Егор Букин
Надежда и отчаяние
После встречи с этой девушкой в душе поднялась какая-то неожиданная надежда. Такая, какой я не испытывал уже давно, такая, мечты о которой я убивал и душил.
Моя рука полезла в карман пальто и дотронулась до рукоятки пистолета. Я чуть улыбнулся и тихо произнес: «Прости, дружок, видимо, не сегодня».
Глава четвертая
Этой ночью мне снился сон. Сон об одном из самых памятных дней моей жизни с матерью.
В тот день в школе объявили о крупной контрольной по математике, которая должна была состояться на следующий день. По этой простой причине я поставил перед собой цель выспаться. Благо, за день я вымотался, потому что в очередной раз гулял весь день, лишь бы не идти домой. Увы, тем днем была пятница, а она, как известно, большинству людей развязывает руки… Мать по своему обыкновению купила несколько бутылок крепкого спиртного; еще одна хранилась дома. К девяти вечера она уже еле ворочала языком. Наш кот, подобранный с улицы, не переносил пьяных людей, а потому в очередной раз прижимал уши, начинал шипеть и злобно мычать, когда мать проходила мимо. Алкоголь ее вгонял в тупость, злость и лишал всяких нравственных качеств, и само собой такой кот ей не нравился. Она пинала его и пыталась побить шваброй, швыряла в него всякие предметы, которые с грохотом влетали в стены, хватала кота за шкирку и с силой прижимала к полу, со страшной злостью бешено кричала: «Неблагодарная тварь, да как ты смеешь в моем доме ставить правила?! Заткнись, скотина! Закройся, я сказала!» Кот от страха испражнялся на полу. Сначала я как всегда пытался не обращать внимания и просто лежал в кровати с закрытыми глазами, надеясь, что сон придет. Тщетно. Сигарет не было. Таблеток тоже. Тогда я вставал и снова говорил о том, что мне завтра рано вставать. Это не работало; я уходил спать. Снова грохот; я снова выходил. Затем опять грохот, я снова вышел и наконец унес кота к себе, закрыв дверь. Мать начала долбиться ко мне в комнату, обзывала меня всеми матерными словами, которые только мог воспроизвести ее гадкий мерзкий язык, забирала наконец кота и уходила. Конечно же, я с ней поругался, ибо не мог просто сносить все обзывания; сам наговорил в ответ, замахнулся на нее, но не ударил. Через несколько минут все снова повторилось. Во мне закипела ярость, кулаки сжались до такой степени, что ногти больно впились в ладони. Я чувствовал, что еще мгновение, еще одно слово и я накинусь на нее и изобью – изобью до такой степени, что ни один человек потом тело не опознает. Я слишком долго терпел это! Но ей – или быть может мне – повезло, она ушла. Через пару десятков минут все затихло. Я засыпал, как вдруг разразилась новая опасность. Послышался гадкий пьяный мужской голос, перебиваемый иканием: «Марусечка, любимая моя». Приполз материн ухажер. Он лез целоваться, она отталкивала его и орала, что он, дескать, надоел, что она, мол, от всего устала и т. д.; ухажер ушел из квартиры, со всей дури хлопнув дверью, отчего я даже подскочил; сердце бешено заколотилось. Часы показывали час ночи, вставать в семь утра. Лишь к трем часам она улеглась, а ухажер перестал ломиться к нам (он жил этажом выше), в то время как я спрашивал в никуда: «За что?» и плакал. Да, плакал в шестнадцать лет, потому что не мог больше на это смотреть –а смотрел я на это… всю жизнь? Почти каждый день.
Таких дней в моей жизни было очень много, и не сосчитать сколько, но этот запомнился мне лишь потому, что тогда я испытал настоящий гнев, такой, который относят к семи смертным грехам, такой, в котором человек практически себя не контролирует, такой, после которого все мои чувства к этой женщине окончательно вымерли. И лишь ненависть к ней очернила мое сердце. Возможно, я подсознательно желаю ей смерти.
