Дмитрий Николаевич Таганов
Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве
30. Последняя молитва
Дон Спинноти решил лететь в Москву на день раньше: он хотел отлежаться в отеле после перелета, а затем осмотреться, и спокойно, как досужий турист, погулять по Красной площади.
Летели втроем. Вторым был Теря, – как местный московский бандит, и как новичок, заслуживший за полгода доверие «дона». Третьим был Карло, шофер и личный телохранитель Марио. Его хотели кем-нибудь заменить, когда «дон» сам решил лететь в Москву, но никого на вилле подходящего не нашлось, и Марио великодушно согласился расстаться с ним на три дня.
Сам же Марио принял решение «дона» со спокойным лицом, но с тихой яростью внутри. Так он теперь встречал каждый, нынче уже редкий, приказ отца. Марио, по факту, уже занял его место в «семье»: в Милане это было давно и негласно принято всеми, и своими и чужими. Только еще здесь, на «даче» дон Спинноти по-прежнему распоряжался. Почти все Марио принимал теперь, как старческий маразм, – как и его последний «бзик» с приглашением из Нью-Йорка Джулиано, или его страстное увлечение фамильной историей. Но сейчас было не время, и не то дело, чтобы Марио упираться рогом и спихивать отца. Поэтому он промолчал, но планов своих не изменил: что-то стало в отсутствие отца даже проще.
Ехали в аэропорт раздельно. «Дон» отбыл в Рим рано утром: он давно там не был и хотел повидать пару знакомых чиновников, поблагодарить их лично и передать каждому по пакету. Теря с Карло уезжали в аэропорт в конце дня, к самому отлету самолета.
Историк Сизов в этот день долго не выходил из номера отеля: он писал статью. Эта статья была для исторического журнала, где он часто публиковался, и где его давно знали. Он писал кратко, но очень емко, зная, что статья произведет взрыв, и не только среди историков. Она должна была стать первой из целой серии, которая у него давно созрела в голове. Все эти статьи были об архиве Фьораванти, но первая, и самая срочная, – о кремлевском кладе.
Работая над статьей, Сизов столкнулся только с одной, и чисто технической, трудностью: он хотел приложить к статье сделанную им в архиве фотографию рисунка Андреа Фьораванти. Но на рисунке было два креста, поставленных на двух тайниках его отца, а его статья была только о втором, о библиотеке царя Ивана Грозного. Первый крест следовало как-то убрать с фотографии, но сделать это Сизов не сумел. Без фотографии статья о таком потрясающем факте казалась не очень убедительной. Поэтому, закончив ее писать в своем ноутбуке, Сизов не спустился сразу в вестибюль отеля, чтобы отправить ее электронной почтой, а отложил это дело до вечера, надеясь что-нибудь да придумать.
Писать так срочно статью Сизов стал лишь по одной причине: он хотел продлить у себя состояние угасающей со вчерашнего дня эйфории. Только работа успокаивала его, и в ней он забывал все горести. Только в архивах он сумел не лишиться рассудка последние недели. Теперь же, когда все было позади, чистой радостью стала уборка урожая. Но первый крест на рисунке Андреа, как паук, не уходил ни с фото, ни из его памяти, и все только отравлял.
Около полудня Сизов чисто оделся и вышел из отеля на улицу. Он направлялся к дочери, на виллу, но сначала, как он делал почти каждый день, пошел в храм Божий.
Он вошел в прохладную полутьму церкви и остановился. Глаза привыкали, запахи свечей и ладана переносили его в другой мир, и Сизова начало охватывать знакомое уже прекрасное чувство торжественности и умиления. Тут жила некая тайна, которой Сизов не знал, он только подходил к ней. Конечно, сухой ученый-историк, который в нем сидел, не верил ни одной картине на этих стенах, – со святыми трогательными сценами, с нимбами над головами. Но человек, родившийся в нем две недели назад, уже понимал, что все это и неважно. За всем этим есть другое, что не нуждалось ни в свечах, ни в распятиях, ни даже в его молитвах. Оно просто было, и каждый, кто входил в церковь, знал это, и не мог без этого прожить.
