Егор Букин
Надежда и отчаяние
Я вновь увлекся десятками домов, которые никак не изменились за четверть века. Они все так же тоскливо стоят и устало о чем-то молчат. Я перевел взгляд на немногочисленные светящиеся окна, где порой мелькали силуэты людей. Мозг в такие моменты всегда начинал фантазировать: кто-то в одной из квартир радуется коту, которого подобрал на улице; кто-то проводит вечер с любимым человеком, обнимается с ним, о чем-то мечтает; кто-то, так же как я, целыми днями сидит за монитором и уже давно не видел солнечного света из-за вечно закрытых штор; а кто-то медленно остывает в ванной с красноватой водой. Я смотрел на все эти дома и думал о том, как много людей живет в них, как много из них совсем скоро бесславно умрут; так ничего и не добившись, они проживают одинаковые, как под копирку, не запоминающиеся жизни. Ужасно осознавать, что ты проживаешь точно такую же жизнь, а может быть даже хуже. Ужасно осознавать, что я умру, что все умрут, что большинство людей забудут через несколько лет, а эти чертовы дома все равно останутся, они так и будут стоять и уныло молчать, своим обшарпанным фасадом и побитыми в некоторых местах окнами рассказывать чьи-то истории в панельной прозе.
Я сделал еще одну затяжку, выпустил очередной клуб дыма. Мысли снова унеслись куда-то далеко-далеко…
Раньше почему-то именно в моменты моего страшного отчаяния мать начинала пить. Не знаю, совпадения ли это были, или у нее какой-то сигнал в голове срабатывал, что вот именно сейчас нужно обратиться в отвратительное животное, забывающее все какие бы то ни было нормы морали, но всякий раз она угадывала. Я старался всем видом показать, что у меня крайне паршивое настроение, что меня не нужно сейчас трогать, но ведь пьяному человеку не объяснишь, что лучше меня сейчас оставить, что вот это ты делаешь неправильно и проч., и проч. потому что человек оный совершенно тупеет. Потому ее придирки превращались в откровеннейшую чушь: дескать, вот опять пришел, опять спугнул моего любимого кота, как ты мне надоел и т. д., и т.д. и т.п. Однажды она даже пыталась меня побить какой-то деревянной шваброй. Помню, как рыдал, а она все равно продолжала. А на другой день… На другой день она сказала, что лучше бы я не рождался. Я понимаю, что эти слова были сказаны спьяну, в порыве гнева, но какая к черту разница!? Они были сказаны, а значит она об этом думала. Ведь не зря говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Она-то наверняка забыла это на следующий же день, а мне до того эта материнская фраза в душу запала, что я ее никак забыть не могу. Вот уже пять долгих лет. Да и, наверное, я ее никогда не забуду. С тех пор я часто думал об этом. И, кажется, она была права…
После очередной выходки с ее стороны я решился; написал гневнейшую записку, где просил обвинять в своей смерти ее, где всю свою душу наружу вывернул, где все, что думал о ней написал, одним словом – выговорился; мать же тем временем пьяная лежала на диване и курила; подле дивана были разбросаны окурки, бутылки, тарелки с объедками и сгоревшими спичками.
Помню свои дрожащие руки, помню холод стали. И помню, что на лице не было ни слез ни даже страха. А дальше мне не хватило сил. Я и сейчас смерти не боюсь, я к ней совершенно равнодушен. Поскольку жизнь уподобилась смерти, смерть мне представляется неким возвращением к жизни или как минимум отдыхом и избавлением от страданий. На том свете наверняка будет лучше. Где-то ведь должно быть лучше?.. Я побоялся именно боли, потому что жутко ее не люблю. По этой причине через полтора года я купил у одного знакомого с рук травматический пистолет (для самообороны естественно). Он и сейчас лежит у меня в пальто. В конце концов все закончилось тем же самым. Мой мозг начал вести борьбу с сердцем и победил – я не нажал на спусковой крючок. Но тогда я воспринял это как знак, что мне рано умирать, что у меня еще есть какое-то особое предназначение. Правда теперь, когда я так и не нашел цели своего существования, мне кажется, что та осечка нужна была для того, чтобы подольше надо мной поглумиться. Но надежда, как говорится, умирает последней. Вот он, девиз моей жизни – живи и надейся! Пока сердце стучит – я буду жить и надеяться.