Сон закончился. Сама по себе ночь была ужасной. Я, сам не знаю от чего, просыпался каждые двадцать минут, после чего вновь отключался, затем опять просыпался и опять отключался. Сны мне обычно не снятся от слова вообще, но в эту ночь в моем мозгу творилось что-то непонятное. В общем и целом, я был истощен после такого сна. Глаза жгло от недосыпа, мозг хотел отключиться, но организм уже переключился на дневной режим и заснуть не выходило. Мне было дурно, очень дурно. Что ж, очередной ужасный день моей ужасной жизни. Несколько минут я сидел на кровати, злобно, но с некоторым количеством слез в глазах, проклиная все и вся. Мне начало казаться, что я мало-помалу умираю. В голове больно стрельнула мысль о том, что я не переживу эту весну. Хотя кого я обманываю – ничуть не больно она стрельнула. Меня давно ничего не держит в этом мире, так что смерть я приму только с радостью избавления.
За окном еще было темно. Лишь свет от одного фонаря проникал в квартиру, оставляя на полу оконный силуэт. В холодильнике из еды я нашел только пельмени. Прошел на кухню, зажег самую большую конфорку (на мгновение вспышка синего пламени осветила всю комнату); поставил воду. Решил все-таки включить люстру. Из трех лампочек добросовестно выполняла свою работу только одна; вторая тусклым светом намекала, что скоро умрет; третья не горела вовсе. Потом включил ноутбук. Зашел на «торрент» и продолжил загрузку фильма «Игла». Вода тем временем уже закипела. Монотонно гудела вытяжка. Я мигом кинулся к холодильнику, вытащил оттуда пачку с пельменями и закинул их в воду. Помешивая их, чтобы не слиплись, я бесцельно обновлял новостную ленту в «VK». Опять никто ничего не написал… Боже, как же ужасно, когда все пропущенные только от матери, а все сообщения только от МЧС или от «Мегафона». Я съел все очень быстро, много раз обжегшись и почти не почувствовав вкуса. В ужасной тишине я слышал только равномерное тиканье часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Этот чертов звук когда-нибудь сведет меня с ума! Помыв посуду, я уткнулся в экран.
В «Word» пару раз перечитал свой рассказ и сразу подумал о полной его переделке. Люди, что им вполне свойственно, наверняка начнут сопоставлять главного героя, все его чувства и переживания со мной, с автором! И… они будут правы, ведь я все это брал из своей собственной головы, однако мне совершенно не нужно, чтобы потом говорили, что я плохо живу, что мне нужна помощь и проч., и проч. Мне уже ничем не помочь – это раз. И два: сам факт, что люди начинают сравнивать героев с автором есть глупейшая вещь на земле. Однако в итоге я так и не придумал, как бы лучше это все заменить, ибо потерялся бы сам смысл и суть рассказа, а потому плюнул и решил прогуляться.
Меня сразу обдало холодным ветром, да с такой силой, что я чуть не задохнулся, не имея возможности глотнуть воздуха. На мгновение я было подумал, что вот-вот умру, но снова потерпел неудачу. Через некоторое время я неосознанно оказался рядом с церковью. Во мне точно не было намерения прийти именно сюда, но ноги сами меня дотащили. Интересно, есть ли все-таки Бог? Этот вопрос не давал мне покоя уже многие годы, а я так и не нашел на него ответа. Тяжело в него верить, когда вокруг одни лишь мучения, но с другой стороны если в него вообще не верить, ни единой толикой, будет еще хуже. Так есть хоть какая-то надежда, хоть какие-то путы, удерживающие тебя от злобы и окончательного падения. Люди, совсем отрицающие Его, как правило, совершают поступки безнравственные и при этом совсем не понимают, что эти самые поступки противоречат нормам морали. Они говорят то, чего говорить нельзя, смеются над тем, над чем люди должны плакать, делают то, чего люди делать не должны. Боже, мы все сошли с ума2…
Я рад хотя бы тому, что Бог еще не полностью покинул мое сердце. Этот Бог внутри не дает опуститься ниже определенного человеческого уровня. В любом случае есть Бог или нет – это дело каждого, главное, что после смерти все не заканчивается, ну просто ведь не может закончиться! В это уж я верю крепко. Если верю, значит оно есть.
