Егор Букин
Надежда и отчаяние
Глава вторая
Разговорившись с Дашей во время прогулки, мы потеряли счет времени. Но счастью, как мне очень хорошо известно, не суждено длиться вечно. Завибрировал телефон в кармане. Я не хотел брать трубку, но он звонил уже две минуты без остановки, и я сразу понял – что-то произошло.
– У аппарата, – сказал я весело. Но мое веселье быстро улетучилось. – Что?.. Как давно?.. Как это случилось?.. Я скоро буду.
Даша посмотрела на меня и в один миг изменилась в лице.
– Звонила соседка моей матери, сказала…
– Поехали скорее, – перебила она меня.
Я совсем не запомнил того, что происходило во время нашего движения к матери. Даша, кажется, шла рядом, но я не смог запомнить выражения ее лица, все точно смешалось.
Наконец мы добрались до материной квартиры. Я незамедлительно направился в комнату, но стоило мне переступить порог, как я тут же замер. На кровати лежала ужасно худая женщина; ребра ее выпирали под кожей, руки, сложенные на груди, стали совсем тонкими, точно у ребенка. Голова была чуть наклонена в сторону; ее лицо совсем посерело, глаза были закрыты. Я прислушался, надеясь уловить хоть один вздох, хоть один хрип, но все было тщетно; вокруг была полная тишина, даже часы не работали. Никогда в жизни тишина не была для меня более ненавистной чем сейчас.
Раньше я очень часто думал об этой ситуации. Что я буду чувствовать, когда человек, столько лет отравлявший мою жизнь, умрет? Буду ли я радоваться? Буду ли я плакать? Буду ли я вообще хоть что-нибудь чувствовать, кроме холодного равнодушия?..
Я принес с кухни стул и сел рядом с диваном, уставившись на мать. Она, мне показалось, тоже смотрела на меня, не открывая глаз. Затем я вдруг вскочил, открыл окно и снова сел. Затем встал и закрыл окно. Я совсем не понимал, что делал, мне казалось, что у меня жар. На лбу выступила испарина, все тело вспотело. Мне казалось, что я в бреду. Я медленно приземлился на стул, опустил голову. Пару минут я молчал, а Даша и пришедшая соседка – пожилая женщина с коричневой шалью на плечах – кажется, просто не знали, как реагировать, а потому также молчали.
– Вы уже вызывали скорую? – устало спросил я.
– Да…
– Что вам сказали?
– Сказали, что скоро приедут. Она умерла сегодня утром.
Соседка говорила что-то еще, но я уже не слушал. Я совсем забылся, ушел в себя. Мой мозг, видя почти остывшее тело родителя, начал искать в глубинах подсознания редкие моменты, когда мать проявляла заботу по отношению ко мне. Я помнил, как она целовала мое ушибленное колено, когда я в детстве споткнулся о что-то; помнил, как она бегала вокруг меня и приносила еду и воду, когда я с температурой лежал в кровати; помню, как она искала меня чуть ли не по всем домам, когда я не пришел домой вечером, а когда пришел начала расспрашивать о том, не хочу ли я есть и все ли у меня нормально; помню, как она тихо накрывала меня одеялом, когда я уснул за столом, готовясь к важной контрольной в школе.
Что бы этот человек ни сделал, он все равно остается моей матерью, и как бы я его ни ненавидел, я все равно не могу полностью отделаться от него. Но я не плакал. Если бы от меня потребовали описать мое настроение одним словом, то я бы сказал, что оно никакое. Не плохое и не хорошее, а просто никакое. Грустно? Не знаю. Весело? Не могу ответить. Ровным счетом ничего не было. Только пустота.
Через некоторое время приехала скорая. Женщина-медик начала опрашивать соседку и что-то записывать. Тем временем санитары – два коренастых мужика – придвинули носилки к кровати и положили на них тело. Затем они набросили на труп покрывало и подняли носилки; пошли к выходу. Грузового лифта, конечно же, не было, так что пришлось спускать тело по лестнице, так как в обычные наши лифты дай бог влезет два человека. Я знал, что на лестнице было много узких проходов и дверей, а значит тело придется много раз поднимать над собой и поворачивать.