Я очнулся, когда понял, что скурено уже больше половины сигареты. Вынул ее изо рта и посмотрел на тлеющий огонек умирающего табачного изделия, затем потушил его. С трудом поднявшись, не чувствуя от холода рук, я пошел обратно в свою квартиру. Там я взглянул на часы – полночь. Спать осталось примерно часов шесть, быть может и пять. Потому, скинув все лишнее, я рухнул в кровать.
Через полчаса я стал ощущать приход долгожданного сна. Мысли все более путались, сознание куда-то провалилось.
Глава третья
Этой ночью мне снился сон. Сон об одном из лучших моих друзей. Как правило, таких людей бывает всего лишь два-три человека в жизни каждого.
Мы общались с Димой еще с самого раннего детства по причине знакомства наших матерей. В те годы мы не осознавали в полной мере того, что дружим. Скорее это было вынужденное знакомство. Тем не менее мы нормально общались и практически не конфликтовали, играли и бегали по коридорам наших квартир вместе. По-настоящему мы сошлись в школе, оказавшись по велению судьбы в одном классе. В младших классах это все те же игры, совместное выполнение или списывание каких-нибудь уроков. В старших – сближение настоящее, идеологическое. Дима не только сходился со мной во многих вопросах, но и словно являлся моим собственным отражением. В те времена я испытывал сильнейшую грусть, но вместе с тем, как ни странно, надежду, поскольку я не был одинок в своих чувствах.
Однажды ночью, когда мы с ним курили на улице, он сказал мне с невеселой усмешкой: «Забавно. Мама говорила мне, что я могу стать кем угодно, но я стал ничтожеством». Через год, прямо в Димин день рождения, скончался его отец. «День рождения – очень грустный праздник, Максим», – сказал он мне тогда. Мать его, женщина скромная и добрая, начала неистово пить и умерла через год от удара. Я поддерживал друга как мог, но с каждым днем с ужасом осознавал, что он перегорает. Повалились болезни, бедность, перебор с успокоительным. «Знаешь, Макс, когда я думаю о том, что будет завтра, я ничего не могу представить. Я вовсе ничего не вижу, – говорил он. – Я потерял цели в жизни. Надеюсь, у тебя с этим дела обстоят лучше», – он горько улыбнулся. У меня была всего одна цель: не дать ему умереть. Я очень боялся за его жизнь. Он был единственным человеком, который понимал меня. Очень грустно, когда есть человек, которому во сто крат хуже, чем тебе. Особенно, если этот человек – твой близкий.
Но вот ему стало лучше, он буквально начал расцветать, а вместе с ним начал радоваться и я. Красивая одежда, вкусный парфюм, прическа, улыбка, бросил курить – он буквально превратился в другого человека. Но вот уже другая картина: он сидит в старом тканевом кресле напротив меня, глаза его уткнулись в пол. Боже, сколько же тоски в этом взгляде, сколько невидимых слез! Я никогда его не забуду.
– Я ее люблю, как безумный, все время о ней только и думаю, – сказал он печальным голосом.
– Так признайся же ей!
Он поднял свой взгляд на меня. И до того мне стало не по себе от вида друга, что я попытался даже спрятать глаза.
– Она знает… Но она любит другого… Я лишь всякий раз сгораю огнем, когда стою до ночи у ее дома и вижу, как она обнимается со своим… парнем.
У меня по телу пошла дрожь, а в горле застыл ком. Ужасно, когда не понимаешь, что делать, когда не понимаешь, как утешить своего друга. Что не скажи – все будет бессмысленно в таком состоянии. Слова, слова, о Боже, насколько же они бессмысленны и никчемны, когда дело доходит до такого! Как же я ненавижу их за то, что они не способны выразить всю поддержку и все волнение, от которого разрывается сердце.
После этого дня он вновь начал увядать.