Я проходил мимо длинных двухэтажных покосившихся домов (хотя скорее бараков), одного взгляда на которые было вполне достаточно для того, чтобы вызвать в человеке уныние. Средь них стояли как более-менее пригодные для житья, так и откровенные убожества, где крыша провалилась, а окна прогнили. Во дворах находились небольшие сооружения, напоминавшие сараи; валялся мусор, старые доски, бревна. В нос ударил запах какого-то зловонного болота. Порой я замечал крыс, пробегавших мимо. Забавно, что изначально эти дома возводились лишь на какое-то время. Пожалуй, в России нет ничего более постоянного, чем временное.
Но даже у этих сооружений есть свое предназначение: они служат хорошим таким пинком для тех, кто жалуется на недостаток материальных средств. Несколько минут в таких домах враз снимает ощущение бедности.
Забавно это или нет, но именно в эти дома мне и предстояло войти. Закурив, я начал ускорять шаг, чтобы побыстрее добраться до нужного мне здания.
Деревянные перекрытия, длинные темные коридоры, дранка на стенах, обшарпанные двери, грязь, открытая проводка, горы бутылок и даже шприцы – вот куда я вошел. Любого нормального человека это бы повергло в шок. Однако я к таким людям не отношусь, так что эти картины кроме вздоха у меня ничего не вызвали.
Я подошел к рыжей двери, от которой во многих местах чешуей отходила краска, и постучался. Через минуту дверь открылась и на пороге возник Леха – парень с косматой и грязной головой, одетый в синюю майку с одним рукавом. Он сразу протянул мне руку.
– Дарова, Макс.
– Привет-привет. Я смотрю ты все без штанов ходишь, – пошутил я, обратив внимание на его камуфляжные шорты.
– А я смотрю ты все новую шутку придумать не можешь.
– Ладно, один-один, – усмехнулся я.
Я вошел в маленькую комнатушку, протяженностью в два метра, которая упиралась в газовую плиту и раковину. Мы прошли налево, в так называемую гостиную – там стоял раскладной диван, два кресла и стол; свет в комнату почти не поступал из-за фольги на окнах.
Здесь сидело еще два человека – девушка и парень. Несмотря на отпускаемые шутки, атмосфера стояла гнетущая и печальная. Все-таки повод для собрания не самый веселый.
Я со всеми поздоровался и сел к столу, расположились блины, какие-то салаты из супермаркета, и бутылки дешевой водки. На полу валялись чайные ложечки и жгуты.
Леха начал разливать всем рюмки.
– Наверное, надо что-то сказать, – робко проговорила Лиза. – Все-таки уже сорок дней прошло с момента, как Дима умер.
Я грустно покачал головой. Боже мой, уже прошло сорок дней…
– Да, надо бы, – поддержал Егор.
Глаза у всех уже были в слезах. Внутри нас бурлили чувства, но мы не знали, как их выразить. Каждый пытался начать какую-то речь, но через несколько отчаянных попыток бросал эту затею. Наверное, это один из тех случаев, когда молчание говорит куда лучше слов.
Спустя какое-то время я очнулся. Голова сильно болела.
Комната пропиталась горьковатым запахом – смесь табака с чем-то непонятным, похожим то ли на уксус, то ли на ацетон. Перед глазами все плыло так сильно, что, казалось, предметы, даже стоявшие на месте, оставляют за собой полупрозрачный образ. Я посмотрел на своих товарищей. Егор полусидел, прислонившись к стене, и выглядел максимально отрешенным от мира; его лицо как бы обвисло и ничего не выражало. Около него лежала Лиза: мягкая, еле живая улыбка, веки чуть прикрыты – казалось, что в этом лице нет ничего кроме тотального спокойствия и умиротворения. Мне показалось, что она очень красивая. Леха же валялся на диване лицом к стене.
Пока они были погружены в безвременье, я решил убрать бутылки, объедки и все остальное. Впрочем, убраться – это очень громко сказано. Я просто все вынес в соседнюю комнату и свалил в раковину. После я открыл форточку для проветривания (Егор часто рассказывал, как соседи жаловались на этот неприятный запах).
