Генрик Сенкевич
Пан Володыевский

– И все же, возлюби врагов своих! – сказал ксендз Каминский.

– А когда вы выздоровели, вы не искали этого татарского щенка? – спросил пан Заглоба.

– Как я потом узнал, – ответил пан Ненашинец, – на моих разбойников напали другие и перерезали их всех до одного человека; они, должно быть, похитили и ребенка. Я везде искал его, но он как в воду канул.

– Может быть, вы его где-нибудь и встречали потом, но узнать не могли! – заметила пани Бася.

– Не знаю, было ли тогда ребенку хоть три года. Он еле сумел сказать, что его зовут Азыей. Но все-таки я узнал бы его, потому что у него на груди были вырезаны две рыбы, окрашенные в синюю краску.

Вдруг Меллехович, который до сих пор сидел спокойно, отозвался странным голосом из угла комнаты:

– По рыбам вы бы не могли его узнать, ибо этот знак носят многие татары, особенно те, которые живут у моря.

– Неправда, – ответил престарелый пан Громыка, – после Берестецкого сражения, когда пал Тугай-бей, я осматривал на поле битвы его падаль; я знаю, что на груди у него были рыбы, а у остальных убитых были другие знаки.

– А я вам говорю, что знаки эти бывают у многих.

– Да, но только у вражьего Тугай-беева рода!

Дальнейший разговор был прерван приходом пана Лельчица, который был выслан Володыевским еще утром на разведку, и только теперь возвращался.

– Пане комендант, – сказал он, входя в дверь, – у Сиротского Брода, на молдавской стороне, в траве залегла какая-то шайка и что-то замышляет против нас.

– Что это за люди? – спросил пан Михал.

– Бродяги. Есть несколько валахов, несколько венгерцев, но главным образом ордынцы, всего человек двести.

– Это те самые, о которых мне уже донесли, что они бродят по валахской стороне, – сказал Володыевский. – Перкулаб, должно быть, их там поприжал, вот они и бегут к нам; но там одних ордынцев будет человек двести. Ночью они переправятся, а на рассвете мы им пересечем дорогу. Пан Мотовило и пан Меллехович, будьте в полночь готовы. На приманку подогнать стадо волов, а теперь по домам.

Солдаты стали расходиться, но не все еще вышли из комнаты, когда Бася подбежала к мужу, обняла его за шею и начала что-то шептать на ухо. Он улыбался и отрицательно качал головой, а она, по-видимому, настаивала, все сильнее и сильнее обнимая его за шею. Видя это, пан Заглоба сказал:

– Сделай же ей хоть раз удовольствие, тогда и я, старый, поплетусь с вами!

VI

Вольные ватаги, занимавшиеся разбоями по обеим сторонам Днестра, состояли из людей разных народностей, которые жили по соседним странам. Все же в них преобладали беглые татары из Добруджской и Белгородской орды, еще более дикие и храбрые, чем их крымские братья; но было среди них немало валахов, венгров, казаков, а также и польских дворовых людей, которые бежали из станиц, лежавших на берегу Днестра. Разбойничали они то на польской, то на валахской стороне, каждый раз переходя пограничную реку, смотря по тому, кто теснил их: перкулабы или коменданты Речи Посполитой. В ярах, лесах и пещерах у них были недоступные убежища. Главной целью их нападений были стада волов и лошадей, которые даже зимой не уходили из степей, ища корма под снегом.