И вдруг в свой девятнадцатый день рождения он устроил настоящий праздник. Пригласил кучу знакомых, много говорил, улыбался, не жалел последних копеек. Я обрадовался, думая, что все обошлось… но нет.
Я стою в темной комнате, ошарашенно смотря на труп, медленно покачивающийся на веревке. Слезы жгут глаза, в горле комом теснится крик, но тут уж кричи, не кричи – все одно. Я стою у могилы рядом с деревом и смотрю на крест. Друг… Наверное, я умер здесь, но неизвестно, когда попаду в могилу. Может быть, сейчас? Я перекатываю в ладони несколько таблеток разом. Я знаю, к чему это может привести, но мне уже наплевать.
Моя рука устремляется в карман пальто, достает оттуда пистолет, взводит курок. Приставил дуло к виску. Все вокруг расплылось, точно я медленно-медленно теряю сознание и зрение. Вокруг, на фоне адского, неописуемого пейзажа проносятся сотни образов, до ужаса искаженных, и все они тыкают в меня пальцем: одни смеются надо мной, другие же порицают, бранят и обвиняют, и все это сливается в дьявольскую какофонию, гул из сотен или даже тысяч голосов. На меня напал животный страх, настолько сильный, что я не мог сдвинуться с места. Мне становится дурно, голова идет кругом, ноги подкашиваются, по всему телу разливается жар. Я сделал шаг, но вдруг начал падать навзничь. Всего через мгновение я понял, что падаю вовсе не на землю. Весь мир вдруг стал беспросветно-черной бездонной пропастью, и лишь на самом-самом верху еще горел свет, до которого у меня вряд ли уже получится добраться. Холод, страх, тьма и отчаяние –больше нет ничего. Я все падаю и падаю. Все глубже и глубже… А где-то там, на самом дне этой пропасти, находятся недели в психиатрической больнице с ее таблетками и препаратами, с ее постоянными допросами и тестами…
Сон оборвался. Я проснулся в холодном поту с пересохшим горлом. Часы, лежавшие подле кровати, показывали шесть утра. Уснуть я уже не мог; хотелось в туалет, но на то, чтобы встать с кровати, не было сил. Я лежал и смотрел в темный потолок, на котором периодическими всполохами проносился свет фар от редких машин. Потянулся за сигаретами. Пачка лежала на столе возле дивана, прямо у меня за головой. Это был вполне удобный столик, где умещались и сигареты, и книги, и еще множество всякой мелочи. Полусидя я закурил, стряхивая пепел в стакан, стоявший на том же самом столе. Это был черный стакан с лицом уставшего от жизни мужчины с сигаретой во рту; над ним крупными белыми буквами начертано: «OK DOOMER». Как-то раз Ваня решил посмеяться надо мной, и в мой же день рождения подарил эту кружку. Иронично, наверное.
Сейчас у меня было не то состояние, когда хочется подольше понежиться в кровати, в тепле, нет. Это то состояние, когда задумался о чем-то, даже не зная, о чем, и не можешь пошевелиться, будучи полностью поглощенным этим раздумьем. Все-таки сознание мое есть моя проблема, так как с ним я несчастлив. Проще всего жить двум существам: тем людям, которые не отличаются глубоким сознанием, и животным, у которых этого сознания вообще нет. Мне кажется, что такие люди охотно принимают жизнь и живут все свои семьдесят-восемьдесят лет, в то время как люди действительно мыслящие рано начинают понимать все убожество, странность и неправильность этого мира, отчего далеко не всегда соглашаются жить в нем. А если и соглашаются, то начинают принимать что-нибудь, чтобы его приукрасить… Я не могу принять этот мир, я уже практически ненавижу его, но в то же время я не могу покончить с собой. Я стараюсь надеяться на лучшее, но в то же время я понимаю, что мои надежды неискренни, они строятся на «авось повезет», а значит, их фактически нет (хотя, впрочем, может именно это и называется надеждой?..) Я лишь тешу себя мыслями об их существовании, чтобы черное отчаяние не сожрало меня полностью, чтобы было хоть чуточку проще жить. Я пытаюсь внушить себе, что надеюсь на что-то, но внушение это на самом деле не работает. Наверное…
Вкрутив бычок в дно стакана, я со вздохом скинул с себя одеяло, приветствуя новый день. Часы показывали шесть часов десять минут. Кое-как я заправил постель, оделся, и решил прогуляться.
