Дмитрий Николаевич Таганов
Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве
39. Возвращение
Джулиано летел в Москву в смешанном состоянии высшего облегчения и, одновременно, отчаяния. Он сидел в самолете рядом с незнакомыми людьми и, никого не стесняясь, горячо молился. Он благодарил Господа, что свободен, и что впереди, через два ряда, видит нежный затылок своей возлюбленной. Еще он думал о том, что в нем есть русская кровь, и он сейчас увидит родину древней славянской бабки.
Но раздумья о России, натолкнули его и на мысль, что здесь ему придется задержаться. Пути в Италию у него больше не было. Нет у него дороги и домой в Нью-Йорк. Он убил вчера единственного сына дона Спинноти, милого, но опасного старика, пригласившего погостить в свой дом. Прощения за такое не бывает. За это полагалась только смерть. Неминуемая, где бы он ни спрятался, сколько бы времени с тех пор не прошло.
С такими путанными мыслями Джулиано съел свой обед на подносе, выпил полстакана кисловатого вина, и через полчаса у него схватило низ живота. С ним такое случалось время от времени. Как будто что-то пережимало ему тогда кишечник, но затем ненадолго успокаивалось. Потом через минуту следовал непреодолимый позыв, и нужно было успеть добежать до туалета. Он винил в этом попеременно, то нервы, то пищу, но по-видимому так на него действовало все это вместе. Поэтому Джулиано сразу бросился в хвост самолета, но там, как всегда, стояла очередь. Лишь усилиями мускулов ног ему удалось избежать конфуза. Так с ним произошло в самолете три раза подряд. После посадки и паспортного контроля, на выходе, он подумал – ну, кончилось, успокоилось. Так нет: когда они уже шли втроем по бесконечно длинному залу «Домодедово», у него схватило живот в четвертый раз. С итальянскими громкими проклятиями Джулиано бросился в сторону от своих попутчиков искать ближайший туалет.
Ворвавшись в туалет, с первым же пахнувшим на него его запахом дезодоранта, схватки у него в кишечнике только усилились. Он успел заскочить в кабинку, но уже не имея последних секунд возиться с испорченной задвижкой, плюхнулся на сухой, но несвежий стульчак. Дверца кабинки так и осталась полуоткрытой. Перед его глазами входили-выходили, вставали к нему спиной к писсуарам, и застегивались. И вдруг, в одном метре от себя, снизу вверх из щели кабинки, он увидал человека, который три дня назад порезал его ножом: под губой до сих пор чувствовалась боль пореза. Это был Карло, и сомнений в этом у Джулиано не возникло. Джулиано приоткрыл дверцу шире, высунул голову и проводил взглядом его спину. «Это Карло, и они уже возвращаются…».
Джулиано выскочил из туалета, застегиваясь на ходу. И сразу встал посреди обтекавшей его толпы пассажиров: Карло исчез. Джулиано будто забыл, что его ждали попутчики, как будто не было сейчас важнее дела, как найти Карло и разбить ему в кровь лицо. Но он все-таки добежал до своих, крикнул им что-то невнятное по-итальянски, махнул рукой и побежал вдоль бесконечных хвостов очередей на регистрацию. Он знал, где искать Карло: в одном из этих хвостов, на любой рейс в Италию.
Он искал Карло, потому что никогда больше его не увидит, и еще потому, что никогда не увидит его без ножей во всех карманах. Это были редчайшие минуты, когда ножи были, наверняка, в сумке, для сдачи при регистрации в багаж, – иначе бы его потом просто не пропустили в рамке металлоискателя при контроле. Поэтому сейчас у Карло были с собой лишь одни кулаки, если он еще не разучился ими пользоваться. У Джулиано всегда были одни кулаки. Это была редкая удача, упустить ее он не мог, потому что был итальянцем, обиду не забывал и не прощал.
Он нашел Карло перед самой стойкой регистрации, его сумка уже стояла на ленте весов, и он забирал свой паспорт: регистрация была здесь только для бизнес-класса, и очереди тут не было. Сбоку его ждал аккуратный незнакомый господин, на плече у того висел большой черный планшет, с какими ходят студенты художественных училищ.
Джулиано подбежал и без единого слова, только дождавшись, когда Карло, заметив его, повернулся, ударил кулаком его в лицо. Тот откинул голову и сразу получил удар в лицо с другой стороны. С жалким видом он попытался укрыться ладонями, но Джулиано начал молотить ему в живот, в печень. Между ударами Джулиано крикнул ему по-итальянски:
– Карло, где твои ножички, мясник?