Я все стоял у окна и смотрел вниз. Санитары погрузили носилки в кузов, захлопнули двери и сели за руль. Вскоре спустилась и женщина. Мотор белой «газельки» взревел, она дернулась с места и укатила по дороге.
***
Мы купили гроб и место на кладбище, оплатив это все из материных денег, оставленных на «черный» день. Интересно узнать когда – и главное из чего – она успела их скопить. Но об этом ее уже не спросишь…
Мать хоронили в конце апреля, в тихий солнечный день. От дома провожающих было немного: соседка, ее любовник, не появлявшийся доселе несколько дней и очень ожидавший прочтения завещания, да несколько пожилых людей, живших в этом доме, очень любящих поглазеть на того, кто умер. На черной «газельке» с желтой надписью «ритуальные услуги» мы ехали вдвоем с Дашей. Она грустно молчала. В голове моей творился какой-то хаос и сумятица, которые я не мог унять. Я все время не сводил глаз с гроба, обставленного цветами, где под крышкой лежало холодное тело моей матери. Мне все казалось, что она просто притворяется, что вот-вот она встанет, вновь обсмеет меня, а я вновь начну на нее злиться.
Из долгой и угрюмой задумчивости меня вывел голос лысого толстого водителя в черной фуражке, извещавший, что мы прибыли. Я помог могильщикам аккуратно опустить гроб на веревках в пустую прямоугольную могильную яму. Даша кинула в могилу горсть земли, что-то прошептав. Священник – старый бородатый человек – надел очки и начал баритоном читать Евангелие так, как его умеют читать только священники. Я не слушал.
Странно, я большую часть жизни мечтал об этом дне, но когда он наступил все как-то изменилось, мне уже не так весело думать об этом. Честно говоря, я вообще не знал и не понимал что нужно думать в такой ситуации. Мне казалось, что мозг совсем отключился, и в голове был лишь сплошной густой серый туман.
Каким-то острым запахом смерти пахла земля, вызывая во мне тревожные чувства. Там внизу лежит моя мать, ее тело еще целое, волосы и глаза живы, но несмотря на это, она уже не вернется. Мой мозг кое-как работает, легкие дышат, сердце гоняет кровь по венам, значит я жив, и вроде бы все как всегда, но я уйду отсюда, а она-то останется. Это было странно и казалось чем-то невероятным. Даже в тот момент, когда я приставлял дуло пистолета к виску, я не был так близок к смерти как сейчас.
Почему-то только здесь меня осенила простейшая из всех мыслей, когда-либо приходивших мне в голову: все люди рано или поздно умрут. И страшно стало от того факта, что я в сущности-то пока что ничего не добился, ничего не нажил, да что уж там, я даже светлых воспоминаний никаких почти не приобрел. Сначала шло короткое безоблачное детство, а потом дни становились все серее и серее, летели все быстрее и быстрее, пока не слились в одну ужасную картину отчаяния, тоски и безысходности. И хуже всего то, что по большей части я сам создал эту картину, я сам нарисовал ее собственной кровью, иссушая организм с каждым штрихом. Мне и так было безумно плохо от всего, что творилось вокруг, но я еще более усугублял свое положение. Зачем я так существовал, для чего? Я должен был быть сильным.
Во мне все разом перевернулось. Конечно, я физически не мог изменить ход своих мыслей, который создавался годами долгого и непрерывного отчаяния, но теперь, перед лицом смерти, я все понял, я снова чего-то захотел, я снова обрел какую-то надежду. Что, если бы я застрелился тогда? Ничего. После меня ничего бы не осталось. Кто бы заплакал, если бы я умер? Никто. Теперь же все должно измениться. Я надеюсь, значит я жив. А это в свою очередь значит, что я смогу воплотить надежды в реальность.