Пустая улица, легкий туман; по карнизам постукивает мелкий-мелкий дождь. Я иду совсем один, рядом ни души. И такое странное чувство на сердце… чувство брошенности. Ощущение, точно я один на свете. Я остановился подле одного из домов, кое-как закурил и поднял голову. В некоторых окнах, несмотря на ранний час, горел тусклый свет. В такие моменты всегда кажется, что там тепло, уют, забота и отрада, там сидят понимающие друг друга люди, ведут беседы, смеются, любят…
Мне вдруг стало грустнее. Я поднял голову выше, уставившись на огромное небо и темные облака.
«Интересно, когда мы увидимся, Дима?» – непроизвольно пронеслось у меня в голове.
На мгновение стало страшно от этой неожиданно появившейся мысли, но через такое же мгновение я выпустил изо рта клуб дыма и успокоился, отправившись дальше. У меня в голове жуткая депрессивная каша, которую уже невозможно расхлебать. Почему-то возникли воспоминания времен окончания школы:
Вот я выпускник; пора сдавать экзамены и поступать в институт. Неожиданно приходит осознание, что это все не мои цели и мечты, что они навязаны матерью и обществом в целом. А будущее – черная картина. Мне говорили: «Выбирай то направление, которое тебе будет по душе», или «Найди работу, которая тебе нравится, и ты не будешь работать ни дня», но я не знаю, что мне нравится и чего я хочу, мне тогда было всего-ничего. Серьезно, кто в свои семнадцать-восемнадцать лет знает на сто процентов чему хочет посвятить свою жизнь и чему хочет учиться? Вроде что-то нравится, но вроде бы это и не то. Я не знаю, что мне нужно в жизни, потому что я просто заблудился на ее дороге. Я иду куда-то не зная правильного маршрута и не зная конечной цели. Потому я пошел на тот факультет, от которого меньше всего тошнит и в котором я хоть что-то смогу понять, просто потому, что это классический сценарий жизни любого порядочного человека. Растешь-учишься-работаешь. Но я быстро разочаровался в этом направлении. Я вижу возможности, но меня тошнит от этой возни с учебой, профессией и мизерной зарплатой, это давно вызывает отвращение. Хочется жить только благодаря своему творчеству, но во мне нет никакой уверенности, что оно сможет меня хотя бы минимально обеспечить, если я брошу учебу. А всю жизнь работать условным грузчиком или курьером – не лучшая перспектива. Но все равно я даже не учусь, а просто доучиваюсь, не понимая зачем и для кого. Я стараюсь ходить на занятия как можно меньше (так как меня воротит от всех людей и предметов), но при этом стараясь выполнять хотя бы минимум нужных заданий, чтобы их тупо приняли. Особенно в последнее время я стал каким-то ужасно равнодушным, а внутри образовалась глубочайшая пустота. Я не знаю, совсем не знаю, что будет дальше. Да и, наверное, уже не хочу знать…
И что теперь? Чувство нереализованности, неудовлетворенности жизнью и отчаяние. Вот мое будущее, вот мои спутники жизни! А рядом даже нет человека со схожими мыслями…
– Эх, Дима-Дима – вздохнул я, выбрасывая окурок и выпуская последний дым изо рта. – Зачем же ты меня покинул?
Конечно, у меня все еще есть мой второй лучший и единственный друг – Ванек – но он, увы, относится как раз к тому типу людей, которые не отличаются глубоким сознанием, а значит ему меня в этом деле никогда не понять. От этого осознания стало грустнее.
Через полтора часа я вновь вернулся домой. Пальцы на руках и ногах сводило от холода. Если бы не мои растирания и всяческие шевеления ими, они непременно бы уже отсохли. Сняв пальто и заварив кружку чая, я сел за стол. Некоторое время я сидел и тупо смотрел на жирное желтое пятно на обоях, периодически делая небольшие глотки чая.