Сизов поклонился алтарю с золотистым распятием, мерцающему множеством свечей, и начал неумело креститься: так, как делали все в этой церкви, пятерней, по католически. С каждым взмахом руки Сизов уносился все дальше от обыденной жизни, поднимался мыслями туда, где были только радость и чистота. Слезы сами по себе начали наворачиваться на его глазах, потекли и защекотали ему щеки, и Сизов впервые в своей жизни, неожиданно для себя самого, как будто по велению свыше, опустился на колени…
В эти же минуты Теря, выезжая на машине из ворот виллы, с Карло за рулем, чувствовал, как в его груди что-то дрожит и ликует. Для него начиналась новая жизнь, достойная и счастливая. Они ехали вдвоем в Рим, в аэропорт, но перед этим Марио поручил им сделать быстрое, но важное дело. Марио поручил это дело ему, Петьке Реброву, а ведь мог бы и Карло… Но нет, ему – Тере! А это означало, он станет скоро равным среди них, его принимают в «семью»…
С тех пор, как Сизов объявил Марио о завершении своей работы в архиве, когда он передал им план кремлевского собора с карандашным крестом в углу алтарной стены, так за ним сразу установили наблюдение. Как ни был Сизов зажат страхом за свою дочь, он на радостях мог сделать какую-нибудь глупость: если не сразу, так через день, три, или даже через месяц. Марио не хотел ничем рисковать: кремлевская тайна должна была остаться только у них. Его отец не мог это понять, и не только это. Но раз старый «дон» решил сам улететь, так пусть он теперь вернется в другую «семью».
В это утро историк Сизов долго не выходил из своего номера в отеле. Но теперь он вошел в церковь, – «наружка» посылала на виллу обо всем SMS-ки. Вчера, как и позавчера, и за день до этого, Сизов оставался в церкви около часа, – и этот час, по дороге в аэропорт, у Тери с Карло был в запасе.
Теря вошел в церковь, и у него сразу потемнело в глазах: после яркого полуденного солнца – одни свечи, свечи… Робко, но деловито, Теря пошел между рядов скамей к алтарю, присматриваясь к сидящим. Сизов сидел с краю, голова у него была опущена.
– Профессор, на минутку… Это о вашей дочери. Срочно. В сторонку отойдем?
Сизов не сразу понял, кто говорит, и он ли это слышит. Как будто он был высоко на небе, и теперь падал с него на жесткую, грешную землю. Под ним уже была простая деревянная скамья, и нужно было теперь встать с нее и куда-то идти. Так люди иногда просыпаются утром на работу, с отвращением и тревогой. Он встал, пошел вслед за спиной Тери, и страх снова начал забираться ему в душу.
В густой темени за колонной, под образом святого распятия, Теря остановился и ждал его.
– Что, что такое с ней? – громко зашептал Сизов. Это были последние слова в его жизни.
Вместо ответа длинное лезвие ножа Тери прошло наискось через его кишечник, пронзило желудок и уткнулось в правую почку. Сизов громко выдохнул и согнулся.
– Простите меня, профессор… – сказал негромко Теря. – Бог есть, я знаю, и я читал – он в каждом… Простите.
Теря рывком выхватил окровавленный нож из живота и сразу ударил им под левое нижнее ребро Сизова. Лезвие рассекло сердце и глубоко вошло в левое легкое. Сизов начал оседать вниз. Теря рывком выхватил снизу нож и свободной рукой слегка отпихнул от себя падающее тело. Сизов, как мокрый ватный тюфяк, согнулся сначала пополам, потом тяжело и беззвучно опустился на каменные плиты. Историк Сизов не успел послать свою последнюю статью в журнал, и раскрытая им тайна утерянной подземной библиотеки царя Ивана Грозного навсегда умирала вместе с ним.