Я сунул руку в карман и, взяв таблетку большим и указательным пальцами, выбросил ее в сторону.
Земля посыпалась на гроб, комья забарабанили по крышке. Совсем скоро яма была заполнена. На холмике установили два венка, в центр положили цветы. Священник попросил меня сказать что-нибудь об умершей, но я совершенно не знал что нужно говорить. Что-нибудь плохое? Вряд ли. Что-нибудь хорошее? Так я ничего такого почти не помню. Вскоре он ушел. Даша стояла молча. Вдруг она подошла и положила руку мне на плечо. Она все понимает. Она понимает меня, как никто другой.
– Не переживай, все будет хорошо, – тихо проговорила она. И еще много успокаивающих слов услышал я.
Я улыбнулся, но это все было через силу. Еще никогда я не хотел быть в одиночестве так сильно, как сейчас. Даша внезапно обняла меня, и я почувствовал необычайное тепло, испытал чувство, которое мне никогда еще не приходилось испытывать.
Почему люди, которые всю свою жизнь страдали, до дна испили чаши отчаяния и боли проявляют такую искреннюю доброту? Почему большинство других людей очерствели, перестали интересоваться проблемами других? Когда произошел этот перелом?
Но я не обнял ее в ответ. Мне чуждо это. Я привык со всем сражаться в одиночку. И даже все тепло Даши, проникавшие в самые холодные уголки моей истерзанной души, постепенно залечивая все старые раны, не могло меня изменить. По крайней мере сразу. Я привык все переживать исключительно внутри себя, никого не подпуская к своим эмоциям. Не смог я этого сделать и в этот раз. И от этого я ненавидел себя еще больше.
Один раз я ведь уже подпустил кого-то очень близко, и что из этого вышло, Катя?
Я отстранился от Даши и уставился куда-то вперед, не понимая куда и зачем. Она что-то говорила, но все ее слова, не задерживаясь в моей голове более чем на пять секунд, стирались, как бывает на скучном и откровенно говоря ненужном для тебя уроке.
***
«Знаешь, на самом деле ты мне тоже нравишься, – било мне в лицо сообщение, заставляя сходить с ума. – Просто я боялась. Не знаю, мне сложно говорить, но… я, наталкиваясь на чувства, всегда закрываюсь и бегу от них. Я та еще трусиха. Наверное, я просто не могла доверять тебе полностью, вот и побоялась…»
И множество подобных слов шло дальше в том сообщении. Когда я прочитал его, моя рука просто рухнула вниз, едва не выронив телефон, а ноги, кажется, слегка задрожали, отчего я чуть не упал на грязный пол автобуса. На сердце было очень странное чувство. Я начал проклинать себя за то, что выбросил таблетку.
– Вряд ли я ее люблю, – тихо бубнил я себе под нос. – Хе-хе, но ведь правда вряд ли…
В один миг в голове пронеслись сотни картин с ней, и в один миг я ее возненавидел. В один миг щекочущее волнение на сердце обратилось острой ненавистью. Почему она пишет это именно сейчас, когда меня приглашают куда-то выступать как музыканта? Почему сейчас, когда появилась Даша?! Почему она не писала этого раньше?
«Ты шутишь, Кать? Пожалуйста, скажи, что ты шутишь».
«Нет, я не шучу… Прости меня».
«Я… Мне нужно время».
Перед глазами застыло ее сообщение с отказом.
В тот день отчаяние смыло меня, унесло. Я был целиком в его власти и не знал, когда оно кончится. Почему она не написала мне этого тогда? Почему она вообще тогда ничего не написала? Почему она даже не спросила про мое самочувствие?! Почему, почему, почему?! Неужели она думает, что я так просто все это приму? Нет… Ни за что, только не она. Кто угодно, только не этот человек, который перепахал мне всю голову, заставлял кричать от радости и выть от грусти. Нет, ни за что. Любовь не должна калечить.