Я понимал, что жить так больше нельзя, понимал, что нужно непременно и сиюминутно меняться, но почему-то не мог сделать это. Порой одного желания и внутренней силы недостаточно, в некоторых ситуациях очень необходимо несколько слов, о которых пел Витя1.
Порой только благодаря им можно победить в той внутренней битве, о которой никому не рассказываешь. Но мне никто не может их сказать, ибо я совершенно один.
***
Я очнулся, когда случайно остановил свой блуждающий взгляд на цифре «один» возле надписи «входящие». Навел курсор, кликнул. От легкого волнения на ладонях выступил пот.
– Здравствуйте… – начал я бурчать вслух. – Рассмотрели…Сожалеем, но…
Я не дочитал; сразу увел курсор вверх и нажал на «удалить». Я чувствовал себя раздавленным, хотелось кричать «почему» или «за что». Я возненавидел жизнь еще больше. Меня угнетало ощущение, что я неудачник. Не зря все редакторы отвергали мою дешевую писанину, в которой я видел что-то великое и интересное. Что ж, начавшийся день оказался окончательно испорченным еще до того как я покинул дом. Стабильность…
Данная новость сильно меня подкосила, так что я окончательно перестал надеяться на успех собеседования, на которое должен был сегодня попасть. Вместо этого появилось ужасное чувство, когда очень сильно хочешь напиться, но при этом ты почти никогда не пил. Мне необходимо было где-нибудь раздобыть денег в кратчайшие сроки, а так как я по натуре своей человек достаточно азартный, то и способ добывания появился сам собой. На выигранные деньги я бы смог купить себе что-нибудь. Не знаю, комнату получше, сигареты получше, одежду получше. Может быть, даже смог бы уехать из этой страны и начать новую жизнь. Впрочем, могу ли я начать новую жизнь? Нет. В таком случае я бы хотя бы попытался получше освоиться в старой… Странное дело: я еще ничего не выиграл, но уже очень четко представляю на что буду тратить деньги. Что ж, ну а если я проиграюсь, то всего лишь умру от голода. Не велика потеря для мира.
Через некоторое время я прибыл к пункту своего назначения. Это был очень ущербный магазинчик, весь изрисованный граффити и обклеенный различными объявлениями. Справа от входа на стене расположился плакат с изображением известной троицы из известного фильма, где грязно-желтыми буквами было написано: «Жить хорошо». Продолжения этой фразы либо не было видно за слоем объявлений о помощи наркозависимым и алкоголикам, либо не было вовсе. Никого кроме пьяниц здесь не встретишь, поскольку в этом заведении ничего окромя дешевой водки в общем-то и не подавали. Бывал я здесь много раз в детстве, когда мой дед (тот еще алкаш) шел со мной якобы гулять, но приводил сюда. Меня здесь знал каждый второй клиент. Здесь я вырос. Здесь я часто околачивался. Здесь же мой дед и отошел на тот свет. Не то спился, не то проигрался и был убит за долги, не то чего еще. «Какого черта я это вспомнил?» – подумал мне.
Час еще стоял ранний, но несмотря на это, помимо работников, находилось здесь более пяти человек. Трое сидели за столом и противным пьяным басом о чем-то спорили. Я не слышал и не пытался услышать их – в нынешнем моем состоянии мне особенно остро наплевать на все разговоры, на пустой и ненужный шум. Если бы я мог, я бы еще и уши чем-нибудь заткнул.
Я подошел к барной стойке и спросил можно ли закурить. Продавец поприветствовал меня и кивнул. Я молча поднес зажигалку к сигарете, на мгновение осветив свое лицо маленькой вспышкой.
– Играете? – спросил какой-то мужик, когда я выдохнул дым. Видимо, он меня не знал; удивительно.
Я с минуту молча смотрел на этого лысого усатого человека, после чего наконец кивнул. Он незамедлительно достал карты. Один мужчина, одетый в довольно грязную одежду, нервно усмехнулся. Он сидел правее меня и с кем-то играл в шашки.
