Егор Букин
Надежда и отчаяние
На улице бринькнул телефон, оповестив о новом сообщении. Нажал на кнопку сбоку. Во весь экран блокировки ее фотография. «Боже, до чего же ты опустился, Макс», – пронеслось в голове. Не успел выключить телефон, как пришло новое сообщение. На сей раз от Даши.
«Приветик. Знаешь, я все-таки пойду на твое выступление», – гласило оно.
Мое лицо в один миг исказилось радостной улыбкой, а сердце приятно замерло. Я живу теперь только лишь по ее знакам и по ее обращению со мной. Только лишь из-за нее одной я, как человек, который никогда не отличался эмоциональной стабильностью, окончательно потерял голову и дошел до ручки. Я ненавидел это и, казалось бы, должен был послать ее ко всем чертям за то, что она перепахала мне всю голову окончательно, но нет. Она слишком засела в меня, слишком много для меня значит, а от такого просто так не избавишься.
***
В этот раз место моего выступления оказалось еще меньше. Небольшой, но очень приличный бар на двадцать персон. В центре стояла колонка и микрофон; слева широкая барная стойка с кучей различных напитков; вокруг же стояли высокие деревянные стулья, прямо рядом с длинными столами такого же дерева. За стеклом ничего кроме темноты; окна все в лампочках. Даша сидела напротив меня и, улыбаясь, смотрела мне прямо в глаза. Я перевел взгляд на нее; глупая улыбка растянулась сама собой. Но я не мог долго смотреть ей в глаза, периодически уводя их то вправо, то влево на секунду. Я подошел к микрофону, взял гитару и начал играть. Глаза порой закрывались, моя душа полностью отдавалась мелодии и словам, но, когда взгляд случайно останавливался на Даше, я не мог не улыбнуться.
На столе стояла прозрачная ваза с букетом роз. От стакана с кофе, который она заказала, поднимались на несколько сантиметров извилистые волны белого пара, после чего расплывались в воздухе. Светили лампочки. Тепло-оранжевый свет обливал все помещение, прыгая по окнам, мебели, стенам и потолку, создавая на сердце и в мыслях ощущение уюта и покоя. «Возможно, этот мир не так уж плох и несправедлив, если в нем есть она», – подумал я и чуть было не сказал это в микрофон. Благо я быстро остановился и продолжил петь.
После всего, что случилось в моей жизни, после того, как моя душа иссушилась страданиями, я и подумать не мог, что способен к кому-то так привязаться. Если не сказать больше: полюбить… Мое прошлое, о котором я так часто думал, вдруг отошло куда-то далеко-далеко, перестало меня касаться. Я все смотрел и смотрел на нее, точно в забытьи, и казалось, что этот миг обратился в вечность…
Мы шли с ней по улице совсем рядом. Холодно; порой задувал ветер, от которого пробирало до самых пальцев ног. Ночные улицы совсем опустели. Лишь где-то вдали выли машины, да одноглазые фонари сверху смотрели на нас.
– Можно твою руку? – спросил я.
– Конечно, – сказала она и достала ее с кармана.
Я взял ее теплую маленькую ручку в свою холодную ладонь. Меня унесло. Я вдруг услышал стук своего разгоряченного сердца – настолько сильно оно билось. Во мне не пульсировали гормоны, во мне вновь заговорила сама жизнь, которую я проклял и в которой я отчаялся и разочаровался уже очень давно. В душе что-то ширилось, откликаясь по всему телу приятным, но безумным волнением. Всего пара секунд, но, клянусь, это были лучшие секунды за последний год.
– Блин, твоя намного теплее моей.
– Карманы – очень хорошая вещь, – улыбнулась она.
Конечно же я брал ее руку не для того, чтобы проверить степень ее холодности. Я брал ее руку, так как я хочу этого, потому что мне больше ничего и не надо. Я просто хочу держать ее за руку и идти в вечность. И как же безумно тяжело отпускать ее, убедившись, что моя ладонь намного холоднее.
Я шел домой по безлюдной аллее. Когда я поднял глаза на пустые скамейки, освещенные одинокими фонарями, и на дома с темными окнами, я почувствовал, что мной овладела безумная тоска по Даше, настолько сильная, что я качнулся из стороны в сторону, словно меня ударило ветром. Я совсем перестал понимать себя и свое поведение. Я понятия не имел, что мне теперь делать со своей этой… любовью. Идти домой не хотелось, а в столь поздний час все забегаловки давно закрыты. Я упал на скамейку, откинулся на спинку и достал сигарету; закурил, уставившись куда-то вперед.
