Николай Рерих
Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников
В квартире дома № 14 по Вспольному переулку все необычно: и тесные ряды книжных шкафов и стеллажей, до отказа набитых пухлыми папками, картинами, альбомами, пакетами, и кипы бумаг и свертков, что громоздятся штабелями на столах и по углам комнаты, и стены, сверху донизу увешанные картинами, рисунками, гравюрами…
Привлекают внимание первые посмертные маски В. Маяковского, С. Есенина. Рядом – уникальная вещь пушкинской эпохи: чудесные настольные часы, когда-то украшавшие гостиную дома в Полотняном Заводе – вотчине Гончаровых, родителей жены Пушкина. Словом, в этой до предела заставленной комнате, где действительно яблоку негде упасть, находятся и на виду и под «замками» огромные культурные богатства. Мы говорим об интереснейшем, представляющем значительную литературно-историческую ценность собрании Евдоксии Федоровны Никитиной, – собрании, материалы которого накапливались ею на протяжении почти полувека.
В 1920–1931 годы Евдоксия Федоровна Никитина возглавляла в Москве издательство художественной литературы. На «Никитинских субботниках», организованных по ее инициативе еженедельных субботних вечерах издательства (отсюда название «Никитинские субботники»), бывали известные литераторы, художники, актеры, музыканты, ученые.
Огромное количество рисунков, дружеских шаржей на писателей было создано на «Никитинских субботниках» их участниками – Е. Лансере, К. Юоном. Особенно много вещей Кукрыниксов, и все это, нигде не опубликованное, оставалось в никитинском собрании, так же как рукописи и книги с автографами.
Евдоксия Федоровна Никитина передала свое собрание в дар государству. А ныне это собрание превращено в филиал Государственного Литературного музея. Пожизненным хранителем назначена Евдоксия Федоровна Никитина – старый литератор, член Союза писателей СССР.
Полвека встречаясь на путях жизни как поэт и как художник с Евдоксией Федоровной Никитиной, я знал ее привычки, страсти и увлечения. Одна у нее была сильная, неистребимая страсть – собирать коллекции рукописей, или, что то же, создавать широкий по размерам литературный и живописный архив. Я сам грешил страстью устраивать и устраивал художественные выставки без конца. За свои годы я сделал не меньше пятидесяти выставок. Об одной из них мой теперешний рассказ.
В этой страсти мне помогала и неугомонная Евдоксия Федоровна. Эта выставка должна была быть по ее предложению в Музее изящных искусств. Никитина была в дружбе с главной администрацией музея. Главный зал на втором этаже был в моем распоряжении. Все было решено, утверждено и одобрено домашней непридирчивой комиссией.
Евдоксия Федоровна по-своему скомпоновала повестку, или, вернее, пригласительный билет вечера, посвященного открытию выставки:
1. Выставка художника Павла Радимова, картины Родины.
2. Литературный вечер Павла Радимова, участвуют Качалов и Москвин.
Широкая программа привлекла многочисленных зрителей и слушателей. Качалов, с которым я несколько раз встречался, на этом вечере не мог быть по болезни, он был заменен Аксеновым. А Москвин Иван Михайлович пришел, но шепнул мне на ухо при входе: «Я никогда не читал стихов, но тебе по дружбе прочту какую-нибудь маленькую прозаическую вещицу».
В те годы у меня в сборнике антирелигиозных рассказов была напечатана миниатюра «Панихида». В ней было мало скорби и много добродушного юмора. Москвин сел на лестнице: «Дай книжку!» Я дал знаменитому чтецу свой рассказ.
Боже мой! Что он, волшебник, с ним сделал! Я ему прощаю множество фраз, которых я в жизни никогда не писал. Он читал блестяще, он был на высоте, хохот перекатывался по рядам стульев.
После концерта и выставки был домашний вечер. Деятельное участие в нем принял тогдашний редактор «Известий» Иван Михайлович Гронский. Для гостей он любезно предоставил свою широкую квартиру в Доме Правительства. На вечере выступил известный тенор Николай Николаевич Озеров, мой однокашник по духовной семинарии в Рязани и по Казанскому университету. Он спел романс, написанный композитором Г. Медведевым на мои слова «Журавли». Среди писателей был и Павел Васильев.