Но, кроме того, они нападали на деревни, местечки, усадьбы, на маленькие команды, на польских и даже на турецких купцов, на посредников, едущих с выкупом в Крым. У этих шаек были свои порядки и свои вожди; соединялись они редко. Не раз случалось, что менее многочисленные шайки вырезались более сильными. Они размножались повсюду в русской земле, особенно со времени казацко-польских войн, когда исчезла всякая безопасность в этих краях. Особенно грозны были приднестровские ватаги, подкрепляемые татарскими беглецами. Некоторые из них насчитывали до пятисот душ. Предводители назывались беями. Они опустошали страну совсем по-татарски, и нередко сами коменданты не знали, имеют ли они дело с разбойниками или с передовыми чамбулами татарской орды. В открытой битве они не могли устоять против регулярного войска, особенно против конницы Речи Посполитой; попав в засаду, шайки эти дрались отчаянно, прекрасно зная, что всех взятых в плен ждет веревка. Вооружение их было очень разнообразно. Луков и ружей у них было мало, впрочем, это оружие было мало пригодно для ночных нападений. Большей частью они были вооружены турецкими кинжалами и ятаганами, кистенями, татарскими саблями и конскими челюстями, насаженными на толстые дубовые палки и прикрепленными бечевкой; это оружие, особенно в сильной руке, оказывало страшные услуги, ибо ломало каждую саблю. У некоторых были длинные, острые вилы, окованные железом, у иных рогатины. Последние были надежной защитой против конницы.

Ватага, остановившаяся у Сиротского Брода, должно быть, была очень многочисленной; какая-нибудь крайность заставила ее уйти с молдавского берега, если она отважилась подойти к хрептиевской команде, несмотря на страх, какой внушало разбойникам одно имя Володыевского.

Второй разведочный отряд принес известие, что она состояла из четырехсот человек под предводительством Азбы-бея, известного разбойника, который в продолжение нескольких лет наводил ужас на подольский и молдавский край.

Узнав, с кем придется иметь дело, пан Володыевский очень обрадовался и тотчас отдал соответственные распоряжения. Кроме Меллеховича и пана Мотовилы отправился отряд пана генерала подольского и пана подстольника пшемысльского. Они пошли еще ночью и будто бы в разные стороны. Но как рыбаки, широко закидывающие невод, сходятся потом все при одной проруби, так и эти отряды, идя на большом расстоянии друг от друга, должны были на рассвете сойтись у Сиротского Брода. Бася с бьющимся сердцем смотрела на выступление войск, так как это был первый поход; сердце ее радовалось при виде стройности движений этих старых степных волков. Они выходили так тихо, что их почти не было слышно; ни разу не лязгнула уздечка, не зазвенело стремя, ударившись о стремя, сабля о саблю, не заржала ни одна лошадь. Ночь была погожая и необыкновенно светлая. Луна ярко освещала станичные холмы и слегка отлогую степь; и только лишь какой-нибудь отряд выходил за частокол, только лишь успевали сверкнуть сабли при лунном свете, как все уже скрывалось из глаз, точно стадо куропаток, ныряющих в волнах травы.

Что-то таинственное было в этом походе. Басе казалось, что это охотники выезжают на рассвете на охоту и едут так тихо и осторожно, чтобы не спугнуть зверя раньше времени. И сердце Баси загорелось страстным желанием принять в этой охоте участие.

Пан Володыевский не противился этому, так как его уговорил Заглоба. Впрочем, он и так знал, что рано или поздно придется исполнить желание Баси, и он предпочел сделать это сейчас, тем более что бродяги не имели обыкновения пользоваться луками и самопалами.

Они отправились спустя три часа после выхода передовых отрядов, ибо так решил пан Михал. С ними пошел и пан Мушальский, и двадцать драгун Линкгауза с вахмистром; все это были мазуры, люди как на подбор, и за их саблями прелестная жена коменданта могла чувствовать себя не в меньшей безопасности, чем в своей спальне.

Она ехала на мужском седле и была одета по-мужски: в бархатных перламутрового цвета шароварах, очень широких, в виде юбки, заправленных в желтые сафьянные сапожки; в сером тулупчике, подбитом белым крымским барашком, изящно вышитом по швам. У нее был серебряный, прекрасной работы патронташ, легкая турецкая сабля на шелковой перевязи и пистолеты в чехлах. На голове у нее была шапочка из венецианского бархата, украшенная пером цапли и отороченная куньим мехом; из-под шапочки выглядывало светлое, розовое, почти детское личико и пара блестящих, как угольки, любопытных глаз.

В такой одежде, сидя на темно-гнедом жеребце, быстроногом и стройном, как серна, она была похожа на гетманского сына, который под охраной старых воинов едет в свой первый учебный поход. И все глядели на нее с восторгом, а пан Заглоба и пан Мушальский толкали друг друга локтями и время от времени целовали кончики пальцев в знак преклонения перед Басей; оба они с Володыевским старались успокоить ее опасения относительно их позднего выезда.