Когда мои товарищи окончательно пришли в себя, мы поговорили о том о сем еще около часа. В числе прочего я рассказал им об отце Щеголева, они обрадовались и особенно поблагодарили за скидку. После этого я направился домой.
Через несколько десятков шагов я встретил Щеголева; он двигался мне навстречу, быстро откусывая от большой шаурмы кусок за куском. В целлофановый пакет лился жирноватый оранжевый сок.
– О, Макс! – крикнул он, увидев меня.
– Здравствуй, – сухо ответил я. Сложно объяснить какие эмоции я испытывал после поминок. – Что, уже надоело соблюдать диету?
– Да. В жизни надо наслаждаться едой, и даже врач не сможет мне это запретить.
Я промычал что-то неразборчивое и мы направились прямо по улице. Щеголев что-то без умолку рассказывал (наверное, о своих новых покупках), но я не слушал, периодически что-то мыкая и изображая удивление.
– Что это с тобой? Опять в депрессию впал? – спросил Ваня.
Я поднял на него взгляд: его лицо смеялось.
– Может быть и так.
– Ой, что за люди нынче пошли! Все время в депрессиях и в депрессиях, а на деле-то всего лишь чуть-чуть грустно стало. Лишь бы напоказ что-то выставить – посмотрите на меня, мне плохо, я умираю, скоро покончу с собой, пожалейте меня! И это ведь сплошь одни подростки пятнадцати лет. Всем лишь бы к себе внимание привлечь. И слово-то еще какое! «Депрессия»! «Отчаяние»! Можно просто сказать: «Мне грустно, мне плохо», так нет, давайте использовать громкие слова! Челы просто по́зерством занимаются.
Сказать, что это привело меня в бешенство – ничего не сказать. Я хотел придушить Щеголева прямо на месте, но он умудрился увернуться, и я просто сильно шарахнул его по плечу. Он застонал и ткнул меня в ответ. К слову, это был далеко не первый его смешок над моим состоянием.
– Наверное, ты просто никогда не сталкивался с депрессией и никогда не испытывал отчаяния, Ваня. Ты ведь просто не осознаешь насколько тебе повезло в жизни. Знаешь, вот люди вообще делятся на две категории: тех, кому повезло и тех, кому не повезло. И никак иначе. Ты ничего не делал, но у тебя было все, а я убивался, я пахал как проклятый, но у меня так ничего и не появилось. Мне не повезло с самого рождения. Я родился не в том месте, не в той семье, не в то время, однако я все равно предпринимал какие-то попытки; пытался что-то сделать, но все было тщетно. Искал какие-то новые возможности, но всегда что-то шло не так. Я не был рожден для счастья, Ваня. Осознав это уже в пятнадцать лет, я будто бы прозрел, я начал задумываться о том, о чем люди в том возрасте думать не должны: о смысле жизни, о предназначении, о судьбе и предопределении. Уж извини, но в твоей голове, как и в голове других людей из первой категории, эти мысли стопроцентно возникнуть не могли (по крайней мере так рано), так как ты живешь слишком хорошо, чтобы о таком думать. Как правило о смысле жизни задумываются лишь люди, которые живут плохо. За два года я сделал многое, но так и не нашел того, для чего был создан. Я думал, что это писательство – меня быстро убедили в обратном. Думал, что я художник – мимо. Думал, что я программист – совсем мимо. Я чувствовал в себе высокую цель – и не мог понять, что́ это. И тогда пришли отчаяние и депрессия. Депрессия настоящая, такая, которая никогда не проходит, такая, которая всегда сидит внутри тебя, но в зависимости от дня уменьшается или увеличивается. Даже при отличном настроении, когда кажется, что все прекрасно, она ждет своего часа. И вдруг ни с того ни с сего пошлет в голову мысль – всего лишь одну мысль – о твоих недостатках, но мысли этой будет достаточно для ухудшения твоего состояния. Или вдруг какой-то человек сделает по отношению к тебе что-то нехорошее, расстроит тебя, или просто произойдет что-то не очень хорошее, даже самое незначительное – все, считай, что пропал. Вот настоящая депрессия – депрессия вечная. Она может лишь трансформироваться, но она никогда не пройдет. Она имеет волчий голод и чем более пожирает тебя изнутри, тем ненасытнее становится, а потому прекратит только тогда, когда останутся лишь кости… когда ты вышибешь себе мозги из пистолета. – Я немного помолчал, после чего вновь продолжил: – Вот, Ваня, что такое депрессия. Потому называть ее грустью – моветон. Когда человеку грустно, он не хочет умереть (даже если внушает себе и другим обратное), а когда он находится в отчаянии, он всегда держит нож или пистолет наготове и в тот момент, когда последняя надежда умрет, он пустит их в дело.