В тот вечер все были молоды, стихи и песни лились без останову, из-за стола мне хлопала в ладоши уважаемая Евдоксия Федоровна, при чьем участии огни вечера разгорались сильнее и сильнее. Даже я сам простил себе свою дерзость, что собрал без основательной причины столько народу.
Вчера я только перевернул страницы изданной обо мне в издательстве «Советский художник» художественной монографии. На последних страницах я прочел список устроенных мною художественных выставок, начиная с деревни, с деревенского двора, с избы-читальни, с советской чайной, с музеев русских городов до музеев Москвы – итог для меня внушительный. Я думаю, что это были незаметные, но крепкие камни нашего дорогого искусства.
Следуя этим заветам, я буду и в восемьдесят лет, и после восьмидесяти работать для искусства и говорить о нем. Оружие советских художников и поэтов – кисть и слово. Этим мы отгоняем во мрак прошлого призраки бесчеловечной войны. Пусть же Солнце, встающее с утра, не устанет светить над миром и просторами нашей Родины.
К.Ф.Юон
1875–1958 гг.[118]
Москва в моем творчестве
Когда в юные годы мне приходилось вступать на почву Московского Кремля, мною овладевало большое душевное волнение. Не было понятно, почему я так волновался, и, вместе с тем, казалось, что причин для этого много, что они большие, сложные и глубокие.
Чувство глубокого подъема, повышенного душевного состояния и повышенной работы воображения меня до сих пор всегда охватывает при соприкосновении с памятниками древней архитектуры, как живой свидетельницы исторических событий народной жизни, борьбы, страданий и радостей родного народа.
Теперь, на склоне лет, я стал яснее видеть причины тех переживаний, которые безотчетно меня потрясали в юные годы; сейчас мысль работает конкретнее, лучше осознаешь и воспринимаешь факты истории. Современная действительность научила глубже проникать в прошлое народной жизни, она же научила сознательнее смотреть и в будущее.
Архитектура, в формах которой всегда выражались мысли, стремления, чувства народов, и сейчас призвана в лучших своих творениях быть тем маяком для грядущих поколений, каким для русских людей с веками становился, а в настоящее время еще больше стал Московский Кремль, являющийся теперь символом дружбы народов всех стран.
Московский Кремль, многовековой центр столицы, образует как бы сердце и разум нашего народа, он сосредоточил в себе память о всем пережитом, о борьбе и победах, он горделиво говорит о достоинстве, о великой красоте помышлений создавших его русских людей.
Художественные формы древней кремлевской архитектуры свидетельствуют о любви ее создателей к прекрасному, о желании навечно воплотить в незабываемых образах свои возвышенные чувства и передать их поколениям далекого будущего.
Чем ярче выражен национальный характер искусства, тем больше к нему интерес других народов. Древние камни красноречиво повествуют в прекрасных формах искусства о самых высоких идеях своего времени, о способностях ума и сердца своей нации, о глубинах ее душевной жизни. Перекликаясь с вековыми архитектурными памятниками народов разных стран, Московский Кремль являет собой неповторимо уникальный вклад в сокровищницу мировой человеческой культуры. Памятники архитектуры и живопись их интерьеров, отражающие политическую, военную и общественную стороны народной жизни и выдержавшие испытания веков, говорят о высоких взлетах национальной творческой мысли; они являются одновременно вдохновляющим примером и отправной базой для творческих дерзаний будущих поколений.
Такие чувства и мысли возбуждались и возбуждаются во мне при соприкосновении с древней художественной архитектурой, и в частности с наиболее мне понятными формами Московского Кремля.
Мне трудно говорить о моих работах, посвященных воспроизведению Кремля, Красной площади и иных частей Москвы, оторвано от других аналогичных произведений, сюжетом для которых послужили исторические города бывшей русской провинции, и даже от моих изображений русского пейзажа.
Все их объединяет моя любовь и привязанность к родной стране, к моему народу, к его истории и его живой современности. Единый национальный колорит, единые черты народности роднят жизнь столицы и ее провинций, жизнь русского народа с русской природой. Общим стилем и характером объединены русские города, в которых я много работал: Новгород Великий (ныне г. Новгород), Псков, Киев, Ростов Великий (ныне г. Ростов), Троице-Сергиева лавра (ныне г. Загорск), Нижный Новгород, Суздаль, Торжок, Владимир и др.