– Ты ничего не понимаешь в военном деле, – говорил маленький рыцарь, – и потому подозреваешь, что мы хотим привезти тебя на место, когда все уже будет кончено. Одни отряды идут прямо, другие же должны делать круг, чтобы отрезать дорогу, и потом уже они будут потихоньку сходиться, чтобы завести неприятеля в ловушку. Мы приедем вовремя, – без нас ничто начаться не может, потому что там каждый час рассчитан.

– А если неприятель спохватится и проскользнет между отрядами?

– Он хитер и осторожен, но и для нас такая война не новость!

– Михалу можешь верить, – сказал Заглоба, – нет солдата опытнее его! Злая судьба загнала сюда этих песьих детей!

– Когда я был еще совсем юношей, – ответил пан Михал, – то и тогда в Лубнах мне уже доверяли подобные поручения. А теперь, чтобы доставить тебе приятное зрелище, я все обдумал еще старательнее. Отряды разом покажутся ввиду неприятеля, разом налетят, и все произойдет мгновенно, как удар бича.

– И-и! – радостно запищала Бася и, став на стремена, обняла маленького рыцаря за шею. – А мне можно будет налететь на них, а? Михалок, а? – спрашивала она с горящими глазами.

– В толпу броситься я тебе не позволю, потому что в толпе мало ли что приключиться может, лошадь может споткнуться даже; но я отдам приказ, чтобы, когда шайка будет разбита, на нас погнали несколько десятков человек; тогда мы поскачем, и ты можешь двух или трех зарубить, но подъезжай всегда с левой стороны – преследуемому неловко будет достать до тебя, и ты бей его наотмашь!

А Бася на это:

– Ого! Я не боюсь! Ты сам говорил, что я саблей владею гораздо лучше Дяди Маковецкого, – никто со мной не сладит.

– Смотри, поводья держи покрепче, – вставил пан Заглоба. – У них свои приемы, и может случиться так: ты за ним гонишься, а он вдруг повернет, осадит коня, и, прежде чем ты пролетишь, он тебя ударит. Опытный солдат никогда не распускает поводья и только по мере надобности выпускает коня.

– И сабли никогда не надо поднимать слишком высоко, тогда легче нанести удар, – сказал пан Мушальский.

– Я буду при ней на всякий случай, – ответил маленький рыцарь. – Видишь ли, в битве вся трудность в том, что надо обо всем помнить: и о коне, и о неприятеле, и о поводьях, и о сабле, и об ударе – обо всем сразу. Кто привыкнет, у того все уже делается само собой, но сначала самые знаменитые рубаки бывают неловки, и тогда любой заморыш, если только он поопытнее, может выбить из седла. Вот почему я буду возле тебя.

– Но только не выручай меня и людям прикажи не выручать без нужды.

– Ну, ну, мы еще посмотрим, хватит ли у тебя храбрости, когда дело до битвы дойдет, – сказал, улыбаясь, маленький рыцарь.

– И не схватишь ли ты кого-нибудь из нас за полу, – закончил пан Заглоба.

– Увидим! – сказала Бася с негодованием.

Разговаривая так, они въехали на урочище, местами покрытое зарослями. До рассвета было уже недалеко, но стало темнее – зашла луна. От земли стал подниматься легкий туман и заслонять отдаленные предметы. В этом тумане и мраке маячившие вдали заросли принимали в возбужденном воображении Баси образы живых существ. Не раз казалось ей, что она ясно видит лошадей и людей.

– Михал, что это такое? – спросила она шепотом, указывая на что-то темневшее вдали.

– Ничего, кусты.

– Я думала, всадники. Мы скоро доедем?

– Через какие-нибудь полтора часа начнется.

– Ха!

– Ты боишься?

– Нет, но у меня сердце бьется от нетерпения. Чего же мне бояться? Нисколько! Посмотри, какой иней… Видно, хоть и темно.