– Во что будем играть, парень? – Его пьяная рожа меня ужасно раздражала, но холодное равнодушие оказалось сильнее.
– Для начала в дурака.
– А после?
– В покер.
Оборванец закричал от восторга, а тот, что играл с ним в шашки, выругался. Я молча затянулся и выпустил дым. Между тем мой соперник раздал карты. Козырь выпал на «черви».
– Мы же играем не просто так, да? – спросил мой визави.
– Конечно.
Я кинул перед ним коричнево-зеленую купюру достоинством в сто рублей. Судя по выражению лица, мой соперник ожидал чего-то большего, но согласился и кинул свои сто.
Карта за картой, бита за битой, я все более и более начал верить в то, что смогу разбогатеть. Вместе с тем я припомнил, что, выходя из дома, поставил на какой-то матч пятьсот рублей. В мою апатию вклинилось новое чувство, которые появлялось только во время игр и способно было заглушить все остальные. Сердце слегка оживилось, ладони похолодели. Мужик взял; мои губы невольно растянулись в улыбке. Снова взял. Шестерка на погон. Меня накрыло словно горячкой, и я повысил свой банк, добавив к двумстам рублям еще триста. Мужик не растерялся, сказал: «Вот это по-нашему!», и подбросил денег. Начал сдавать карты на покер. У продавца удачно оказались фишки, каждую из которых мы приравняли к пятидесяти рублям. У каждого было по десять таких фишек. На «флопе» оказались: король и пятерка «буби», а также валет «черви». Я посмотрел на свои две карты и меня чуть не бросило в пот. Шестерка «буби» и семерка «крести». Я постарался как мог скрыть свое волнение и радость. Вроде бы получилось. Я двинул две фишки, то есть сто рублей. На «терн» выпал туз «буби». Я чуть не подскочил на стуле. Двинул еще шесть фишек. Мой соперник поддержал. «Неужто у него тоже хорошие карты? Или он блефует?» – подумал я. И наконец на «ривер» выпала дама «буби». Я двинул все оставшиеся фишки. Мой соперник поддержал.
– Вскрываемся? – спросил я.
– А как же, – проговорил он с невыразимым удовольствием, от которого я вновь начал волноваться.
– «Стрит», – сказал он, открывая свою десятку и даму. Действительно, у него был стрит от десяти до туза.
– «Флеш», – сказал я, переворачивая свои карты. Мужик чуть не упал в обморок, когда я забрал тысячу.
Снова выигрыш! Мы начали играть дальше. Я сбился со счета, но в общей сложности выиграл порядка пяти тысяч. «Надо уходить», – думал я, но показывал рукой, чтобы мужик раздавал карты. Мне вышел «фулл-хаус». Я поставил сразу четыре тысячи. Мой противник не растерялся и поддержал. Страх холодом пробежался по моему телу. «Каре», – зловеще проговорил он. Меня точно обухом по голове ударили. В итоге я остался ровно с тем, с чем сюда пришел. Легко пришло, легко ушло. «Черт, а ведь я мог на эти деньги заказать еще успокоительного», – с досадой подумал я. Затем я выиграл еще совсем чуть-чуть и сказал, что нужно передохнуть. С горя купил себе стакан черного чая, вышел на улицу и присел на убитую скамейку, стоявшую рядом со входом в рюмочную. Достал сигареты. Я глубоко затягивался, медленно, неспешно выпускал горький дым изо рта и затем запивал его обжигающим чаем, который по своей крепости уже напоминал «чифир». Я смотрел на прохожих, на выходящих пьяниц, но мои глаза точно не видели их, смотря куда-то сквозь них, даже сквозь дома, где в мутной пелене снега ездили машины.