Я родился в 1875 году, в Москве, на 4-й Мещанской улице, близ Садового кольца, где прожил первые пять лет своей жизни в типичном для 70-х годов двухэтажном доме с просторным садом из старых вязов, с цветочными клумбами и скамейками.
Этот дом был написан масляными красками другом родителей, талантливым любителем живописи А. М. Солодовниковым в подарок моей матери. Я постоянно видел эту картину висящей на стене столовой комнаты нашей квартиры. Художник отлично передал колорит 70-х годов прошлого века в красках и стиле дома и сада на тихой московской уличке. Он изобразил миниатюрные фигурки моего отца, беседующего в саду, за столом, со своим знакомым, матери, спускающейся в сад с лестницы балкона первого этажа, сестренки и меня – в окне, на руках у кормилицы в кокошнике. Можно заключить, что мне довелось на первом году жизни увидеть палитру живописца с выложенными на ней цветистыми красками и прельститься ею на всю свою жизнь. Когда мне было семь лет, я стал уже рисовать, и тот же любитель научил меня основному закону перспективы.
Первые впечатления, воспринятые мной от Москвы и московской жизни в самые ранние годы, были уютные московские переулочки на Мещанских улицах с обилием садов и церквей.
Тишина нарушалась здесь лишь изредка проезжавшим извозчиком или голосом разносчика, громыхавшей по булыжной мостовой телегой или ассенизационным обозом, который оглушал своим нестерпимым грохотом. Поблизости от нашего дома была Сухаревская площадь со знаменитым Сухаревским рынком и возвышавшейся посреди Сухаревой башней.
С детства, как я это сейчас понимаю, мне запала в душу какая-то особая простота московской жизни, примитив ее уклада, однако, вместе с тем, и какая-то особая задушевность, теплота чувства, то ли сердечная доброта в людских отношениях. Гораздо позднее, в зрелые годы, я вновь ощутил эту запавшую в душу с детства чисто русскую теплоту чувств: она согревала зрителя в портретах лучших русских живописцев XVIII и XIX веков: Боровиковского, Левицкого, Рокотова, Аргунова, Венецианова, Кипренского, Брюллова и других.
Отроческие годы моей жизни пришлось прожить на Лефортовской окраине Москвы. Эти годы в значительной мере определили мой будущий путь живописца. Лефортовская окраина, как известно, богата историко-архитектурными памятниками петровского времени, она насыщена историческими преданиями о детстве Петра I и в значительной мере связана с его последующей жизнью и деятельностью. Мое пристрастие к архитектурным памятникам родилось именно в Лефортове в отроческие и юношеские годы. Лефортовский дворец и при нем Лефортовский парк, расположенный на берегу реки Яузы, с обилием каналов, мостиков через них, руин, гротов позднейшего – екатерининского времени, с беседками начала XIX века стали первыми объектами моих живописных упражнений. Я не раз писал так называемый «Дворцовый мост» через реку Яузу, на которой молодой Петр строил свой первый ботик. Бывшая при Петре I Немецкая слобода, превратившаяся позднее в Немецкую улицу, древняя немецкая церковь (кирка) петровской архитектуры, Преображенская площадь близ реки Яузы, находящаяся на месте бывшего здесь села Преображенского, в котором юный Петр формировал свои «потешные полки», более поздний по архитектуре Анненгофскии дворец на самой окраине столицы и многое другое дышало историей и питало воображение.
Вместе с увлечением памятниками русской архитектуры, естественно, углублялся интерес к историческому прошлому родной страны, к исконному быту и укладу жизни русского народа, к народным традициям, к поэтическому национальному колориту всей русской жизни.