Теря бросил нож Сизову на живот, потом нагнулся и аккуратно снял с его рукояти намотанный полиэтиленовый мешочек и сунул себе в карман. Затем он еще нагнулся над дрожавшим Сизовым, похлопал его по карманам, вынул из них бумажник и паспорт. Про мобильный телефон Сизова Теря просто забыл. Из-за колонны Теря вышел медленным и степенным шагом. Склонив молитвенно голову, не спеша, он скрылся за тяжелыми дубовыми дверями.
На виллу Карло с Терей уже не заезжали. Теря набрал только номер Марио и сказал ему в трубку: «Окей». В аэропорту Рима они сдали машину на хранение в многоэтажный гараж и сразу пошли на регистрацию.
31. В самолете
Несмотря на то, что дон Спинноти чувствовал себя в последние дни очень бодро, теперь же, в самолете, он почувствовал себя просто отвратительно, – то ли от перепада давления при взлете, то ли так подействовали разговоры со знакомыми чиновниками в Риме. Его сердце начало в самолете колотиться, или, точнее, дергаться, с удвоенной скоростью. С собой у него всегда имелся маленький приборчик для измерения давления и пульса, на батарейках. Им он несколько раз в день сам замерял себя, натягивая широкую ленту на бицепс. После взлета он тоже натянул себе эту ленту. Давление было высокое, но терпимое, и только пульс у него достигал 120 ударов в минуту, как у бегуна. «Дон» замерил себе пульс еще и пальцами на запястье, по часам: на руке он оказался в два раза меньшим. Значит, остальное добавляли хаотично трепетавшие его два предсердия: приборчик замерял все сокращения сердца вместе. Его болезнь так и называлась, – если в переводе с медицинской или больничной латыни, – «трепетание предсердий».
Даже с этим можно было вполне жить, и он жил так годами, если бы не одно обстоятельство. Оба его предсердия, «трепеща», взбивали, как будто миксером, его старую густую кровь. Образовавшиеся, как при взбивке масла, сгустки накапливались в сердечных карманчиках, – каких-то там «ушках». При сильном и неожиданном волнении, с первыми сильными ударами сердца, эти сгустки или тромбы могли вылететь из «ушек» и попасть через несколько секунд в легкое или в мозг. В первом случае смерть наступала мгновенно, во втором, – сразу случался инсульт, потеря сознания, паралич, и так далее по предсмертной программе.
Поэтому самым важным было сейчас «дону» успокоиться, подумать о чем-нибудь приятном и принять еще одно лекарство.
Карло сидел в кресле, притихший и скучный. Как только он сдал на регистрации сумку со своими боевыми ножами, так настроение у него сразу испортилось. Он почувствовал себя совершенно беззащитным, как будто раздетым. Такое не случалось с ним раньше, потому что он давно не летал, – ножи всегда были при нем, даже в постели. Скучно ему еще было оттого, что ему приказали молчать, не открывать рот с его итальянским и смешливым языком до самого возвращения, а он так любил смеяться.
Теря летел в Москву со смешенными чувствами. Он еще не совсем отошел от нервного напряжения в церкви. Возбуждение почти прошло, но осталось, как похмелье, беспокойство.
Он достойно выполнил приказ Марио, он заслужил похвалу, жаждал ее, он убивал ради этого. Но Марио, когда Теря после церкви сказал в свою трубку «Окей», добрым слово ему не ответил. Хуже того, он еще раньше приказал Тере молчать обо всем в самолете, и чтобы ни слова об этом старому «дону». Теперь Теря сидел в самолете от «дона» через ряд и думал только об этом. Он убил и молчит. Старый «дон» не простит ему это молчание. Он никому не прощает, ведь это – измена. Так пусть теперь только Марио станет ему «доном», он будет предан ему, как собака!