Тот бы давно лежал на полу, но сзади ему подпирали спину поручни и выставляли под удары. Карло снова опустил руки, и сразу получил два новых удара в челюсть и один в висок. После этого в глазах у него потемнело, ноги подкосились, и он упал на пол среди сумок и чемоданов. Джулиано опустил кулаки и замер, глядя вниз.
Господин, поджидавший Карло у стойки, с первыми ударами кулаков рванул в сторону, удерживая обеими руками тяжелый и болтающийся на плече планшет. С разбегу он вскочил на эскалатор, ведущий в зону «A» паспортного контроля. Но Джулиано так и продолжал стоять над Карло, как в ступоре, среди расступившихся в ужасе пассажиров, пока его не схватили за руки два подбежавших охранника и запыхавшийся полицейский.
40. «Домодедово»
Еще в самолете мы договорились, всем троим ехать на первую ночь ко мне. Потому, что я жалел Таню. Было жестоко отпускать ее на ночь в пустую, покинутую месяц назад квартиру, и без отца. Кроме того, с прилетом, она становилась важным свидетелем, и ее следовало охранять. Когда она спрашивала, где ее отец, я одинаково отвечал: «В Риме. Или обязательно там будет». Когда она пыталась позвонить ему, я просил ее не делать этого, объясняя: «Все звонки на его номер прослушиваются полицией. И ему, и нам от этого может быть только хуже». Я ее не обманывал. Но правду ей было лучше услыхать много позже, когда она успокоится в обществе Джулиано. И лучше не от меня, а от тех, кому положено это знать, и официально ей сообщить.
Но для девушки, которую три дня назад насиловали, да еще насильник был убит у нее на груди, окропив ее вместо семени своей кровью, она была поразительно стойка. Я понимал причину: любовь и не отходивший от нее ни на шаг Джулиано. При таком сочетании у любой женщины печаль улетучивается очень быстро.
У Джулиано что-то случилось в самолете с животом. Он и там бегал в хвост самолета, потом бросился в туалет, когда мы уже прилетели и шли в толкучке по аэропорту. Мы тогда с Таней сразу остановились, чтобы всем не растеряться. Джулиано вернулся через десять минут, но бегом, крикнул нам что-то и бросился обратно в толпу. Джулиано был тут иностранец, он ничего не понимал в нашей жизни, мог попасть в любую историю, поэтому я крикнул Тане:
– Стой здесь, никуда отсюда! – и бросился вдогонку.
Я не отставал от него в толпе, и понял, что он ищет, только увидав табличку «Рим». «Что за хренотень!» – мелькнуло у меня, когда я увидал у стойки регистрации знакомую физиономию. Уж я думал, никогда никого из них не увижу, и вот снова… Я окинул глазами хвост очереди на регистрацию толпившихся с чемоданами: я искал еще знакомые лица. Лучше было увидать их мне первому, – и неважно, хорошо потом будет или плохо от этого. Других знакомых лиц я не нашел. Но когда снова посмотрел на Джулиано, тот уже молотил обоими кулаками физиономию Карло.
Толпа от неожиданности расступился от этих двоих, плотной откатывающейся от них стенкой, да под ногами тут были чемоданы, тележки, – поэтому ближе к тем я даже не подошел. Зато сразу увидал, как стоявший с Карло мужчина со студенческим планшетом для рисунков, рванул от этих двоих сквозь толпу, и прямо на меня.
Возможно, я не среагировал бы так на него, если бы он не задел меня своим тяжелым планшетом. Проталкиваясь, он держался за него обеими руками, и потом задел меня больно этой штукой по руке.
Я не сразу сообразил, что это было у него, но все-таки сообразил. Я бросился за ним, и увидал этот черный планшет уже на эскалаторе. Я вскочил на эскалатор и побежал по ступенькам вверх, толкаясь и извиняясь.
За выходом с эскалатора, в трех от него метрах, сразу ограждение, несколько пограничников, и вход в зону «A» паспортного контроля. Это еще предварительный контроль, но вход только по билетам на текущие рейсы, поэтому через секунду я остался бы снаружи, а он уходил, улетал, уносил в своей тяжелой сумке то самое, за что умер три дня назад мой клиент историк Сизов.
Я схватил его за плечо одной рукой, за лямку планшета другой, прямо на глазах у пограничников.