Они подъехали к той части степи, где длинные сухие стебли бурьяна были покрыты инеем. Пан Володыевский поглядел на них и сказал:

– Здесь Мотовило проходил. Не далее как в полумиле он должен лежать в засаде. Уже светает!

И действительно, стало светать. Мгла редела. Небо и земля серели, воздух бледнел, верхушки деревьев и зарослей подернулись серебром. Кочки вдали стали явственнее, точно кто-то снимал с них завесу.

Вдруг из-за ближайшего куста выехал всадник.

– Пана Мотовилы? – спросил Володыевский, когда казак осадил перед ним коня.

– Точно так, ваша милость.

– Что слышно?

– Перешли Сиротский Брод, потом пошли на рев волов к Калусику. Волов захватили и стоят на Юровом поле.

– Где пан Мотовило?

– Залег под холмом, а пан Меллехович со стороны Калусика. Где другие отряды, – не знаю.

– Хорошо, – сказал Володыевский, – я знаю. Трогай к пану Мотовиле и вели замыкать круг. Пусть он пошлет несколько человек поодиночке на полдороги от пана Меллеховича. Трогай.

Казак приник к седлу, помчался и скоро скрылся из глаз. А они поехали дальше еще тише, еще осторожнее… Между тем совсем уже рассвело. Туман, который на рассвете поднялся над землей, теперь уже совсем спустился книзу, а на восточной стороне неба появилась длинная, блестящая полоса, которая стала окрашивать своим розоватым цветом воздушные выси, склоны далеких оврагов и верхушки деревьев.

Вдруг до слуха всадников со стороны Днестра долетело беспорядочное карканье, и вскоре над их головами появилась огромная стая воронов, летевших навстречу заре. Отдельные птицы отрывались от стаи и, вместо того, чтобы лететь вперед, начинали кружить над степью, как делают коршуны и ястребы, когда завидят добычу. Пан Заглоба поднял саблю кверху и, острием указав на воронов, сказал Басе:

– Подивись смышлености этих птиц. Чуть где-нибудь быть битве, они слетаются со всех сторон, точно кто-нибудь из мешка их высыпал. Когда идет одно войско или встречаются два союзных, этого никогда не бывает. Так эти птицы умеют отгадывать намерения людей, хотя никто им этого не объявляет. Одним нюхом этого объяснить нельзя, а потому ты можешь удивляться.

Между тем птицы, каркая все громче, значительно приблизились; тогда пан Мушальский обратился к маленькому рыцарю и сказал, ударяя ладонью по луку:

– Пан комендант, не разрешите ли снять одного из них на забаву пани комендантше? Шума ведь не будет.

– Снимайте хоть двух, – ответил Володыевский, зная, что у старого солдата есть слабость хвастать своей меткой стрельбой.

И вот несравненный лучник протянул руку за спину, достал стрелу, положил ее на тетиву и, подняв голову и лук кверху, стал выжидать. Стая была все ближе. Все остановили лошадей и с любопытством смотрели вверх. Вдруг раздался жалобный стон тетивы, похожий на крик ласточки, и взвившаяся стрела исчезла над стаей.

С минуту можно было думать, что пан Мушальский промахнулся, но вот одна птица, перекувыркнувшись в воздухе, стала опускаться прямо над головами всадников, потом, продолжая кувыркаться, стала падать все быстрее и быстрее, с распростертыми крыльями, как лист, сопротивляющийся воздуху.

Минуту спустя она упала в нескольких шагах от лошади Баси. Стрела пронзила ее и вышла наружу.

– На счастье, – сказал пан Мушальский, отвесив Басе поклон. – Я издали буду наблюдать за вами, благодетельница, и в случае надобности опять пущу стрелу, даст Бог, счастливо! Хоть она и прозвенит у вашего уха, но ручаюсь, что не ранит.

– Не хотела бы я быть татарином, в которого вы будете целиться! – заметила Бася.

Дальнейший разговор прервал Володыевский; он указал на большой холм, находившийся в нескольких саженях от них, и сказал:

– Мы там остановимся…

Они тронулись рысью; доехав до середины холма, маленький рыцарь приказал убавить шагу, наконец, недалеко от вершины он остановил лошадей.