Мне так надоело куда-то спешить, вечно вертеться, чтобы чего-то добиться, пытаясь что-то доказать в первую очередь самому себе, терпеть постоянные неудачи и затем меланхолично думать о смысле жизни. Я постоянно двигаюсь, двигаюсь, пытаюсь создать что-то великое, что-то по крайней мере новое и необычное, пытаюсь творить, но в итоге все равно не получается ровным счетом ничего. Я всегда возвращаюсь в начало, но при этом какого-то черта продолжаю день ото дня тешить себя мыслью, что завтра, завтра-то точно я найду смысл жизни! Я курю дешевые сигареты, пытаясь найти ответ на вопрос о том, какого черта я забыл здесь, на этой земле. Но так ничего и не нашел.
Из раздумий меня вывел гудящий низкий голос прямо над ухом, от которого, если его долго слушать, наверняка может сделаться плохо. Я безразлично повернул голову и узнал в этом человеке Шалопаева.
– О-о-о, это все же вы. А я смотрю: вы или не вы.
Я продолжал смотреть на него. Просто так подобные люди не подходят, а значит ему наверняка что-то нужно.
– Есть у тебя рублей сто пятьдесят? Я отыграюсь и отдам в сто раз больше! Запомни мое слово: в сто раз!
Я молчал и сухо смотрел на Шалопаева, в то время как он сам с каждой секундой менялся на глазах: сначала он спокойно просил, потом умолял, потом начал ужасно громко басить, потом чуть ли не с кулаками на меня кинулся, а потом вновь начал просить спокойно. Да, наверняка он измучил свою жену до́ смерти. Я молча достал из кармана две мятые надорванные купюры и сунул в его скрюченные пальцы. Я был уверен, что он проиграет, но дал денег лишь бы он отстал. Я вернулся, купил дешевый пирожок с картошкой, весь пережаренный в масле, и сел обратно на скамейку. Через некоторое время Шалопаева с разодранной курткой и вывернутыми карманами вытолкнули на улицу. Некоторое время он валялся на земле, затем поднялся, и, шатаясь из стороны в сторону, поковылял за угол; я точно знал, что там располагались мусорные баки. Мне вдруг стало интересно, что же он такое задумал. Аккуратно, стараясь не шуметь, я двинулся следом.
Шалопаев добрался до ближайшего мусорного бака, где было свалено много всякого хлама; начал в нем копаться. Я не мог долго на это смотреть. Мне и без того было ужасно дурно, а от этого вида становилось еще хуже.
«Может и меня ждет такая же участь?» – подумал я, но мотнув головой, быстро отогнал эту мысль. Не может такого быть. Я же не пью.
Я окликнул Шалопаева, дал еще сто рублей и ушел.
***
Дождавшись пока бред и споры в мозгу утихнут, я оделся и вновь пошел на улицу. Опустился белый дым тумана; небо посерело, цветом напоминая грязную мутную воду; облака плакали мелким холодным дождем. В такую погоду очень хочется застрелиться. А впрочем, мне при любой погоде этого хочется, как бы комично для кого-нибудь это ни звучало.
Через некоторое время я добрался до полузаброшенного хранилища высокой травы и мокрых деревянных крестов – кладбища. Тихий островок в океане городского шума. Я прошел по брусчатой тропинке, виляя меж могил, и добрался до креста своего друга. Я стоял рядом, смотрел на него и молчал. Мне казалось, что его силуэт вот-вот появится в пелене тумана, что он выйдет мне навстречу, но этого, конечно же, не произошло. В голове ничего не было – то ли мозг снова отключился, готовясь к великим, сводящим меня с ума раздумьям, то ли он просто не знал, о чем нужно думать в такой ситуации – не знаю – но мысли мои затерялись где-то во мгле.
– Я больше не хочу, Дима, – тихо заговорил я дрожащим голосом. – Я тоже больше не хочу жить. Что мне здесь делать? Почему ты ушел один?
Ответа не последовало.
– Я болен, друг мой, я очень болен. Просыпаюсь утром, иду заваривать чай, сажусь за стол и о чем-то думаю. И во время этой думы понимаю, что мне не нужен ни этот чай, ни эта комната, ни этот город. Ни-че-го. Мне все опостылело, я ничего больше не хочу.
Туман все клубился вокруг; из его покрывала кое-где проглядывали кресты, зовущие меня, нашептывающие что-то сотнями голосов, слившихся в одну единую какофонию.