«Я скажу как есть: нет. Окажись на моем месте, Катя, если бы я не убил чувства к тебе, я бы просто сошел с ума. Ты измучила меня…»
Теперь я согласился с ее словами: «я того не стою». И правда, она не стоит и грамма моих страданий.
Глава третья
Всю следующую неделю я сидел дома и ни с кем не общался, как отшельник. Но ка́к я сидел! После того, что было, я окончательно понял, что горю желанием оставить след в истории. Во мне еще сильнее чем обычно вспыхнула яростная жажда творчества, побуждая создать что-то поистине грандиозное. В этом угаре меня еще больше озарила мысль: я буду музыкантом. Через мои песни люди увидят, а если быть точнее услышат, ощутят всем слухом мой мир, мои чувства. Вот дело жизни, вот почему, когда я буду умирать, тысячи людей будут плакать. По крайней мере я на это надеюсь…
Но это не все, чему я посвятил неделю. Я очень долго думал и пошел на экстренные меры: я записался к врачу, чтобы побороть свою тягу к таблеткам. Мне действительно становилось плохо без них и без сторонней помощи я этого не вынесу.
Даже сейчас, сидя за столом, я видел, как менялся рисунок на обоях, как появлялись какие-то символы, и все пространство как будто дышало своей грудной клеткой: стены и потолок ходили ходуном. Появлялся визуальный снег: когда ты смотришь на все сквозь помехи сломанного телевизора. Раньше такого не было, поскольку я никогда еще не воздерживался от таблеток более чем на один день.
За окном еще было темно. Новая лампочка в кухне перегорела еще вчера (видимо, брак), так что все освещение составляла лишь вытяжка, света от которой хватало дай бог на четверть комнаты. Подобно старому разваливающемуся пассажирскому судну, жужжал и гудел мой ноутбук, освещая несколько кругов из-под стаканов на столе. Наверняка скоро появится еще один, ведь слева от меня стоял стакан с только что сваренным кофе. На плите в большой металлической кружке бурлила вода, в которой варились яйца. На пластмассовой зеленой доске, в куче крошек, лежал кусок черного хлеба с двумя тонкими кружочками копченой колбасы.
Одна моя рука лежала на мышке, а вторая дергалась на столе; ноги также постоянно дергались.
Я серфил в «VK» из группы в группу, стараясь найти место, где можно выступить. Естественно все было тщетно. И совсем недавно судьба решила меня порадовать. Когда-то я подавал заявку для выступления в местном модном клубе и, клянусь, совсем про это забыл. Но на днях мне ответили, что рассмотрели мою заявку и с радостью приглашали выступить. Возможно, я даже получу гонорар! Грешно было бы не попробовать.
Через два дня я написал Даше, волнуясь так, словно писал ей в первый раз. Оно и понятно, мы не общались почти неделю. Да я в принципе не заходил в «VK» неделю, решив смотреть все, что мне нужно, через вторую страницу. К моему удивлению, она писала мне несколько дней подряд и даже негодовала по поводу того, что я ее игнорирую; задавалась вопросами: «Может я тебя чем-то обидела? Что-то не так сделала?». Какие-то до ужасной боли знакомые фразы…
Но мне очень сильно льстил тот факт, что она за меня волновалась.
Я постарался все ей объяснить как можно лучше. Затем написал:
«Слушай, в конце недели в одном клубе будет большая вечеринка и меня туда пригласили выступить. Но одному мне идти как-то хочется, и я привык, что ты, так сказать, бываешь на моих выступлениях…. Ты не составишь мне компанию? Нет, конечно, если у тебя уже есть дела, то ничего».
«[Пересланное сообщение] Ух, ты уже главный хедлайнер!) Я с радостью приду», – ответила она несколько позже.
Я улыбнулся в экран.
***
На нашей длинной набережной светился бесчисленными огнями большой дом. Огоньки красиво поблескивали на спокойной спящей реке.
Внутри не было ничего примечательного: большой зал, цветные прожекторы, длинная барная стойка с кучей выпивки за ней, какие-то канаты, свисавшие с потолка, и сцена в центре.