Еще Теря боялся лететь в Москву. Он не хотел в этот город. Москва была и осталась для него чужой. Там жили и искали его враги, они хотели его смерти. Теря сумел кое-как забыть про них в доброй Италии, но теперь думал только об этом. Полгода назад он убил выстрелом в живот, чтобы тот мучался, важного человека. Но оказалось, слишком важного, чтобы остаться после этого в живых. Такое, и такие, не прощают. Надежда была у Тери только на время: на три дня и три ночи, – и он вернется в теплую, родную теперь Италию, и никогда не полетит снова на восток…
Только подлетая к Москве, Теря вспомнил, что забыл забрать из кармана Сизова телефон.
32. Побег
Всю первую половину того дня мы провели с Анжелой около отеля: вышли к бассейну, плескались в лазурной воде и загорали. Потом мы легко пообедали в ресторане и поднялись к себе в номер для любви.
Делами я занялся после этого: просто позвонил Сизову. Хоть он и не желал меня видеть или слышать, но я беспокоился за них обоих.
После нескольких гудков я услыхал в трубке незнакомый голос, потом итальянские слова… Я взглянул на набранный номер: все верно, номер Сизова, несколько раз уже звонил по нему. Меня что-то настойчиво в трубке спрашивали по-итальянски, я немного послушал, помолчал и передал ее Анжеле.
– По-итальянски. Спроси, где Сизов.
Анжела осторожно прислушалась к трубке, потом сама заговорила. По интонациям было понятно: спрашивают больше ее, она только мнется и мало отвечает. В трубке продолжала шуршать итальянская речь, но Анжела уже протянула ее мне обратно:
– Он убит. Это полиция. Спрашивают, чей в руках у них телефон. Чье тело, и его имя… Господи, они уже убили его…
Я нажал на своей трубке «отбой». Все равно, язык я этот не понимал, надо было все сначала обдумать, и никогда не поздно будет позвонить по этому номеру снова. Да и моя сим-карта была теперь у них на крючке. Поэтому, чтобы не звонили и не беспокоили, я вообще отключил свой телефон. Затем я начал одеваться.
– Ты куда?
– Подари мне свой черный шлем. – Она не поняла, и я добавил, – Еще свою курточку.
Тогда она поняла все:
– Вы с ней никуда не убежите. Вас убьют. Это безумие!
– Подари, Анжела. Я не оставлю ее одну. Потому, что она будет следующей.
– Умоляю тебя!
– Я только попытаюсь…
– «Только» не бывает, это смерть!
– Мы с тобой так и расстанемся? Улыбнись мне.
Я привлек ее к себе и поцеловал. Это был наш последний с ней настоящий поцелуй.
Я ехал на виллу и прикидывал свои шансы. Если они не схватят меня сразу при въезде в ворота, – а это было маловероятно, – то у меня будет, по крайней мере, полчаса. Если только полчаса хватит, чтобы уговорить нашу Танечку. Но Джулиано, если он не дурак, может мне помочь.
Въехал я в ворота виллы без проблем, свернул к гаражу и заглушил мотор. Потом на руках развернул мотоцикл и оставил его в саду – так я уже делал несколько раз, это не было подозрительным.
Я нашел Таню с Джулиано на их обычном месте, на скамеечке. Тери с ними не было, как и весь вчерашний день. Охранника, вчера его сменившего, тоже. Это была большая удача: иначе, его пришлось бы нейтрализовать с кляпом во рту. Я подошел к «голубкам» и весело поздоровался, как будто мы встретились на пикнике. Потом я попросил:
– Джулиано, буквально на минутку. Таня не обидится?
Мы отошли: нас она видела, но не слышала.
– Отец ее мертв, он убит. На звонок по его номеру мне ответила полиция. Теперь они ищут позвонившего с этого телефона, – я вынул из кармана свой мобильник и показал ему, как свидетельство. – Опознать его тело пока не могут.
– Может, это не он?