Моя любовь снизошла на меня как Божий дар. Совсем нежданно, после усталости и отчаяния. В последнее время меня особенно сильно воротило от всего, особенно от жизни. Я все думал, что еще один день и все, всему настанет конец… Но теперь во мне вновь воскресла вера, теперь я снова захотел жить и – что самое главное – я захотел поменять свою жизнь и измениться в лучшую сторону.
И как только эта мысль пришла в голову, я швырнул сигарету в урну. Туда же устремилась и пачка.
Часть третья
Глава первая
– Из всего твоего сумасшедшего бреда я понял только то, что ты влюбился.
– Ты очень проницателен. Так что мне делать?
Егор сидел напротив меня в драном кресле, закинув ногу на ногу и сделав вид эксперта. Он выдержал артистическую паузу, чтобы меня помучить, после чего выпалил:
– Не знаю, братан.
Я скорчил недовольную гримасу и показал «класс». Он рассмеялся.
– Просто все очень индивидуально.
– Ну тогда расскажи, как ты добился Лизы. Она же на тебя смотрит как алкаш на бутылку «балтики». Не думал, что такие чувства в принципе могут существовать.
Егор заметно распетушился: выпрямил спину и зализал грязные волосы, вызвав снегопад из перхоти.
– Проявлял инициативу, прыгал как угорелый, стараясь показать, что ради нее готов на все. Наверное, им просто нужно, чтобы их кто-то любил, вот и все.
В этот момент в комнату вошла Лиза с чаем. Поставив кружки на стол, она поцеловала Егора в щеку и ушла.
На некоторое время я выпал из реальности, смотря на Лизу. Любой человек, если показать ему фото годовой давности, не узнал бы ее. Сияющая, активная, всегда веселая, с глазами, в которых, казалось, отражались сотни озер, она сейчас выглядела совершенно иначе. Ужасно тощая, бледная, похожая на восковую фигуру, с сухими ломкими волосами и поблекшими глазами, в которых, тем не менее, можно заметить искорки от того давнего огня. Интересно, что будет, когда он полностью угаснет?
– Ну ты чего завис? – сказал Егор.
Я потряс головой и быстро вспомнил, о чем мы говорили.
– А… Да я вот думаю, а что если я ее просто не достоин?
– Так докажи, что достоин. Просто будь собой и все.
Знать бы еще как это, быть собой. Мне кажется, что я давно потерял себя за ненадобностью.
– Что ж, спасибо.
Я проходил мимо своих нелюбимых и, как мне казалось, самых опасных районов нашего города. Здесь мало кого можно встретить кроме закоренелых пьяниц, с утра до ночи сидевших на лавочках и распивавших известные напитки в небольших скверах около домов. Сегодняшний день не стал исключением.
Проходя мимо одной такой шумной пьяной группы, некоторые члены которой уже лежали на земле, я поймал себя на странной мысли. Пытаясь отогнать ее как можно дальше, я тряхнул головой и перевел взгляд на небо. Закат горел погребальным костром; кроваво-красные языки пламени охватывали весь небосклон. На меня накатило чувство, что вот-вот что-то случится, что все слишком хорошо. Это невыразимо странное и пугающее предчувствие чего-то плохого, ощущение предстоящей катастрофы, заставило меня в ужасе отвернуться от неба и упереться глазами в землю перед собой. Первое, что пришло мне в голову в такой ситуации: «Что-то случилось с Дашей». Я хотел кинуться к ней, но вспомнил, что она куда-то уехала. Я много чего передумал за этот вечер, но несмотря ни на что смог себя кое-как успокоить и заснуть.
Утром я сидел перед ноутбуком и мучил программу для создания музыки, стараясь сделать подходящую для слов мелодию. Да, все-таки я окончательно убедился в том, что музыка нравится мне куда больше литературы.
Внезапно мне пришло сообщение. От одного его вида меня бросило в холод. Оно пришло от Кати.
«Привет, Макс», – застыло перед глазами.
В голове вереницами потянулись картины. Ее двадцатисекундные взгляды мне прямо в глаза, сопровождаемые улыбкой; ее сообщения о том, как я для нее важен, о том, как комфортно ей со мной и одиноко без меня и наконец ее длиннющее сообщение с отказом. А потом я вспомнил тот диалог несколько дней назад… Дура, а ведь она искренне не понимает того, почему я молчу, и почему мы не разговариваем. Она ведь так мягко и так чисто мне отказала! «Нет», сколько бы вокруг него не было эпитетов, причастных и деепричастных оборотов, все равно остается словом «нет». Отказ есть отказ, и, в сущности, совершенно неважно каким он был, ведь потом все равно идут одинаковые поблекшие дни в комнате, полные молчаливого отчаянья, слез, сильных таблеток и вонючих сигарет. Но даже после всего этого я продолжал надеяться как бы без надежды. Но благо после того разговора я все в себе задушил. Вроде бы задушил…
«Привет, Кать», – ответил я.