Однако мне стало немного не по себе. Я был слишком мелок для всего этого. На фоне всех гостей я всего лишь никчемный таракан, чудом оказавшийся в свете. Благо, я не успел этими мыслями вогнать себя в тоску. При входе в зал меня оглушил гул голосов, звук музыки, доносившийся с больших колонок, ослепительный свет и блеск. Я прошел дальше, ближе к сцене, где уже был приготовлен микрофон. Я явственно ощущал, что кто-то смотрит на меня, обсуждает, перешептывается. Уши загорелись. Ладони вновь похолодели, а движения стали неестественными и тяжелыми; мне пришлось остановиться возле барной стойки и заказать коньяку. Залпом опрокинув его, я облегченно вздохнул, почувствовав расслабление. Громко играла красивая мелодия, доносившаяся с другого конца зала. Я частенько находил в себе одну странность: порой я мог начать слушать одну и ту же композицию десять, двадцать, да хоть пятьдесят раз подряд, а потом на следующей же день мог так возненавидеть ту же самую композицию, что потом месяц меня от нее буквально воротило.
Делать мне было ровным счетом нечего. Потому я достал телефон и начал листать ленту в «VK». Почему-то первой же записью оказалась запись из группы Южного месячной давности. Текст гласил:
«Я дописываю одну весьма интересную повесть. В ней я расскажу о горькой жизни одного мальчика. У него не было родителей, а бабушка, у которой он воспитывался, умерла чуть ли не у него на руках. Вскоре жить ему стало негде, он пошел на улицу просить милостыню. Его подобрал один очень богатый генерал, выходил, откормил, начал замечать в нем признаки творческого начала, отдал в гимназию, где мальчик уже начал писать стихи, некоторые из которых даже начали публиковать в газетах. Но когда генерал умер, его дети не захотели терпеть такого нахлебника, и в одночасье перекрыли спонсирование. Мальчик вновь оказался сиротой. Однажды, когда его избили и обокрали на улице, он пишет несколько предсмертных стихотворений и готовится покончить с собой. Так и кончается книга».
Следующий пост гласил:
«Да, вы все правы. Я неспроста назвал героя своим именем, дал ему некоторые факты из своей жизни, неспроста в предисловии писал, что очень устал от жизни, от ее каждодневных ударов, от людской злобы и несправедливости. Эта повесть – работа всей моей жизни. Простите, но я вынужден это сделать: если до конца года она не разойдется приличным тиражом, то я возьму и сейчас же покину этот бренный мир. Покончу с собой, одним словом».
Я, как ошалелый, уставился в экран смартфона, не зная, как поступить в данной ситуации: или промолчать, не высказывая свое мнение (что я обычно и делаю), или написать в комментариях насколько он сошел с ума, раз додумался до такой гениальной идеи. Ловко придумал, ничего не скажешь.
Боже мой, куда катится мир. Всех людей обуяла страшная жажда денег, от которой они совсем одурели. Теперь все выбирают себе работу исходя из заработной платы, готовы пойти на любые омерзительные поступки, готовы делать со своей душой и телом что угодно, лишь бы такие же недалекие люди несли им свои деньги. Кто-то вон даже пол свой меняет и демонстрирует на камеру свою откровенную тупость, лишь бы ему побольше «задонатили». Неужели людям это кажется нормальным? Когда и где мы повернули не туда? Когда люди забыли, что истинные ценности – живые и жизненные, а не рубли, доллары или фунты? Когда люди настолько сильно помешались, что вопросы морали и этических моментов совсем отпали? Все эти примитивные организмы, которые хотят быстрой и легкой славы, готовы пойти на все, готовы снимать и производить самый аморальный контент.
Да уж, мы все тяжело больны, мы все сошли с ума…
Несколько времени спустя вошла Даша в платье, настолько красивая, что я, залюбовавшись, пришел в такой восторг, что не мог выговорить ни одного слова, а только смотрел на нее и глупо улыбался.