– Отдай, – крикнул я ему по-русски. – Это не твое, отдай!
Тот уцепился за сумку обеими руками, и я его ударил. Не сильно, но в лицо. Он выпустил из рук лямку, и я выхватил у него эту тяжелую штуку. Поворачиваясь, чтобы бежать от пограничников вниз, я увидал его удивленное лицо. «Ну, зачем опять кулаком! – мелькнуло у меня. – Каждый раз одно и то же!»
За мной никто не побежал, пограничники были заняты своим делом, границей, – хотя это выглядело, как самый натуральный грабеж. Внизу я перешел на спокойный шаг, чтобы не привлекать внимание. Я обошел далеко кругом очередь на регистрацию в Рим: не хватало мне сейчас еще одного скандала из-за этой сумки, – с Карло или с кем еще из мафии он прилетел за ней. Я осторожно прощупывал ее пальцами: твердое, тяжелое. Это походило действительно на икону: ничего другого отсюда не вывозят, ничего больше и нет.
Я осторожно прошел мимо места, где оставил Таню, – ее там уже не было. Я чертыхнулся и набрал на телефоне ее номер, – он был пробит у меня еще месяц назад в Москве. Только сим-карта у меня была еще итальянская, у той, наверное, тоже, и звонок мог получиться очень дальним.
– Это я. Где ты?
– В полиции! Его только что сюда привели. Я увидала случайно и пошла за ними. Он ни слова не понимает! Его обвиняют в хулиганстве. Что он такое сделал?
– Второго привели?
– Какого второго?
– Нет второго? Тогда слушай, передай ему, чтобы от всего отказывался, никого он не бил. Поняла? Нет побитого – нет и хулигана. Если, конечно, того не повезли в больницу…
– Я с ним останусь.
– Я уже это понял. Позвони мне, как и что. Ничего не бойся – ты дома.
После этого я медленно пошел в конец зала на поезд-экспресс до Павелецкого. Не потому, что меня могли искать с этой сумкой на стоянке такси, но просто денег, кроме карты, у меня не было.
Я шел по длинному залу аэропорта и сжимал в кармане брюк шариковую ручку, которой подписывал пять часов назад расписку о сдачи мотоцикла. Если бы кто-нибудь сейчас меня взял сзади за плечо, кроме, разумеется, полицейского, – а кто-нибудь из знакомых итальянцев, – и попытался меня остановить, я, не раздумывая ни секунды, засунул бы эту ручку ему в глаз, сантиметров на пять, и только после этого стал думать, что мне делать дальше.
41. Башня
В Госкомитете по стройнадзору Черкизов состоял только из-за своей кремлевской должности. Черную или рутинную работу он никогда там не делал, но акты о сдачи работ подписывал. Иногда он выезжал на сдачу Олимпийских объектов в Сочи, на открытие моста через какую-нибудь могучую сибирскую реку, и так далее. Это Черкизов любил: на таких важных выездных мероприятиях всегда присутствовали первые государственные лица, часто сам Президент, поэтому помелькать там было полезно.
Но на промежуточную сдачу последней высотной секции башни с неудачным названием «Игла» в Москва-сити Черкизов поехал неохотно. Но, с другой стороны, хотелось развеяться после дневной нервотрепки из-за досок, да и бизнесмены-девелоперы обычно кормили и поили чиновников на таких презентациях совершенно бесподобно. Тем более, это была последняя башня, строящаяся в Москва-Сити.
Акты подписали к концу дня, а на шесть часов был назначен фуршет на верхнем, последнем этаже этого еще не достроенного небоскреба. С тех пор Черкизов не выпускал из руки телефон в кармане. Он ждал конца своей нескончаемой пытки: должен был позвонить коллекционер-барыга, подтвердить получение доски, и тогда весь этот кошмар для него заканчивался.
У длинного фуршетного стола было много знакомых, они заговаривали с ним, но Черкизов отвечал им рассеянно и неохотно, настроения не было. Он собрал себе на тарелке несколько ломтей осетрины, балыка, налил полбокала коньяка и отошел в дальний угол. Коньяк залпом выпил, рыбу пожевал, не ощущая вкуса.
Через полчаса после этого у него в кармане завибрировал телефон, – он иногда отключал звук, а часто даже сам телефон. От неожиданных слов в трубке, он судорожно сглотнул.
– Что ты мне подсунул, сволочь!