«Ты не мог бы со мной погулять?»
Я не мог поверить своим глазам. Меня бросило в жар; сердце бешено стучало.
«Ты уверена, что хотела написать это именно мне?»
«Более чем. У меня сейчас очень сложный период и, наверное, кроме тебя мне никто не поможет. Ты всегда поддержишь, постараешься понять, поможешь. Просто больше мне писать некому, прости».
Конечно я не смог ей отказать…
Фонари равномерно освещали брусчатый тротуар. В стороне из какого-то люка валил теплый пар, поднимаясь в прохладный воздух и растворяясь где-то в вышине, в желтом свете. Она шла мне навстречу в бежевом пальто и шарфе. Изумрудные глаза, темно-русые волосы и несколько веснушек снова швырнули меня в какие-то непонятные чувства.
«Неужели я все еще…»
«Нет, этого не может быть. Просто не может быть».
И ровно с этого момента и до самого конца прогулки я старался как мог не смотреть в ее глаза, опасаясь их как огня. У меня было плохое предчувствие на этот счет.
– Привет, – сказал она, улыбнувшись. Но улыбка эта была как бы через силу. Я не успел ответить, как она кинулась меня обнимать. Мои руки метались туда-сюда, то прикасаясь к ее спине, то одергиваясь обратно. Со мной творилось что-то странное.
– Что-то случилось?
Катя рассказала мне, что совсем недавно ее чуть не изнасиловали. В магазине на нее пристально смотрел мужик лет двадцати пяти, в кожаной куртке, с наглой рожей, черными волосами и щетиной. Катя всегда отличалась странным характером, так что вместо того, чтобы отвернуться и уйти, она также уставилась ему в глаза. Затем, проходя мимо, он шепнул ей на ухо: «Сучка». А потом он шел за ней по пятам чуть ли не до самого дома, периодически спрашивая об ее желании «развлечься», спрашивая ее номер телефона и адрес. Он уже схватил ее за руку, но она успела отвесить ему сильную пощечину. Он не отпустил руку, а лишь продолжил похотливо и даже как-то безумно лыбиться. Тогда Катя закричала. Люди вокруг посмотрели на них. Он отпустил ее руку.
Порой бывают случаи, когда всех слов не хватит, чтобы передать настроение; порой бывают случаи, когда в голове нет ровным счетом ничего кроме мата, жесткого сплошного мата. Это был тот самый случай. Я шел рядом с ней и матерился чуть ли не в истерике. Почему, почему именно она? Да, Катя всегда была красивой, но все-таки почему именно она? И почему именно я с этим столкнулся? И почему именно сейчас?..
Я обнял ее, проклиная весь мир. Ее плечи подрагивали; она тихо плакала, уткнувшись мне в плечо. Мимо нас проходили люди. Мной овладело ужасное ощущение, которое и до этого порой на меня накатывало во время переживания определенных эмоций; но в этот раз оно было значительно сильнее. А именно: появилось бесконечное, почти невозможное отвращение и вместе с тем ненависть ко всему вокруг – к фонарям, к дороге, к машинам, к улицам, к городу, но больше всего к людям. Я в один миг возненавидел всех прохожих: их одежду, лица, движения. Думаю, еще немного и я бы точно кого-нибудь убил.
– Н-ну ничего, переживу. Значит, это испытание, значит так надо было. Только непонятно зачем, – сказала Катя; ее голос дрожал.
Я с трудом перестал ее обнимать и посмотрел на нее. Клянусь, никогда в жизни не было мне так жалко кого-либо. Катя протерла глаза рукавом и посмотрела на меня. Увидев всю скорбь в моем лице, она искренне проговорила: «Спасибо».
– И еще у меня недавно умер дедушка. Представляешь, его просто убили на улице…
Неужели, Шалопаев это ее дед? Так вот почему девочка на фотографии в их прихожей показалось мне знакомой…
Я успокаивал и пытался развеселить ее еще часа полтора. Мы расстались с улыбками. Она с настоящей, а я с натянутой.