– Мы не поднимемся на самую вершину, – сказал он, – в такое ясное утро нас могут увидеть; мы спешимся и подойдем к краю так, чтобы наши головы не очень выставлялись.

Сказав это, он соскочил с лошади, а за ним Бася, пан Мушальский и другие. Драгуны, держа лошадей в поводу, остались внизу, а Володыевский с остальными подошел к месту, где холм почти отвесной стеной спускался вниз. У подножия этой стены вышиной в несколько десятков аршин росли густой, узкой полосой кустарники, далее тянулась низкая степь, которая с возвышенности открывалась на огромное расстояние.

Равнина эта, перерезанная небольшим ручьем, стремившимся в сторону Калусика, была, как и подножие скалы, покрыта зарослями. Над самой густой чащей зарослей поднимались к небу струйки дыма.

– Видишь, – сказал Басе Володыевский, – это неприятель там притаился.

– Вижу дым, но не вижу ни людей, ни лошадей, – отвечала Бася с бьющимся сердцем.

– Потому что их закрывают заросли, но опытный глаз их разглядит. Вот там, смотри: две, три, четыре, целая кучка лошадей; одна пегая, другая совсем белая, а отсюда она кажется голубой.

– Мы к ним скоро подъедем?

– Их погонят сюда на нас, но времени еще много: до тех кустарников будет с четверть мили.

– Где же наши?

– Видишь, там край леса? Отряд пана подкомория должен быть совсем близко оттуда. Меллехович, того и гляди, выйдет с той стороны. Другой отряд зайдет со стороны того камня. Заметив людей, они сами двинутся к нам, потому что здесь можно легко подъехать к реке, а с той стороны – глубокий овраг, через который никто не проберется.

– Значит, они в ловушке?

– Как видишь.

– Господи! Я просто устоять не могу! – крикнула Бася. И сейчас же прибавила: – Михалок, а если бы они были умны, что бы они должны были сделать?

– Должны были бы пробиваться сквозь отряд подкомория. Тогда они спаслись бы, но этого они не сделают, во-первых, потому, что не любят иметь дело с регулярной конницей, а во-вторых, побоятся, как бы в лесу не оказалось еще больших отрядов, и они бросятся в нашу сторону.

– Да, но мы их не остановим, у нас только двадцать человек.

– А Мотовило?

– Правда, а где же он?

Володыевский вместо ответа запищал вдруг, как пищит ястреб или сокол.

И тотчас с подножия холма ему ответили таким же писком.

Это были казаки Мотовилы, которые так спрятались в кустах, что Бася, стоя над ними, совсем их не видела. С минуту она с удивлением глядела то вниз, то на маленького рыцаря; вдруг щеки ее вспыхнули, и она обняла его за шею.

– Михалок, ты величайший вождь в мире!

– У меня есть некоторая опытность, – ответил, улыбаясь, Володыевский. – Но ты не ерзай от радости! Помни, что настоящий воин должен быть спокоен.

Но это предостережение ни к чему не повело. Бася была как в лихорадке. Ей хотелось сейчас же сесть на коня, спуститься с холма и присоединиться к отряду Мотовилы. Но Володыевский остановил ее: он хотел показать ей начало битвы. Между тем солнце поднялось над степью и осветило своими бледно-золотистыми лучами всю равнину. Ближайшие заросли засверкали весело, отдаленные и менее ясные стали яснее; лежащий местами внизу иней заискрился; воздух стал так прозрачен, что глаз охватывал почти безграничное пространство…

– Отряд подкомория выходит из лесу, – сказал Володыевский, – я вижу людей и лошадей.

И действительно, из-за опушки леса показались всадники и длинной лентой зачернели на покрытой инеем поляне. Белое пространство между ними и лесом постепенно увеличивалось. По-видимому, они не очень спешили, чтобы дать время подойти и другим отрядам.

Володыевский посмотрел на другую сторону.

– Вот и Меллехович, – сказал он. И минуту спустя прибавил:

– Выезжает и отряд пана ловчего пшемысльского. Никто ни на минуту не опоздал!