Черкизов узнал этот голос, но от неожиданности спросил:
– Кто говорит?
– Ты знаешь, сволочь, кто говорит! В твоей тряпке были зашиты доски от ящика. Грязные доски от картошки! За них я отдал твоим хмырям три миллиона. Ты меня слушаешь?
– Слушаю. Я сейчас позвоню…
– Ты звони, кому хочешь, но только помни – ты мне должен три миллиона! И с этой минуты ты на счетчике! А чтобы ты живее поворачивался, сука, к тебе завтра придут мои ребята. Все понял?
Черкизов не ответил, нажал кнопку отбоя и пошел к столу наливать себе коньяк. Дрожащей рукой он налил полстакана и сразу выпил.
Нервно облизывая губы, Черкизов думал, кому звонить первому. Обе иконы ушли на его глазах за кремлевские ворота. На том все его обязательства кончились. Вторую икону увезли бандиты, которых сам же Марио для этого выбрал. Черкизов содрогнулся, подумав, что придется сейчас услыхать его голос. Это были именно его слова, что отрежет им головы, если Черкизову не привезут потом деньги. Но тот, пожалуй, и разговаривать с ним теперь не станет… Лучше было звонить сейчас дону Спинноти, тот хоть был еще в Москве.
Фуршет проводился на верхнем, но еще не достроенном этаже башни. Здесь еще можно было выйти за прочные широкие стекла на строительные леса и ощутить высотный ветерок. Черкизов тщательно прожевал, проглотил, вышел на свежий воздух, и только после этого набрал номер московской сим-карты дона Спинноти. Дожидаясь ответа, он выпрямился и подтянулся. Но после долгих гудков Черкизов услыхал развязные русские слова:
– Кто это? – и сразу детский смешок. – Старик-то твой сдох. Помер он. Привет семье. – Снова хохот и гудки.
Черкизов взглянул на номер, который набрал: еще вчера с него ему звонил сам «дон». Собравшись духом, он набрал следующим номер – Марио. С этого номера Черкизов не услыхал в ответ даже гудков: тишина, как будто такого номера больше не существовало.
Слегка дрожащими пальцами Черкизов выбрал следующий номер из списка последних звонков: номер историка Сизова. Он хотел узнать у него только одно – что происходит? Но с этого номера Черкизов неожиданно услыхал быструю итальянскую речь, он несколько секунд ее послушал и нажал «отбой».
У Черкизова был еще номер, по которому он мог позвонить сразу: номер русского бандита Тери, который должен был привезти ему деньги. Он не позвонил ему потому, что тот был мелкой сошкой, а еще Черкизову было противно видеть или слышать этих московских бандитов. Но теперь Черкизов позвонил и ему. Теря не ответил.
Черкизов после этого что-нибудь бы выпил, но бокал был пуст, и он положил себе в рот с тарелки целый ломоть рыбы. Прожевав, Черкизов выбрал еще номер: частного сыщика Николая, который тот оставил ему на бумажке в отеле. Со всех сторон что-то очень тяжелое наваливалось на Черкизова, и надо было понять, что это такое. Телефонный номер был итальянский, и Черкизов был уверен, что тот был еще во Флоренции.
– Николай? Говорит Черкизов. Что происходит?
– Где?
– Везде! Телефоны не отвечают.
– Кто вам нужен?
– Кто-нибудь. Где Сизов?
– Его убили. Я думал, вы это знаете.
– Я это знаю!?
– Разве нет? Так мне перед вами извиниться? О его дочке не хотите спросить?
– С ней что?
– Она жива. К вашему несчастью. Она будет главным свидетелем в суде.
– В каком суде?
– В московском, Черкизов, в московском. Уж раз вы сами мне позвонили, я скажу. Я не в Италии, я в Москве. И передо мной лежит заявление в прокуратуру. Я его только что написал. В нем ваша фамилия упоминается пять раз. И каждый раз в очень нехороших эпизодах. Завтра я отнесу его в московскую прокуратуру. Поэтому вам лучше никому не звонить: телефонный узел зарегистрирует все ваши контакты. Еще советую написать заявление с повинной. Спокойной ночи.
42. Дома
В пустую свою квартиру я вернулся нервно истощенным, но в целом радостным. Клиент мой, к несчастью, был мертв, но жива его дочь, я сам, и в моей прихожей на полу стояла сумка с иконой Рублева. Все могло закончится много-много хуже. Но в сумке была только одна икона. Была ли в кремлевском кладе вторая, я точно не знаю. Возможно, она всплывет когда-нибудь у антикваров. Но только никто и никогда не узнает, что она работы Рублева. Иконописцы никогда не подписываются, потому что их рукой всегда водит Дух Святой.