Я шел домой как в бреду, не запоминая дороги и всего вокруг. На кухне из еды был только маленький зеленый пакетик дешевого супа быстрого приготовления. Белая с зеленой каймой тарелка, внутри которой жирноватый еле горячий суп. Все как в школьной столовой, когда ты опоздал из-за задержки на уроке литературы. Я съел немного без аппетита, ложки три-четыре, скорее даже машинально, просто потому что уже заварил суп и выливать в раковину его не хотелось. Затем я рухнул на диван. Уснуть я не мог, а лишь лежал без движений и смотрел в потолок. Голова вновь превратилась в какую-то автомагистраль, где с огромной скоростью, гораздо выше положенной, наплевав на все ограничения, носились мысли во всех направлениях. Я ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, даже несмотря на усилия.
Я не могу даже в собственных чувствах разобраться, а еще о чем-то прошу! Неужели, я все еще люблю Катю? Нет, этого просто не может быть, это просто уму непостижимо! Тогда что такое для меня Даша? Закрыв лицо руками, я очень долго и угрюмо думал, думал, думал.
Решение пришло очень быстро. Я открыл баночку с фольгой и взял в руку таблетку.
– Я же завязал, да?
– Ну да.
– Но от одной-то ничего не будет, верно?
– Конечно.
Я положил таблетку на язык и упал на диван.
На следующий день я пошел к матери… Не знаю почему, но после тех дурных знаков, которые мне подбросила судьба, я вдруг стал как-то побаиваться за ее жизнь. Странно, но даже после всего, что она со мной сделала, после всех ее издевательств, после всех уничижений, я все равно не могу оставить ее полностью. Я очень дурно и очень мягко устроен.
Я занес руку для стука и застыл. Долго стоял у двери, не решаясь войти. В голове все смешалось, меланхолия своей темной пеленой укутала мозг. Где-то там за дверью притаилось мое прошлое, дни ужаса и мучений, дни замученного бытия, беспомощность и постоянный страх. Там чуть ли не у меня на руках умерла бабушка, когда мне было всего десять лет, а мать лежала пьяной; там каждое мое неправильное действие сопровождалось бранью. Там…
…За окном ночь, в углу небольшой темной комнаты шириной в пять шагов сидел я, обхватив колени и дрожа от страха. Глаза мои накрепко впились в закрытую дверь. Замка на двери (как и в других комнатах) давно не было, его вырвали с мясом. Я так сильно прислушивался к происходящему, что практически не дышал, стараясь уловить все звуки. И вот в коридоре послышались шаги, которые я узнал бы из тысячи, смог бы различить их даже в толпе. Руки и ноги вмиг похолодели чуть ли не до синевы, глаза округлились. Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет, заставивший меня прикрыться дрожавшей рукой. Толстый темный силуэт, казавшийся мне тогда неимоверно страшным чудовищем со зловонной пастью, с желтыми клыками, вспухшим, точно от какого-то гноя внутри, лицом, висевший шматами дряблой кожей, клочками волос и длинными ногтями, появился в проеме. В очередной раз она пришла выпустить пар. Мать схватила меня, ударила об стену, отчего я повалился на пол и закрыл голову руками. Посыпались удары ногами: удар, удар, удар, еще удар. Я орал и вопил на несколько квартир вокруг, но меня никто не пытался спасти. Я мог лишь умолять остановиться, но мать перекрикивала меня матом и игнорировала все просьбы. Я кое-как смог подняться, чуть толкнул обезумевшее от алкоголя существо, кинулся, едва соображая и шатаясь из стороны в сторону, в коридор. Перед глазами все плыло так, как будто я только что крутился на карусели десять минут подряд. Мать выскочила следом, но, не захотев, видимо, бежать, схватила деревянную швабру и метнула в меня – промах; схватила стакан и тарелку, метнула следом – они вдребезги разбились о стены, но попаданий не было. Спасение из таких ситуация было лишь одно: забежать в спальню матери, закрыть дверь, упереться в нее спиной, а ногами в шкаф с книгами, стоявший напротив двери. Спальня была единственным местом, где дверь открывалась внутрь, а соответственно и единственным местом, куда мать не могла так просто зайти. И вот она с дикими воплями барабанит по дереву то руками, то ногами, то шваброй. Мне все казалось, что еще одно мгновение и дверь непременно сломается. Но, к счастью, она так ни разу и не сломалась.