И усики Володыевского быстро зашевелились.

– Ни один человек не должен уйти. На коней!

Они быстро вернулись к драгунам, вскочили на коней и стали опускаться по левой стороне холма, к растущим внизу кустарникам, где и соединились с казаками пана Мотовилы.

Затем уже все вместе приблизились к окраине зарослей и остановились, продолжая глядеть вперед.

Неприятель, по-видимому, заметил приближение отряда подкомория, так как в ту же минуту из чащи, среди равнины высыпали всадники, как испуганное стадо серн. С каждой минутой их высыпало все больше. Солдаты сомкнутой цепью подвигались вперед шагом, по краю зарослей, а всадники, выскочившие из зарослей, припав к лошадиным шеям, мчались вдоль чащи длинной вереницей. По-видимому, они не были еще уверены, идет ли этот отряд на них или же это отряд, осматривающий окрестности. В последнем случае они могли еще надеяться, что кусты скроют их от глаз приближавшихся всадников.

С того места, где стоял Володыевский во главе отряда Мотовилы, прекрасно можно было видеть неуверенные, колеблющиеся движения чамбула, похожие на движения диких зверей, почуявших опасность. Доехав до середины зарослей, они пошли легкой рысью. Вдруг, когда первые ряды выехали в открытую степь, они остановили лошадей, а за ними остановилась и вся ватага.

Они увидали надвигавшийся с другой стороны отряд Меллеховича.

Тогда, описав полукруг, они повернули в сторону от зарослей, и глазам их предстал, по всей его ширине, пшемысльский отряд, который шел на них рысью. Теперь им стало ясно, что все эти отряды знают о них и идут на них. В толпе их раздались дикие крики и поднялось всеобщее замешательство. Перекликнувшись между собою, отряды пустились вскачь, так что равнина загремела от конского топота.

Увидав это, чамбул в одно мгновение растянулся лентой и помчался во весь дух прямо к холму, под которым стоял маленький рыцарь с паном Мотовилой и его людьми.

Пространство, разделявшее одних от других, стало уменьшаться с неимоверной быстротой.

Бася сначала побледнела от волнения, и сердце ее билось все сильнее. Но, увидав, что все на нее смотрят и что никто не обнаруживает ни малейшего беспокойства, она быстро оправилась. Затем приближавшаяся, как вихрь, туча приковала все ее внимание. Она подтянула поводья, крепче стиснула саблю, и кровь от сердца отхлынула к лицу.

– Хорошо! – сказал маленький рыцарь.

Она только взглянула на него, пошевелила ноздрями и шепнула:

– Скоро мы бросимся?

– Еще не время, – ответил пан Михал.

А те мчались и мчались, как зайцы, которые чуют за собой собак. От кустов, где стоял Володыевский, их отделяло не более нескольких саженей; вот уже виднеются конские вытянутые морды с прижатыми ушами, а над ними татарские лица, точно приросшие к шеям лошадей. Вот они все ближе и ближе… Слышен храп лошадей, по оскаленным зубам и вытаращенным их глазам видно, что они несутся с такой быстротой, что у них захватывает дыхание.

Володыевский дает знак, и целая стена казацких пищалей склоняется по направлению к бегущим.

– Огня!

Грохот, дым – и точно ветер дунул в кучу отрубей. Вся ватага с воем и криком разлетается в разные стороны. Вдруг из-за кустов выезжает маленький рыцарь, отряды подкомория и липков замыкают кольцо и сгоняют разбежавшихся в одну кучу. Тщетно ордынцы ищут выхода поодиночке, тщетно они кружатся, мечутся то вправо, то влево, вперед, назад; они окружены, и ватага волей-неволей сбивается в кучу; появляются еще отряды, и начинается страшная резня.