Углублению моего интереса к Москве и ее историческим богатствам в значительной мере способствовали прочитанные в школьном возрасте замечательные исторические романы Загоскина, Лажечникова, А. К. Толстого и других авторов. В этих произведениях была показана жизнь старой Москвы, жизнь в Кремле, на Красной площади – центре города, всегда бушевавшем и кипучем. Стали излюбленными прогулки в Кремль и вокруг него. Я изучал Москву-реку и ее приток Яузу. Воображение рисовало жизнь прошлых времен на берегах этих рек, волнуя ум и сердце. Вместе с тем, другое мое увлечение в молодые годы, заключавшееся в пристрастии к рисованию и живописи, требовало своего развития и влекло к изучению живой природы. Мои первые рисунки и этюды маслом были сделаны в Лефортовском парке; дома же я писал предметы домашнего обихода. Заниматься композицией тогда не решался, для этого еще не хватало уменья и опыта. Однако все воспринятое с детства от древней Москвы и Кремля впоследствии мне сильно пригодилось и получило свое творческое претворение в ряде моих картин и декораций театральных постановок.
После окончания реального училища я поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, намереваясь стать архитектором. Начальный курс был общим для всех трех отделений: там только рисовали. Находясь в училище, я имел возможность видеть работы учеников старших курсов живописного факультета, которые так меня пленили, что я, уже не задумываясь над выбором профессии, твердо решил стать живописцем.
В годы учебы в Училище живописи, ваяния и зодчества я не раз совершал поездки по Оке и Волге, видел Тверь, Ярославль, Кострому, Углич, Нижний Новгород и другие города, изобилующие древними архитектурными памятниками, с оживленными базарами, с живой прибрежной сутолокой около пристаней. Плененный красотой этих древних русских городов, я чувствовал их органическую связь с Москвой, вначале – как с историческим соперником, а затем – как со своей столицей. Больше всего захватил и ошеломил меня необычайный колорит народной архитектуры, он поражал цветистыми сочетаниями красок и форм древних церквей и колоколен, пестрых, веселых, наивно-провинциальных раскрашенных домиков и расположенных рядом с ними садов с темной зеленью старых лип и дубов. Меня привлекали и гористые пейзажи с извилистыми дорогами и светлыми лужайками. Над таким уютным красочным мирком нередко возвышались древние каменные стены с бойницами и башнями древнего кремля или монастырей. В этих своеобразных картинах сочетались хранившие свое былое величие остатки архитектурных форм прошлого, в которые было вложено много художественного чутья и народного понимания красоты, с окружавшей природой. То же солнце, своим живительным светом некогда озарявшее древние каменные стены, по-прежнему светит и нашим современникам – потомкам ушедших поколений.
В этих живописных городках я обрел для себя тему живописи, которая в воображении органически срасталась с впечатлениями, воспринятыми от Москвы и ее Кремля, с московским духом жизни, определявшим собой единый характер и стиль народного быта и нравов всей северной и средней полосы России. Однако к Москве я обращался много раз, вплоть до последних дней, всегда с новыми целями и чувствами, всегда находя в ней новое содержание и новые черты. Мои ранние работы над московскими мотивами были первыми исканиями «самого себя» в искусстве.
Написанные мной картины о Москве можно разделить на несколько циклов, из которых каждый занимал меня более или менее длительное время. Среди них самый ранний – ученический цикл составляли сценки из жизни московских окраин. Ко второму циклу можно отнести картины ночной Москвы – «Московские ноктюрны». Третий круг произведений раннего периода охватывает виды Кремля, Красной площади, и в частности собора Василия Блаженного. Значительно позднее появился цикл картин и театральных постановок на темы древней Москвы и, наконец, мои последние работы, посвященные изображению новой Москвы.
Для раннего периода моего художественного пути было свойственно непосредственное воспроизведение натуры, когда я, намеренно отказываясь от творческой работы в мастерской, стремился изучить законы изображения окружающего мира в различных условиях света и пространства. При этом с особым вниманием я работал над материалом полюбившихся мне древних городков русской провинции, считая передачу их неповторимого характера и «живость» изображения важнейшими художественными достоинствами произведения живописи.
Для работ второй, более зрелой половины моей художественной жизни типичным является творческий подход к решению поставленных задач, стремление к обобщениям и к идейной целенаправленности.
Сейчас я не вижу противоречий между задачами дней юности, которым более свойствен анализ, и задачами зрелого возраста, носящими характер обобщений. По существу, эти задачи никогда не следует разъединять, а, наоборот, их необходимо соединять и связывать. Причина этого кажущегося противоречия в том, что в юные годы художник обладает еще недостаточными навыками, знания его ограниченны, впереди еще путь исканий, тогда как в зрелом возрасте накопившийся опыт дает ему возможность мыслить обобщенно и действовать целенаправленно. Характерным примером моих работ раннего периода могут служить полотна: «За Дорогомиловской заставой», «Лавочка съестных припасов», «Искатели на свалках», «Мальчик с собакой», «По ночной Москве», «Ночь. Пивная на Смоленском рынке», «Ночь. Тверской бульвар», «Тройка у старого Яра», «Заутреня в Кремле XVII в.», «Красная площадь в лунную ночь».