Она несколько смутилась, видимо, заметив мое восхищенное выражение лица; щеки Даши залила гуща розоватого румянца, сделав ее еще более привлекательной.
Мы с Дашей разговорились, присев у бара. Разговаривая с ней о простейших и ничтожных вещах, я любовался блеску ее глаз и улыбки.
– Может быть станцуем? – сказала она.
Никогда не любил танцевать. Танцы и дискотеки для меня – отличный повод посидеть дома в одиночестве. Многие друзья соглашались со мной, но большинство твердило, что танец – это прекрасно и что он помогает выпустить энергию. «А я все это знаю и без вас», – думал я каждый раз, когда мне говорили это. Я пытался танцевать, но всякий раз еще больше убеждался в собственной неуклюжести и робости, что разом вгоняло в плохое настроение. Я тот самый человек, который приходит на дискотеки посидеть где-то в углу и со стороны понаблюдать за людьми, завидуя их счастью.
Но в этот раз я не успел уйти в размышления, не успел уйти к голосу в голове, который начал бы нашептывать мне слова о вечном одиночестве. Даша схватила меня за руку и потащила за собой. Когда я опомнился, я уже держал ее за руку; вторую она положила мне на плечо. Едва я обнял этот прекрасный стан, едва она зашевелилась так близко, что я мог чувствовать ее тепло и дыхание, едва она так же близко, нежно и смущенно улыбнулась мне, как вино ударило мне в голову, заставив глупо улыбнуться и позабыть все на свете. Я понял, что не хочу отпускать эту девушку. Я отдал бы все на свете, лишь бы кружиться в этом танце бесконечно. Даже несмотря на некоторые улыбки со стороны – даже двигаться на месте я не особо-то умел. Руки ужасно потели. «Наверное, я все-таки ее люблю», – думал я. Сейчас вокруг не было ничего: ни этого клуба, ни этих людей. Только я и она…
Люди, уставшие и красные после многочисленных танцев, с наслаждением накинулись на алкоголь и еду. Пока я переговаривался с барменом по поводу выступления, Даша оживленно говорила с каким-то парнем. Этот парень был точно огонь и пламень. Даша смеялась. Я посмотрел на ее визави внимательнее: меня бесила его похотливая наглая рожа, но он был проще меня, делал все с какой-то легкостью. И всего от одного вида веселой Даши мне стало плохо. Кого я, черт возьми, обманываю? Да, может быть я пытаюсь стать лучше, но он-то лучший по умолчанию, он производит хорошее впечатление, да и, кажется, нравится Даше куда больше, чем я.
Я поплелся на улицу и, рухнув на скамейку, закурил. Сорвался…
Чувствовал я себя паршиво. В груди меня терзала совесть за то, что я так просто взял и ушел от Даши, а в сердце меня терзала тоска по ней. Просидев на улице минут десять, я вернулся в шумный зал.
Того сосунка уже не было напротив Даши; он танцевал с какой-то женщиной (с матерью, видимо). Увидев меня, Даша, до этого осматривающаяся по сторонам с несколько грустным лицом, кажется, обрадовалась. По крайней мере, сделала вид.
– Куда же ты пропал?
– У меня были срочные дела, – сказал я, садясь рядом. – А кто это с тобой был? – буркнул я, вспоминая.
– Какой-то парень.
– Почему же он не пригласил тебя на танец? Вы так прекрасно разговорились, – раздраженно продолжал я.
Она посмотрела на меня, покачала головой и улыбнулась.
– Потому что у него есть с кем танцевать, – сказала она. Но меня не сильно это убедило.
Я посмотрел на Дашу, на ее прекрасную улыбку и мне вдруг стало плохо оттого, что я надумал; а потом я вдруг взял и начал смеяться.
Когда подавляющее большинство гостей были в достаточной степени пьяны, зазвучал микрофон: «А сейчас перед вами выступит Максим Думин». Алкоголь во мне не давал поводов волноваться, так что я спокойно встал, достал из чехла гитару, встал у микрофона и начал петь.