Бродяги поняли, что только тот останется в живых, кто пробьется сквозь ряды неприятеля. И хоть и беспорядочно, каждый спасая собственную шкуру, но они стали отбиваться с бешенством и отчаянием. И тотчас поле было усеяно павшими – так велика была сила натиска. Солдаты, тесня их со всех сторон и, несмотря на давку, напирая на них конями, рубили их с той неумолимой и страшной ловкостью, какая бывает только у солдат по ремеслу. Отзвуки ударов походили на стук цепов на гумне. Рубили татар, били по лбам, по шеям, по спинам, по рукам, которыми они заслоняли головы, били их со всех сторон без отдыха, без пощады, без милосердия. Они тоже рубились чем кто мог: кинжалами, саблями, кистенями, конскими челюстями. Лошади их, оттесненные в середину, становились на дыбы или падали навзничь. Иные грызлись, визжали и лягались в этой давке, вызывая этим неописуемое смятение. После короткой, молчаливой борьбы из груди татар вырвался страшный крик: они поняли, что их теснила большая сила с лучшим оружием и более искусная. Они поняли, что для них нет спасения, что не уйти никому, не только с добычей, но и просто живым. Солдаты все более воодушевлялись, рубили все сильнее. Некоторые из бродяг соскакивали с седел, стараясь проскользнуть между ног лошадей. Их топтали лошади; порой солдаты, наклонившись с седла, пронзали их сверху насквозь; другие падали на землю в надежде, что, когда отряды подвинутся в середину, они, оставшись вне круга, будут иметь возможность спастись бегством.

Толпа все редела, и с каждой минутой убывали и люди, и лошади. Видя это, Азба-бей построил оставшихся людей клином и со всего размаху бросился на казаков Мотовилы, желая во что бы то ни стало разорвать кольцо.

Но казаки осадили его на месте, и тут же началась страшная резня.

В это же самое время Меллехович с яростью пламени ворвался в толпу, разорвал ее на две части, половину предоставил двум другим отрядам, а сам насел на ту, которая билась с казаками.

Правда, благодаря этому движению часть бродяг ускользнула в поле и рассыпалась по равнине, подобно куче листьев, но солдаты из задних рядов, которые вследствие тесноты не могли принять участия в битве, пустились за ними в погоню. Тем, кому не удалось вырваться, пришлось идти на убой, и, несмотря на отчаянную борьбу, они ложились рядами, как рожь на ниве, которую жнецы жнут с двух концов.

Бася бросилась вместе с казаками, запищав тонким голосом, чтобы приободрить себя; в первую минуту у нее потемнело в глазах от бешеной скачки и от сильного волнения. Когда она подскакала к неприятельским рядам, она в первую минуту видела перед собой только темную массу, подвижную, колеблющуюся. У нее явилось непреодолимое желание совсем закрыть глаза. Она, правда, поборола это желание, но все же саблей она махала, не глядя куда. Но это продолжалось недолго. Храбрость одержала победу над страхом, и в глазах все прояснилось. Прежде всего она увидела лошадиные морды, потом разгоряченные, дикие лица; одно из них мелькнуло прямо перед ней. Бася рубанула наотмашь, и лицо исчезло, точно это был призрак.

И тогда она услыхала спокойный голос мужа:

– Хорошо!

Этот голос необычайно ее ободрил, она тихо запищала и стала наносить удары, но уже вполне сознательно. Вот опять скалит перед ней зубы какая-то страшная голова с приплюснутым носом и выдающимися скулами. Бася – раз по ней! Там рука поднимается с кистенем. Бася – раз по ней! Бася видит чью-то спину в тулупе и колет ее. Потом она уже рубит направо, налево, вперед, и, куда ни ударит – человек валится на землю, сдергивая узду с лошади. И Бася удивляется, почему драться так легко. Но легко потому, что с одной стороны, стремя к стремени, возле нее едет маленький рыцарь, с другой – пан Мотовило. Первый внимательно следит за своим сокровищем, и то смахнет человека, как ветер пылинку, то отрубит руку вместе с оружием, то пропустит острие сабли между неприятелем и Басей, и вражья сабля летит вверх, словно крылатая птица.

Пан Мотовило, воин спокойный, следил с другой стороны за храброй полковницей. И как трудолюбивый садовник, обходя деревья, срезает или ломает сухие ветки, так и он сбрасывал людей на окровавленную землю, сражаясь с таким хладнокровием и спокойствием, точно думал о чем-нибудь другом. Оба они знали, когда можно позволить Басе самой нанести удар, когда предупредить ее или заступить.