Окончив речь, я швырнул окурок в сторону. Все время я старался не смотреть в лицо Щеголеву, но теперь повернулся. Он явно смешался (впрочем, я думаю, любой бы смешался), но уже спустя несколько секунд заулыбался, чуть ли не смеясь.
– Черт, как же я обожаю, когда ты на меня бомбишь!
Да, вот такая вот дружба… Наверное, всякий человек хочет видеть своего товарища в некоторой степени униженным и оскорбленным, для чего сам прилагает все усилия. Часто они швыряются друг в друга матерными словами, орут, злятся, а потом дружно смеются над этим. Странная вещь – лучшие друзья! Да и вообще крепкая дружба, как бы странно это ни звучало, частенько строится на оскорблениях (в шутку) и подзатыльниках.
– И вообще, прямо уж мне повезло! У меня вон какие проблемы с желудком! Или чем-то там.
– Сомневаюсь, что гастрит может довести человека до самоубийства, – скептически заметил я. – И это твое заболевание даже вот на столько, – я показал крохотную часть мизинца, – не сравнится с моими проблемами.
– Чел, ну что хоть у тебя за проблемы-то? А то я все время про них спрашиваю, а ты все время молчишь.
Слово «чел» еще никогда не бесило меня так сильно как сейчас.
– Промолчу и сегодня, – процедил я сквозь зубы.
– Ладно, ты давай не скисай. Все еще наладится.
Какая же затертая до дыр фраза. И какая, право, глупая! Всегда меня бесила, потому что ничего и никогда не наладится. А если и вдруг наладится, то спустя мгновение вновь рухнет ко всем чертям. Знаем, проходили уже. В этом гребаном мире по-другому и не бывает.
– Легко сказать, – выдавил из себя я.
– Я вот живу сегодняшним днем, никогда не грущу и все нормально, – сказал Щеголев через минуту молчания.
– В этом-то и заключается наша с тобой разница. Ты ни о чем особо не думаешь, в то время как мой мозг уже долгие годы разрывают сложные размышления, не дающие мне нормально жить. Из-за них я вижу, насколько ужасен этот мир, где нет ничего, ради чего стоило бы жить. Из-за них же я вижу, что вокруг творится тотальный хаос, но все люди словно этого не замечают, все они будто утратили прежние ориентиры и нормы. И лишь один я сюда не вписываюсь. Очень ужасно, смотря по сторонам, осознавать, что ты не вписываешься в этот мир, что ты родился не в то время и не в том месте.
Он просто пожал плечами, не найдя в голове ответа.
– Вот что у тебя на душе?
– Не знаю…
– А я знаю: лето и солнце. Или по крайней мере некоторый их эквивалент, не дающий грустить. А вот у меня на душе постоянная осень и тоска.
Некоторое время мы молчали. Впереди шла девочка с собакой. Вскоре она остановилась и принялась эту самую собаку гладить. Я окинул их равнодушным взглядом и вновь уставился перед собой. Гм. В последнее время (хотя, может быть, и вообще всегда, я уже сбился со счету) я начал замечать в себе отсутствие всяких каких бы то ни было привязанностей. Под этим понятием я не подразумеваю любовь, ибо совершенно сомневаюсь в том, что смогу ее найти. Я имею в виду именно привязанности к каким-нибудь животным (да и к людям…). Да что говорить, даже к родственникам я ни испытывал такого чувства. Я никогда ни по кому не скучаю: могу не видеться с каким-нибудь человеком неделю, месяц, год – и все равно плевать, никаких эмоций. Оттого я часто задавался вопросом: а если этот человек умрет, я буду что-то чувствовать? Ровно то же самое я испытываю к животным. Кот жил со мной и с матерью несколько лет, но я был готов даже после столь долгого совместного проживания выбросить его на лестницу. Да пусть бы он умер – мне плевать. Самое странное, что я действительно не помню всегда так было или нет. С самого ли детства я был таким черствым и равнодушным или все-таки стал таким после тщательного многолетнего уничтожения со стороны матери? Если первое, то я очень странное и ужасное создание; если же второе, то удивительно, сколько всего ужасного может сотворить всего один человек. И если честно, я все-таки склонен ко второму варианту. Все люди рождаются добрыми, в некоторой степени героями, но окружение легко может это исправить.
Из раздумий меня вывел голос просящей пожилой женщины. Ваня со спокойным видом прошел мимо, я же кое-как переставлял ноги; сердце мое сжалось, глаза я отвел в сторону, чтоб ненароком не встретиться с этой женщиной взглядами.
– Вот ведь сидят на каждом углу, – злобно буркнул Иван.
– А ты давай им пару рублей, их и меньше будет сидеть. Неужели тебе не жалко их? Я ни с кем из них не знаком, но все равно ведь очень жалко.
– Ну, на самом деле нет. Плевать. Сами виноваты, что так живут. Деньги им еще давай, как же! Все равно их пропьют ведь.
И почему большинство богатых людей такие сволочи?
– Ну я бы так не сказал. Далеко не всегда человек сам виноват в случившемся с ним. Обстоятельства, знаешь ли, сильнее воли человека.
Я как никто знал это.
– В любом случае давать я им ничего не собираюсь.
Незаметно мы добрались до его дома.
– Да, вспомнил. Ты идешь на эту штуку с лит-рой в парке?
– Давай встретимся где-нибудь когда-нибудь, и я скажу точно. Пока нужно подумать. Или давай я тебе лучше напишу.
– Как скажешь. До встречи.
Мы попрощались, и я побрел куда-то, не зная куда, по улице, наслаждаясь сигаретой. Я решил свернуть в переулок, дабы срезать некоторое расстояние и быстрее добраться до дома. Уже в его конце я услышал тихий стон, больше походивший даже на скрип. Мне стало жутковато, отчего я не решился подходить, но, быстро поняв, что этот стон не может быть никаким другим кроме как болезненным, пошел на звук. Здесь за какой-то рюмочной в грязном полу-растаявшем снегу лежал на боку человек.
– Что с вами? – подбежал я ближе и перевернул того на спину. Человеком этим оказался Шалопаев. Лицо его было избито чуть ли ни в котлету, я узнал его с большим трудом и скорее даже по одежде. По резкому тошнотворному запаху естественных человеческих отходов я понял, что избиения по животу, внутри которого давно уже убитые от употребления дешевой водки органы, вызвали акт дефекации. Я встал в растерянности, даже не зная, что сделать. От вида пострадавшего мне стало мягко говоря не по себе.
– Все будет хорошо, я вам помогу, – сказал я, поймав на себе умирающий одноглазый взгляд Шалопаева.
Повезло, что через этот же переулок проходил какой-то мужчина средних лет. Я уговорил его помочь мне донести моего знакомого до дома. Поначалу он ломался, но только услышал фразу «я заплачу», как все сомнения прошли. Благо, дом находился всего в нескольких десятках шагов.
– Сюда, сюда, на лестницу, вверх, – приказывал я, запыхавшись.
Дверь в их квартиру почему-то оказалась не заперта. Мы сразу внесли его в комнату и положили на старый диван, покрытый простыней. Я, конечно, не был экспертом в медицине, но все равно прекрасно понимал, что этот человек, скорее всего, в ближайшее время умрет. Тем не менее, мне не хотелось отбирать у его жены последнюю надежду, отчего я, отдав помощнику двести рублей, попросил его вызвать скорую. Жена, очень бледная, все время ходила по комнате и причитала со слезами на глазах, после чего, спохватившись, сунула под голову мужа подушку. Шалопаев переводил взгляд то на нее, то на меня, и мне показалось, будто он совершенно равнодушен. Странно.
– А кто его так мог избить? Да и за что?
Она не успела ответить. Послышались тяжелые шаги. Я вышел в коридор, думая, что это уже приехали врачи, но нет. Два мужика молча зашли в кухню и начали выносить стол. «Какого х…», – пронеслось в голове.
– Вот за что! – сквозь слезы крикнула миссис Шалопаева. – Куча долгов у него. Только получит деньги откуда-нибудь, так за пару дней пропьет или проиграет. Вот и берет у всех подряд. Доигрался! – крикнула она на мужа и вновь начала усиленно плакать. Я пошарил по карманам, но наличных денег больше не нашел.
– И верите ли, как-то раз дочь все же сжалилась, когда его так же побили, и закрыла все долги. Лично ходила по всем этим «быстроденьгам». Так он опять потом начал брать, просто в других местах! А дочери денег не отдавал, постоянно материл ее, говоря, чтобы она умерла, а всю ее семью болезнь какая-нибудь сожрала. Вот до чего дошло! А знаете почему? Потому что она ему больше не захотела денег давать. А сам он даже спасибо не сказал, сволочь!
Признаться, я не знал, как на это отреагировать и что ответить. Пришлось смолчать и пройти к умирающему. Боже мой, будь трижды проклят тот человек, который открыл спирт. Вот до чего он доводит! Вот насколько он убивает мозг, отключает все чувства, превращает в самое настоящее чудовище! Алкоголь есть самое страшное оружие, изобретенное людьми. Пистолет, граната – раз, и нет человека, а спирт будет убивать очень долго и мучительно: сначала он испортит твой внешний вид, потом внутренний, а потом и всю твою личность изуродует.
– Слушайте…а может я выплачу долг за него? Он все равно, – я хотел сказать «умрет», но вовремя осекся, – вряд ли сможет сделать это.
– Не стоит, пусть его изобьют еще пару раз, может дойдет до пьяницы наконец. И поделом ему, поделом!
– Да мне ва́с жалко. Подумайте сами, они ведь всю мебель вынесут, а может и квартиру продадут.
– Но… мне очень неудобно. Вы нас почти не знаете и уже оплачиваете долги.
– Ничего-ничего. – Мне действительно было жалко эту семью, так что я просто не мог встать и уйти. Это было бы мягко говоря не по-человечески. – Меня зовут Максим. Если нужна фамилия – Думин.
«И на кой ляд ей моя фамилия?» – подумал я.
– Любовь Михайловна.
– Очень приятно. Итак, Любовь Михайловна, сколько денег он должен?
– Секунду.
Она, уже почти полностью успокоившись и перестав плакать, ушла в соседнюю комнату. Я посмотрел на Шалопаева. Он был без сознания…
Вернулась Любовь Михайловна и протянула мне листок с разными фамилиями, названиями контор и их адресами; напротив располагались суммы. Кое-как сложив в голове все цифры (с математикой никогда не дружил и терпеть ее не могу и по сей день), я получил порядка пятидесяти тысяч. У меня чуть челюсть не отвалилась от подсчитанного. В эту минуту умирающий очнулся и простонал; жена подбежала к нему. Больной кое-как открыл заплывший левый глаз (правый вместе со щекой вспух и налился кровью до такой степени, что, казалось, сейчас лопнет) и начал смотреть то на меня, то на жену. Я явственно видел, что его глаза уже какие-то мутные, точно огоньки в них гаснут. Шалопаев дышал тяжело и редко; на окраинах губ выдавилась кровь; пот выступил на лбу. Жена смотрела на него грустным, но строгим взглядом, а из глаз ее вновь потекли слезы. Тут ее осенило, что нужно вытереть залитое кровью лицо мужа (у него к тому же был сломан нос). Женщина принесла таз с водой, намочила полотенце и приступила к делу, всякий раз резко убирая руку, когда муж начинал болезненно стонать. Не знаю почему, но я всегда словно сам чувствовал физическую боль того человека на которого смотрю. Меня даже передергивало, как будто тошнота подступала. Этот раз не стал исключением; я отвернулся.