Через некоторое время мне зааплодировали, а администратор даже всунул мне мой первый гонорар. И наплевать, что это были всего лишь пятьсот рублей. Главное, что я получал от этого истинное наслаждение, ведь люди мне хлопали и свистели; им нравились мои песни. Затем заиграла быстрая музыка с колонок и люди кинулись танцевать.
Когда я сошел со цены, Даша неожиданно кинулась меня обнимать.
– Молодец, ты отлично выступил!
– С-спасибо.
Она чуть прищурилась.
– От тебя пахнет сигаретами.
– Прости, я сорвался…
– Но ты же сказал, что бросишь, – грустно вспомнила она.
– Я брошу, я просто сорвался.
– Тогда отдай мне пачку.
Я протянул ей две сигареты. Даша сломала их и выбросила.
– Ну вот, другое дело. А теперь… хочешь незаметно исчезнуть? – сказала она почти шепотом.
Я кивнул.
Мы шли по набережной, освященной редкими фонарями. Над нами необозримо опрокинулся небесный купол. Необычайно свежий воздух, несшийся со стороны Волги, будоражил сердце. Через несколько метров мы остановились, чтобы посмотреть на серебряное сияние света, отражавшееся в темной воде.
– Красиво… – проговорил я.
Она улыбнулась, продолжая смотреть в ночную даль.
– Помнишь, тебе когда-то было очень плохо?
– Как такое можно забыть?..
– Пообещай мне кое-что.
– Что же?
– Пообещай мне, пожалуйста, что больше никогда не будешь грустить.
Я повернулся к ней и не нашелся, что ответить. Мучительно хотелось сказать: «Только с тобой я не буду больше грустить», но я почему-то не смог. Мне стало не очень хорошо. Говорят, что не понимать себя – нормально, но я очень устал от этого. Вот девушка, с которой мне очень хорошо, которую я хочу обнять и которую я хочу держать за руку. Но люблю ли я ее?.. А что такое вообще любовь? О Боже, что же я за человек? Я ни в чем наверняка не уверен. Ни в чем.
– Я постараюсь, – ответил я через минуту.
Мы еще долго молчали. Даша смотрела на воду, а я то на нее, то в сторону. Возможно, это тот момент, о котором я мечтал всю свою жизнь, так почему же я не могу найти в себе силы сказать ей? Я боюсь? Не знаю. Я не верен? Не знаю.
Даша, кажется почувствовала мои мысли и ни с того ни с сего спросила:
– Что ты любишь?
Я не успел ответить. Слева послышались какие-то голоса. Я с опаской скосил взгляд в сторону: два мужика, явно пьяные. Во мне сработал какой-то животный инстинкт. Я схватил Дашу за руку, сжав ее ладонь так сильно, что она даже чуть вскрикнула. Она посмотрела на меня, но я уставился на воду и не переводил с нее взгляда. При этом моя рука была холодной как лед. Пьяницы заметили нас и, естественно, решили влезть. Другой рукой я расстегнул чехол на гитаре, стоявшей подле меня.
– Эй, а кто это у нас тут такая красивая? – сказал один.
– Можно познакомиться? – сказал второй.
– Нет, нельзя, – ответила Даша.
– Ну может все-таки попробуем?
Они подошли ближе. Я вышел вперед, встав перед Дашей.
– П-по-моему девушка ясно дала понять, что не хочет знакомиться.
Что со мной происходит? Когда я вдруг стал таким смелым?
– А ты что, так сильно хочешь попасть в больницу? – усмехнулся один и переглянулся со своим другом.
Оба они были ростом чуть ниже меня, да и к тому же пьяные, так что в теории, несмотря даже на то, что драться я практически не умел, я мог их победить. Я начал быстро припоминать видео с уроками по боксу, но из-за этого потерял бдительность и пропустил удар в лицо. Из носа побежала тонкая струйка крови. Пульсирующая боль залила чуть ли не все лицо. Я не успел опомниться, как следом прилетел удар в глаз, от которого я повалился на брусчатку.