Следил за нею еще и третий несравненный лучник, который нарочно, стоя вдали, то и дело натягивал стрелу и пускал верного гонца смерти в толпу врагов.

Но давка была такая, что Володыевский приказал Басе вместе с несколькими людьми вернуться назад, тем более что полудикие лошади ордынцев начали кусаться и лягаться. Бася тотчас повиновалась: хотя битва и увлекала ее храброе сердце и побуждала сражаться еще, но все же сказалась и ее женская природа, и она стала содрогаться при виде этой резни, при виде крови, среди этого воя, стона и хрипов умирающих, в этом воздухе, пропитанном запахом крови и пота.

Медленно повернув коня, она вскоре очутилась вне круга сражающихся, а пан Михал и пан Мотовило, освобожденные от наблюдения за Басей, могли дать волю своей солдатской удали.

Между тем пан Мушальский, стоявший до сих пор поодаль, приблизился к Басе.

– Вы, ваць-пани, изволили драться, как настоящий рыцарь, – сказал он ей. – Кто-нибудь, не зная, мог подумать, что Архангел Михаил сошел с неба в ряды казаков и громил таких-сяких сынов. Какая честь для них погибнуть от столь прекрасной ручки, которую при этом случае позвольте мне поцеловать!

И с этими словами пан Мушальский схватил руку Баси и прижал к своим усищам.

– Вы видели? Я в самом деле хорошо сражалась? – спросила Бася, вдыхая полной грудью воздух.

– И кот с мышами лучше не сражается! Ей-богу, сердце радовалось! Но вы хорошо сделали, удалившись с поля сражения, ибо под конец не обходится без приключений.

– Мне муж велел, а я перед походом обещала ему повиноваться.

– Не оставить ли лук? Нет, он теперь ни к чему, и я пойду с саблей. Вот три солдата к нам едут, их, должно быть, пан полковник прислал для охраны достойной особы вашей. Если бы не он, то я бы прислал; но имею честь откланяться, надо спешить, скоро там все уже будет кончено!

Действительно, три драгуна подъехали охранять Басю; увидав это, пан Мушальский пришпорил лошадь и поскакал. Бася с минуту колебалась, не зная, остаться ли на месте или, объехав отвесную стену, взобраться на холм, откуда они перед битвой смотрели на равнину. Но, чувствуя страшную усталость, она решила остаться.

Женская природа сказывалась в ней все сильнее. На расстоянии каких-нибудь двухсот шагов добивали без пощады остаток бродяг, и черная толпа сражающихся металась все яростнее в кровавом побоище. Крики отчаяния потрясали воздух, и Басе, еще недавно полной воодушевления, стало вдруг дурно. Она боялась, как бы ей не упасть в обморок, и только стыд перед драгунами удержал ее в седле. Она старательно отворачивала от них лицо, чтобы скрыть свою бледность. Свежий воздух мало-помалу возвращал ей силы и мужество, но не настолько, чтобы у нее явилось желание снова броситься к сражавшимся. Она сделала бы это разве лишь для того, чтобы просить мужа пощадить остальных ордынцев. Но, зная, что это ни к чему не приведет, она с нетерпением ждала конца битвы. А там все бились и бились. Отголоски резни и крики не умолкали ни на минуту. Прошло еще полчаса, отряды сходились все теснее. Вдруг кучка бродяг человек в двадцать вырвалась из этого убийственного кольца и, как вихрь, помчалась к холму.

Убегая вдоль холма, они, действительно, могли добраться до места, где холм сливался с равниной, и найти в широкой степи спасение. Но на их пути стояла с драгунами Бася. Близость опасности мгновенно придала ей силы и вернула полное сознание. Она поняла, что оставаться на месте – это погубить себя, так как толпа одной своей тяжестью свалит ее и растопчет, не говоря уже о том, что ей не уцелеть от сабель. Старый драгунский вахмистр, очевидно, был того же мнения; он схватил за поводья Басину лошадь, повернул ее и почти отчаянным голосом крикнул: