася снова подскочила к нему, как серна. Между тем выражение изумления исчезло с лица пана Заглобы, его седая голова затряслась, он широко раскрыл объятия и воскликнул:

– Ей-богу, зареву… Гайдучок, Михал, подите ко мне…