Они решили, что с меня хватит и, не став добивать, двинулись к Даше, беззащитно стоявшей в стороне. Только сейчас, всего за мгновение, я понял, что люблю ее. Ведь есть разница между простым инстинктивным желанием защитить слабую девушку и желанием умереть за нее, лишь бы она осталась цела. И именно сейчас я ощутил, что готов положить за нее голову, готов кинуться на этих уродов, хоть зубами перегрызть им глотки, лишь бы Даша осталась цела. Кажется, я готов на все, лишь бы она всегда улыбалась и была счастлива. Да и должен же я хоть чем-то ей отплатить в конце концов за то, что она изменила меня. А она действительно сделала это. Я кое-как поднялся. Их силуэты слегка дрожали перед глазами словно желе. Я схватил гитару за гриф и с криком кинулся вперед. Один начал поворачиваться, но гитара остановилась об его голову раньше, чем он закончил маневр. Мужик с грохотом повалился на брусчатку, перед этим еще и ударившись о парапет. Второй ошарашенно уставился на меня.
«Да ты чего, совсем что ли? Мы же пошутили», – сказал он, но после медленно попятился назад, а затем развернулся и быстро зашагал прочь, слегка шатаясь от своего пьяного состояния.
Я обессиленно рухнул на скамейку. Прижав платком нос, я смотрел на спокойную луну, висевшую над тихой водой. Боже мой, насколько же природе плевать на то, что творится среди людей, насколько же ей безразличны все их споры, крики и драки.
– Тебе больно? – спросила Даша как будто робко.
Я повернул голову и заметил, что ее обеспокоенное лицо находится очень близко к моему. На улице стояла кромешная тишина. Казалось, что все вокруг замерло, оставив только нас двоих наедине друг с другом. Задул легкий, но прохладный ветерок, от которого по телу бежали мурашки, однако в данной ситуации от них почему-то становилось очень хорошо. Тут же мне показалось, что вся боль разом прошла. Наверное, боль стоила этого момента.
– Ничего, пройдет, – ответил я, отстраняя платок и переводя взгляд на темную кровь, а затем прикладывая его обратно.
– Спасибо тебе.
– Не за что, Даш. Не за что.
Язык все равно не поворачивался сказать эти три простых слова. Теперь я был уверен в них, но я не был уверен в том, что она ответит тем же и потому боялся. Впрочем, ничего нового. Абсолютно.
Мы молчали пару минут.
– А ведь ты так и не сказал, что ты любишь, – вдруг ни с того ни с сего вставила она.
Может быть, она помогает мне признаться? Это явно все неспроста. А может она просто хочет поговорить. Я совсем ее не понимаю. Однажды она уже спросила меня: «Если бы ты мог преодолеть самый главный страх, то что бы ты сделал?» Тогда я не смог ответить ей: «Я бы сказал, что ты мне нравишься», хоть это и первое, что пришло мне в голову.
Но сейчас мне уже нечего было терять. Что ж, если в омут, то с головой!
– Ну… я люблю читать, особенно классику, люблю музыку, особенно восьмидесятых-девяностых. Как видишь, я и сам пою. Вот. – Мои ладони вспотели, а сердце, кажется, сошло с ума, заколотившись так, словно хотело сломать мне грудную клетку и выйти вон. – А знаешь, что еще?
– Что?
Я встал со скамейки и тяжело вздохнул.
– А еще, кажется… Нет, не кажется. Я точно знаю. Я люблю тебя…
Я чувствовал, что гибну, чувствовал, что, возможно, получу отказ, как это обычно со мной бывает, но надежда…надежда из самой глубины моей души вытаскивала десятки слов, стараясь передать чувство, которое практически невозможно передать. Я чувствовал, что не верю в успех, но в то же время благодаря надежде верил в него. Надежда очень странная вещь… Но именно надежда заставила меня по окончании речи обернуться и заглянуть в ее прекрасные голубые глаза, ища в них ответа…
Конец