Наиболее типичные позднейшие работы: «Вид Кремля», «Собор Василия Блаженного (от Варварки)», «У Новодевичьего монастыря».
К композиционным произведениям следует отнести: «Москворецкий мост зимой», «Гулянье на Девичьем поле» (написана к 800-летию Москвы), «Кормление голубей на Красной площади», «Первомайская демонстрация на Красной площади в 1929 году», «Военный парад на Красной площади 1929 г.», «Утро индустриальной Москвы», «Парад на Красной площади в Москве 7 ноября 1941 года», «Вузовцы», «У нового университета» и др.
В Московском училище живописи, ваяния и зодчества в годы моего учения были организованы лекции, которые читали профессора Московского университета. Особой популярностью у студенчества пользовался профессор русской истории В. О. Ключевский. В лектории обычно не хватало мест для всех желающих его послушать, так как присутствовали не только учащиеся, но и весь преподавательский состав. Сам Ключевский однажды сказал, что ни одна аудитория не удовлетворяла его так глубоко, как слушатели Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Ключевский читал живо и содержательно, он умел доходчиво, образно осветить исторические события и факты из прошлой и современной ему жизни русского народа. Его проникновенные слова западали в душу, будили воображение и вызывали патриотические чувства. С особенным интересом я слушал его лекции о событиях, происходивших в Москве, и об исторической роли русского народа, боровшегося за свою судьбу, свободу и независимость. Благодаря Ключевскому я еще больше полюбил памятники истории.
Были у меня встречи и с другим крупнейшим русским историком – И. Е. Забелиным, который иногда приходил на собрания Общества друзей старой Москвы, регулярно проводимые в Историческом музее. Забелин, лучший знаток Москвы, является автором большого труда по ее истории.
Постоянным посетителем и одним из самых активных членов Общества друзей старой Москвы был А. М. Васнецов. Он принимал личное участие в археологических раскопках Москвы, производимых в местах нового строительства или ремонтных работ, нередко делал сообщения об этих раскопках на собраниях общества. Васнецов был фанатично предан духу старой Москвы и прекрасно ее знал. Его художественные работы, в которых он воскрешает облик старой Москвы разных периодов, производят впечатление выполненных непосредственно с натуры. Они настолько убедительны и правдивы, что могут служить буквально документами о прошлом времени.
Удивительно, что многие русские ученые-патриоты не только своими особыми душевными качествами, образом мышления и целостностью всего своего духовного существа являлись носителями характерных черт русской народности, но они даже во внешнем облике сохранили типические черты передовых людей XVII века – эпохи высокого развития русской национальной культуры и народного искусства. Таковы были Ключевский, Забелин и братья Васнецовы, таковы же по духу и складу характера были великие русские художники А. Иванов, Репин, Суриков и Серов.
Убедительные своей правдивостью работы Репина, Сурикова, братьев Васнецовых, поэтические картины Рябушкина производили сильнейшее впечатление на выставках. Казалось, что вернее и лучше их написать нельзя.
Горячо любя русское народное искусство, я не стал в своих работах композиционно перерабатывать материалы архитектурных и других национальных памятников старины, а решил изображать их в ярком, сияющем свете, реально и осязательно. У подножья сооружений, сотворенных нашими предками, я рисовал живых потомков создателей этой прекрасной архитектуры. Изображение русских людей нашей эпохи на фоне древних архитектурных ансамблей мне представлялось вполне органичным и художественно убедительным. Для будущих поколений эти современные нам живые картины должны стать такими же историческими документами о жизни народа, какими для нас, например, являются рисунки городов и сел, народных типов и костюмов, сделанные в XVII веке художниками, сопровождавшими немецкого посла Мейерберга во время его путешествия по России.