Затем мой мозг будто бы обезумел, показывая массу дней разом. Картины из детства скользили нескончаемой вереницей. Мне однажды в конец опротивели попойки матери, словесные перепалки и ее пустые оскорбления лишь из одной любви к унижению других, отчего я в ярости сбежал из дома, гулял всю ночь и уснул где-то на улице. Благо, была суббота и в школу на следующий день идти не пришлось. Пьянки все увеличивались, а мое время дома все уменьшалось. Я не хотел больше приходить в дом и чувствовать только запах перегара. Я начал подрабатывать то тут, то там, а домой приходил лишь для того, чтобы поспать и убедиться в том, что мать, несмотря на все мои проклятия, еще жива. «Ей непременно все воздастся», – часто повторял я себе. Или: «Поскорее бы она уже умерла». Я мало ел, ходил в ужасной одежде, но тем не менее все еще не хотел поселяться у себя в доме, до того противна и ненавистна была мне мать….
…Ужасная вещь детство. Одно дело, когда тебя уничтожают морально (а иногда и физически) когда ты взрослый – здесь можно просто встать и уйти, но совсем другое дело, когда то же самое делают с ребенком – ты не можешь уйти, ибо это твои родители, годами не можешь уйти и тогда остается только одно – терпеть; терпеть и ненавидеть; терпеть, ненавидеть и бояться, ждать, что вот-вот дверь в твою комнату распахнется, зайдет пьяная мать и начнет над тобой издеваться, причем сама не зная за что и почему, но получая при этом, видимо, какое-то неописуемое наслаждение.
Вдох. Выдох. Стук. Дверь открылась, и на пороге возникла мать. Ее бледно-желтое болезненное лицо с выступившими скулами изображало недовольство.
– Ну здравствуй, – сказала она и кашлянула в кулак. Почти каждое ее дыхание сопровождалось неприятным хрипом.
– Мама, что с тобой? – искренне забеспокоился я, взяв ее за руки.
Она злобно одернула их, со словами «не твое дело»; развернулась и пошла в кухню. Я закрыл дверь и двинулся следом, окидывая взглядом комнату, в которой я прятался по вечерам и ночам во время ее пьяных дебошей; видел коридор, по которому бежал, припадая на одну ногу, когда она шваброй, из-за того, что я вылил ее водку в раковину, со всей дури хотела меня ударить по голове, но я успел подставить колено.
– Ну и что ты пришел?
– Проведать тебя.
– Проведал?
– Д-да.
– Свободен.
– Н-но…
– А может ты хотел похвастаться вот этим? – Она схватила со стола газету и кинула ее в меня. На странице виднелся мой рассказ. – Или вот этим? – Она пустила по столу телефон, где в группе «VK» одного бара висела запись моего выступления.
Это оскорбило меня куда сильнее любых матерных слов.
– Кому это сдалось вообще? Ха-ха-ха.
Страшная, неистовая злоба вдруг вспыхнула в сердце. Все те эмоции, которые я копил и держал при себе, зная, что до добра они не доведут, с неудержимой силой рвались наружу. Ярость, бушевавшая во мне через край, ударила в голову. Я вскочил, уронив стул, смахнул все со стола и со злобой схватил мать за горло. Клянусь, я бы убил ее, если бы какое-то внутреннее чувство, пришедшее свыше, не остановило меня. Мать испуганно отодвинулась назад, держась рукой за шею. Я выбежал с кухни, сильно ударив рукой по двери. Но боли я не почувствовал.
«Да к черту ее! Да что ей будет! Всю жизнь порола как не в себя, ела черт пойми что, курила по пачке сигарет в день и ничего! Любой нормальный человек давно бы уже помер, а ей как будто вообще плевать!» – и много еще подобных мыслей носилось у меня в голове и слетало с языка, когда я в бешенстве сбегал по лестнице.
Только на улице, пробежав метров пятьдесят, я остановился. Тяжело дыша, я прислонился спиной к дому. Давешняя ненависть коркой окутала мое сердце, превратившись в противную ноющую боль. На место ненависти к матери пришла еще большая ненависть к самому себе, и печаль, окутавшая разум. Я чертов псих… Но разве имела она право говорить такое, разве я не могу теперь сделать это после стольких лет издевательств? Я поднял глаза в небо. Нет, видимо не могу. Стало до боли тошно, в груди что-то ныло. Я ходил туда-сюда, обдумывая все происшедшее. Наконец я сел на скамейку и, опустив голову, накрыл ее руками.
Мне хотелось сейчас же пойти извиниться, но мое прошлое, все то, что мать делала со мной, разом навалилось в моем мозгу, придавив меня так сильно, что я уже не мог встать.
«К черту ее, Макс. Забудь ее, так будет лучше», – посоветовал мне мой мозг.