Через некоторое время приехала скорая; вошли врачи. С некоторым недоверием и даже, как мне показалось, омерзением поглядывая по сторонам, они прошли к больному. Омерзение их понять можно: от Шалопаева все еще разило смрадом человеческих отходов. Один ощупал пульс, снял рубашку, осмотрел тело и лицо; Шалопаев периодически постанывал. Второй что-то записывал. Потом первый взял меня под руку и отвел в сторону.
– Удивительно, что он вообще очнулся, – сказал он мне тихо.
– Он умрет, да? – спросил я, заранее зная ответ, но все же продолжая надеяться.
– Именно так. Судя по всему, его били не только руками и ногами. Несколько ребер сломано.
– И… никакой надежды?
– Абсолютно никакой.
Я тяжело вздохнул, кивнул на дверь и подошел к Любови Михайловне, которая все суетилась вокруг мужа. Неужели она столько лет не уходила от него лишь потому, что все еще его любит? И все же любовь не знает границ. Уверен, что другая женщина уже давно бы с ним развелась. Мы долго молчали.
– Что ж… Я, наверное, пойду. – Я чувствовал, что говорил очень печальным голосом, хотел его сделать веселее, но не смог ничего сделать. – Долг постараюсь выплатить.
Я думаю, мы оба с ней понимали, что я вру. Ну откуда у меня такие деньги?
– До свидания.
– А… А что сказал врач? – робко спросила она.
Я встал в дверях и долго молчал. Не то чтобы мне самому было больно. Страшно говорить, но я не очень-то скорбел по этому человеку, но говорить его бедной и измученной во всех смыслах жене, что муж с минуты на минуту должен отдать душу Богу я просто не мог. Тяжесть какая-то невыносимая была. Жалость моя с умирающего уже давно перешла на живую. Жалеть-то все-таки нужно живых, а не мертвых, иначе первые вполне могут стать вторыми. Я повернул голову на девяносто градусов, что-то изобразил на лице и, сказав: «Я скоро вернусь», покинул квартиру. Порой молчание говорит куда больше слов, да и, кажется, ранит оно в таких ситуациях не так сильно.
На улице я закурил и, смотря в небо, прислонился к кирпичной стене дома. Сейчас мыслей особо не было. Вернее, они, конечно, вертелись, но были до того незначительными, что я старался не обращать на них внимания. Наверняка они накроют меня перед сном…
Докурив, я сразу открыл телефон, зашел в переписки и нажал на Щеголева. К счастью, он был в сети. Ваня – единственный человек, который мог дать мне такую внушительную сумму разом. Во время диалога я, само собой, скрыл истинный мотив просьбы ввиду его отношения ко всем этим помощам бедным. Щеголев, может и обладал некоторыми дурными качествами (как и все люди), но другом он был действительно хорошим. Жаль только, что в этот раз у него нужной суммы не оказалось. Тогда я пошел на экстренные меры и позвонил его отцу. Мы долго болтали с ним, но в итоге я так и не осмелился спросить у него денег.
Что ж, я не знаю теперь, что будет с этой женщиной. Я старался мысленно надеяться на лучшее, ведь со смертью мужа жизнь ее станет чуть легче, но все же прекрасно понимал, что все это чуть более чем бессмысленно.
***
Похороны состоялись уже через пару дней. Куплен был простейший гроб, нанят катафалк в виде «газельки». В церкви на отпевании присутствовал лишь я, да Любовь Михайловна. Ужасно это все… Да и в церкви на меня напало какое-то странное чувство, будто предчувствие будущего, словно скоро я так же буду лежать, а вокруг меня никого. Лишь один я в гробу лежу и в небо закрытыми глазами смотрю. Умирать-то не страшно, а вот умирать одному – очень. Наконец гроб закрыли, погрузили в машину и поехали. Я ехал на переднем сиденье. Жена его молча сидела рядом с гробом; на ней не было лица. Я думаю, будь здесь их внук, он сидел бы и громко-громко плакал.