Я сварил себе по-быстрому манную кашу, напился чая и сел за письменный стол. Я не хотел откладывать это: завтра утром мне потребуются оба заявления. Сим-карту в телефоне я так и не сменил на местную: ждал звонка от Тани, но никто из этих двоих мне вечером не позвонил.
Никогда я не думал, что так трудно писать заявление в прокуратуру, да еще усталому. Но я его написал. Затем плеснул воды из под крана в лицо и принялся за письмо в Третьяковскую галерею. Второе письмо оказалось еще труднее: надо было объяснить музейщикам, откуда икона, и почему она Андрея Рублева. Меня прервал телефонный звонок. Я не узнал его голоса. Черкизов мне не звонил, но я часто о нем вспоминал, потому, что не мог понять этого человека, как преступника. Наш разговор был коротким: он опоздал, жизни историка не вернуть, и не мне теперь с ним разговаривать. Я посоветовал ему писать, пока не поздно, заявление с повинной, на том наш разговор и закончился.
Было еще рано, но я падал с ног от усталости. Поэтому отложил второе заявление до утра и завалился спать. Разбудил меня новый телефонный звонок. Уж я подумал – Таня. Нет – опять Черкизов.
– Это снова Черкизов… Спите? Я хочу умереть. Сейчас стою на карнизе сто десятого этажа над Москвой. Хотел просто услыхать в последний раз голос живого человека. Прощайте. Прощай жизнь!
Я услыхал в трубке сначала шаги по каким-то доскам, звон металла, тишина и потом нарастающий свист ветра. И снова далекий крик: «Прощайте все…». Я не считал секунды, – свист ветра в трубке только нарастал, – но потом раздался сначала сухой треск, затем глухой удар и трубка замолчала.
Черкизов ударился об асфальт головой. Череп его раскололся, как фарфоровая чашка, и его мозги, розовыми комками, разлетелись во все стороны, на десяток метров от тела.
Утром все упоминания о Черкизове я вычеркнул из заявления в прокуратуру, и переписал его начисто. Черкизов сам себя осудил и сам же привел приговор в исполнение, вмешиваться в его дело мне было нечего. «Не суди, да не судим будешь».
Денег на такси у меня не было, тащиться с картой в банк не хотелось, и я повез икону Андрея Рублева городским транспортом. Сначала в давке троллейбуса, потом в толчее вагона метро, и с облегчением вышел на станции «Третьяковская».
Таня мне позвонила только следующим вечером. У них все сложилось хорошо: ее Джулиано благополучно выпустили из ментовки, – с его американским-то паспортом! – и они сразу поехали к ней домой. Обо мне, конечно, забыли. Через месяц я был у них на свадьбе. Но я уверен, их союз был заключен много раньше: на небе. Дела у Джулиано пошли в Москве блестяще: на взбесившейся в кризис бирже он сумел зарабатывать крутые деньги. Он даже начал на радостях учить язык свой древней славянской бабки.
Во Флоренции все сложилось после нашего отъезда очень грустно. Дон Спинноти не возвратился из России, и никто не мог ответить, куда он исчез. Вернувшийся из Москвы Карло смог только путано объяснить, что «подлец» Джулиано избил его в аэропорту, и защититься ему было нечем. Что случилось потом с древней иконой он не знал: дипломат убежал, потом не полетел с ним, и больше его он не видел. Рассказывая про это, смешливый Джузеппе не смеялся, а по-настоящему плакал.
Анжела после похорон брата улетела к своим дочерям, в Англию, и вернулась оттуда только в следующем году, ранней весной. Франческа приезжала домой на похороны брата, но вскоре тоже навсегда покинула эту виллу.
Прошел месяц, но дон Спинноти не возвращался. Консильери Филиппо так и не успел сообщить ему о смерти сына. Он стойко ждал своего «дона», и все это время полиция наседала на него, распутывая и смерть «русского» в церкви, и неожиданный «несчастный» случай с Марио. «Семья» распадалась на его глазах, миланские люди его больше не слушались, и, организовав на 40-й день на могиле Марио достойную службу, консильери тихо и незаметно, опасаясь только Карло, навсегда покинул Италию.