Очнулся я сидящим на мокрой деревянной скамейке, поставленной лично мною напротив могилы Димы. Я потряс головой и оглянулся – ничего не изменилось. Понятия не имею, сколько я так просидел; может быть, день, может быть, час, а может всего минуту. Устремив взгляд куда-то в сторону, я разглядел в сером воздухе движущуюся тень. Первое, что пришло в голову: «Митя, это ты?» Но нет, это снова был не он. Тенью оказалась та девушка, которую я видел в книжном. Она остановилась подле креста, стоявшего справа от Димы, и положила рядом шесть белых гвоздик. Я не особо обращал внимания, но меня удивило, что она смогла найти гвоздики в конце февраля. Она отошла от могилы и подошла ко мне, спросив можно ли присесть. Я не возражал. Она села на край скамьи и пару секунд тайком рассматривала меня с сочувственным выражением лица.
– Ты пришел к родственнику? – тихо спросила она.
– К другу, – ответил я, указывая рукой на могилу товарища.
– Очень плохо, когда друзья умирают.
Я вздохнул, но скорее раздраженно, и медленно-медленно покивал головой. Если честно, я хотел бы чтобы она убралась ко всем чертям, чтобы я остался один. Я ни с кем не хотел говорить. Но она упорно продолжала сидеть и чего-то ждать.
– А ты к кому? – спросил я через силу ради приличия.
– К отцу. Он умер уже давно.
– Плохо, наверное, когда родители не доживают даже до двадцати годов их детей, – сказал я как-то машинально, не имея при этом желания продолжить разговор.
– Смотря какими эти родители были.
Я скосил на нее глаза; ее ответ показался мне довольно любопытным. Впрочем, через пару секунд я вновь увел взгляд вперед, на цветы.
– Но нет, это не относится к моему отцу. Он был очень хорошим человеком. Лучшим из тех, кого я знала в детстве.
Я ничего не ответил.
– Почему ты так усиленно смотришь на мои цветы?
Цветы казались мне какими-то неестественно яркими, блестящими, и оттого не вписывающимися в окружающую их серость.
– Разве они уже растут? – со вздохом выдавил я из себя.
– Это же искусственные, – чуть улыбнулась она.
– Ах, вот оно что, – сказал я сухо.
– Хочешь, я дам тебе три штучки? Им очень приятно, когда кто-то приносит цветы. Это своего рода знак, что их еще помнят.
– А твой отец не будет против?
– Думаю, он меня поймет. Он всегда помогал людям.
– Ну тогда ладно.
Она подошла к могиле отца, взяла оттуда три белых гвоздики и отдала мне. Действительно искусственные. Я положил их подле Мити. Мы вновь сели на неприятную от сырости скамью. Я немного рассказал ей о своем друге, она мне посочувствовала. Уж не знаю, то ли она была очень хорошей актрисой, то ли она действительно делала это искренне. Сочувствие все-таки есть величайшая вещь на земле.
Через несколько минут мы уже шли обратно к остановке по практически безлюдным улицам. Я никогда не любил разговаривать с незнакомыми людьми, да и заводить новые знакомства мне всегда было тяжело, но сейчас все произошло как-то само собой. Мы попрощались и разошлись недалеко от ее дома (она сказала, что не любит, когда ее провожают прямо до подъезда), но напоследок запомнил ее слова: «Не вини себя в смерти друга. Ты ни в чем не виноват». Как она поняла меня?
Магазинчики и дома, казавшиеся из-за тумана парящими в воздухе, один за одним выплывали из него. Где-то в окнах горел тусклый свет, точно в каютах корабля, дрейфующего среди океанов. Я зашел в магазин, купил сигарет и закурил одну. Остановившись около черного фонаря, я прижался к нему спиной и запрокинул голову, уставившись в небо. Дым от сигареты поднимался одним клубом, растворяясь в тумане. Настроение само собой как-то улучшилось, из полностью подавленного превратившись просто в тоскливое. В никакое. Но оно отнюдь не было плохим.