– Хочешь сам позвонить по его номеру? Можешь с этого мобильника, или со своего. Поговори с полицией, по-итальянски тебе проще. Скажи им его фамилию, как он тут оказался, где его дочка, и все прочее. Будешь?
– Не могу в это поверить.
– Ты сможешь. Постарайся. А следующей будет твоя Таня. Но, может быть, и я.
– Что ты хочешь делать?
– То же, что и ты. Бежать отсюда.
Еще бы вчера Джулиано счел саму мысль бежать из гостеприимного дома дона Спинноти постыдной. Но уже вчера, в конце дня, она сама пришла ему в голову. Это случилось после мелкого инцидента возле скамеечки, где сейчас сидела Таня.
Вчера весь день Тери не было, и Таня сидела или с незнакомым охранником, или одна с Джулиано. Карло тоже весь день возил кого-то, но потом появился, чтобы только пообедать. После плотной еды он вышел вразвалочку в сад и увидал на скамеечке Таню. Когда появился Джулиано, – а он отходил от Тани ненадолго, лишь справиться о котировках на бирже, и сделать несколько деловых звонков, – то увидал свою Таню, молча вырывавшуюся из рук Карло. Тот, хохоча, хватал ее за талию и прижимал к себе ее грудь. Джулиано вскипел яростью и бросился к скамейке с перекошенным лицом.
Карло видел его издалека, и только сильнее стал тискать девчонку. Карло был не только круглосуточным телохранителем Марио, он был его личным другом. Марио не раз костил при нем этого надоевшего ему заокеанского гостя. Поэтому Карло был сейчас не только готов к драке, он даже ее искал.
Джулиано успел только протянуть к насильнику руки, схватить его за рубашку, как тот распрямился пружиной, отбросил чужие руки, и в его кулаке сверкнул нож. Джулиано почувствовал холодок лезвия у себя на щеке и отпрянул назад.
– Цы-цы-цы, – поцокал языком Карло, ухмылка так и осталась у него на лице, только жестче. – Кровь тебе пустить, американец?
Лезвие ножа он повел со щеки ко рту, царапая кожу, и остановил под нижней губой.
– Пустить? Немножко, а? Для вкуса? – Резким коротким движением он вдруг рассек нижнюю губу Джулиано, и сразу залился хохотом.
Джулиано почувствовал на своем подбородке обильную влагу, но не пошевелился. Продолжая хохотать, Карло отступил на шаг, и Джулиано увидал за ним Таню. Она сидела с ладонями на висках и глядела в землю. Джулиано подумал, что же он сделает, если Карло снова сядет на скамеечку и начнет тискать его любовь? Что вообще он может сделать на этой вилле? Его молодые тренированные мускулы были абсолютное ничто против маленького блестящего лезвия. Он слизнул соленую кровь с подбородка, и кончиком языка потрогал порез под губой.
Но Карло пора было уезжать, он мог бы продолжить эту игру в любой другой день, пока американец не уберется отсюда. Хохотнув и спрятав, как фокусник, нож, он пошел по дорожке обратно к вилле.
– Возвращайся к Тане, – сказал я Джулиано. – Скажи ей, что вы с ней уезжаете. Через пять минут. Никаких с собой вещей. Вот для нее куртка, пусть оденет.
Джулиано молча смотрел на меня, поэтому я добавил:
– Она сядет на мой мотоцикл. Ты ничем не рискуешь.
– Я не поэтому… – он смутился.
– Ты выедешь за нами, если захочешь. Через пять минут. И тоже никаких вещей.
– Куда мы едем?
– В Рим.
Но еще десять минут назад я сам не решил, куда нам лучше ехать. Дорога на Рим – это хайвэй, и если за нами погонятся сразу, то уйти даже на наших «Дукати» было детской мечтой. Другое дело – горная дорога через Апеннины к морю, на курортный Римини: оттуда летало в Москву много чартеров. На горной дороге у наших мотоциклов больше шансов. Но на курорте не было посольства, а у нас паспортов. Поэтому приходилось выбирать Рим: выбраться в Россию без паспортов мы бы смогли только через наше посольство.
Я не знаю, что Джулиано говорил нашей Танечке, но через пять минут я увидал их вдвоем на дорожке, идущими ко мне, и на ней была курточка Анжелы. Я завел мотоцикл и начал одевать шлем.
– Одень ей, и помоги забраться, – я протянул ему Анжелин шлем с угольно-черным стеклом. – Догоняй, мы в Рим.
Меня же самого Таня только спросила:
– Когда я увижу папу?
– В Риме, – сказал я. В конце концов, отправкой на родину его тела будет заниматься тоже наше посольство в Риме.
По тому, как Таня обхватила меня сзади за живот, я понял, что она никогда в жизни на мотоцикле не сидела, и напугана была сейчас до смерти. Но через полчаса это обычно проходит. Хуже было, что первые минуты из этого получаса будут протекать на глазах у зорких охранников.
Я подъехал к воротам и, как обычно, рыкнул движком. От свободы нас теперь отделяли секунды. Половинки ворот уже поехали медленно в стороны, я включил передачу, но вместо зелени за воротами передо мной открывался красный капот машины. Пути вперед не было, надо было как-то разъезжаться с этой встречной. Я знал, чей это красный «Ferrari» стоял передо мной за воротами – Марио. Пропустить его первым в ворота должны были, разумеется, мы.
У мотоцикла нет заднего хода. А если кто-то сидит сзади за пассажира, обхватив руками крепко за живот, то откатится ногами назад, да еще в горку, невозможно. Секунды пролетали, и все они на глазах у Марио.
– Сойди, Танечка, – негромко, и как умел спокойно, сказал я.
Таня начала слезать с моего «Дукати», и я спиной «видел», как это у нее получалось. Вперед же я смотрел на водителя «Ferrari», видел, как тот наблюдал за нашим «цирком», и все во мне опускалось.
Наконец, Танечка слезла с мотоцикла, я откатился в сторону, и, не посадив еще обратно пассажирку, сделал вежливый взмах рукой, приглашающий въехать в ворота.
«Ferrari» тронулся вперед, проехал мимо ворот капотом, дверями, багажником… и остановился. Марио был в шаге от меня. С одной рукой на руле, он внимательно смотрел на что-то за моей спиной.
– Садись, скорее! – шепнул я в другую сторону, надеясь, что та услышит и все сделает с первого раза.
Танечка услыхала меня, начала залезать сзади на мотоцикл, – но теперь, без помощи Джулиано, можно было представить, как это выглядело. А Марио все это время наблюдал за ней с расстояния метра. Сам же я глядел только вперед, но проезда в ворота для нас не было: багажник «Ferrari» так и застрял в них.
Наконец, Танечка уселась на заднее место за моей спиной. Но когда я услыхал, как Марио вдруг обратился к своей «сестре» по-итальянски, тогда я понял, что мы проиграли. Таня молчала за моей спиной, и Марио повторил свой вопрос. Ответом сзади опять была тишина.
Я бы мог соскочить с мотоцикла, – но Таня тогда сразу бы грохнулась на асфальт, с ногой под тяжелый мотоцикл, – но я перескочил бы через узкий багажник «Ferrari», бросился в субтропические здешние кусты, и был бы здоров. Но я не сделал этого.
Назад я не оборачивался, да еще подо мной ухал мощный движок, поэтому я не услыхал, как подошли охранники. Не видел и не знаю, как они обошлись с моей пассажиркой. Хорошо помню, как с меня стащили шлем, потом первый удар по голове, – тяжелым и мягким. Затем они еще и еще били по моей бедной голове. Слезть с мотоцикла я уже не мог, защититься, сидя на нем, тоже, но продолжал до конца упираться ногами в землю. После этого – провал, не помню ничего.