Время с большой быстротой меняет облик городов и сел. В период Великой Отечественной войны и послевоенного строительства успели в корне измениться, а иногда и полностью исчезнуть многие объекты моих живописных трудов: здания знаменитой Нижегородской ярмарки превратились в склады и амбары; на месте бывшей «Сибирской пристани» сооружен большой речной порт со сложной системой погрузочных и подъемных кранов. В годы Отечественной войны древний город Торжок более чем наполовину разрушен вражеской авиацией. Ярославль лишился многих своих древних храмов еще в гражданскую войну. Значительно пострадали от чужеземной интервенции Новгород и Псков. В Московском Кремле, превращенном теперь в музей, реставрированы древние храмы, появились новые государственные сооружения.
Изменились быт, торговля и обряды городов бывшей русской провинции и самой Москвы с тех пор, как мне приходилось изображать их на своих полотнах. Большинство картин, написанных мной в первой половине творческого пути, стали уже документами об ушедшей жизни и быте.
Одна из многочисленных миссий художника заключается в том, чтобы быть летописцем своего времени, запечатлевать лицо родной страны и ее людей определенного исторического периода.
Такими летописцами русской жизни в большинстве своих произведений, особенно в портретах, были гениальный Репин и Серов, таким был Верещагин в своих батальных картинах, такими были Шишкин, Саврасов и Левитан, изображавшие русскую природу.
Большинство людей всегда более всего интересуются окружающей их действительностью и, естественно, более всего любят живую жизнь, данную им самой природой, как ничем не заменимое «счастье бытия». Должен признаться, что и я любил окружавший меня живой мир, жадно всматривался в каждое новое явление, поражавшее меня, будь то редкое солнечное освещение или впервые увиденная картина праздника, гулянья или свадебного обряда.
В старой, современной мне, но теперь уже ушедшей Москве в течение длительного времени я особенно прельщался картинами народной жизни в самых разнообразных ее проявлениях. Темами моих работ были «Масленичное катанье», «Вербный базар на Красной площади», «Кормление голубей на Красной площади», «Гулянье на Девичьем поле», «Москворецкий мост зимой». Ряд произведений на аналогичные сюжеты был написан в подмосковной деревне Лигачево (Химкинского района), с которой я тесно связан начиная с 1910 года и до последнего времени. Там мной было создано несколько вариантов «хороводов» и праздничных гуляний, большая картина «Пляска свах», картины «Девичник» и «Семья», а в советское время – «Сестры-комсомолки», «Подмосковная молодежь», «Молодые – смех», «Инструктаж колхозниц» и др.
Живя в Москве, я часто бывал на Девичьем поле (теперь превращенном в большой сквер-сад), проводя там иногда буквально целые дни. Интересно отметить, что все бывшие на этом обширном песчаном пространстве постройки затевались и выполнялись по инициативе самого народа: балаганы, карусели, так называемые «американские горы» со скользящими по рельсам вагонетками (в Америке аналогичный аттракцион назывался «русскими горами»), цирки, эстрады, торговые ларьки с мороженым и напитками, открытые и закрытые песенные павильоны, где в самодельных национальных костюмах выступали смешанные хоры под аккомпанемент импровизированных оркестров. Эти артисты и артистки обычно жили в переулочках и улицах, прилегающих к Девичьему полю. Все свое время они отдавали артистической деятельности.
Перед балаганными театрами, где в основном ставились пьесы на патриотические темы (например, «1812-й год»), находились кассы с висевшим около них колоколом, который извещал о начале представления. Специальные глашатаи рекламировали спектакль и зазывали гуляющих посмотреть его. На эстраду перед театром выходили исполнители ролей в костюмах и гриме с целью заинтересовать и привлечь зрителей.
Собранный мной обильный материал из жизни Девичьего поля остался, к сожалению, далеко не использованным.
На основании этого материала и небольшой акварели на аналогичную тему к выставке, посвященной 800-летию Москвы, я написал картину «Гулянье на Девичьем поле». К этой же юбилейной выставке мной было написано другое произведение, изображающее кормление голубей на Красной площади. Этот обычай, исстари установившийся в Москве и доживший у нас до октябрьских дней, существовал и поныне существует во всех европейских столицах и многих других городах Европы. Особенно он популярен в Венеции. Прирученные голуби с полной доверчивостью садятся на руки, плечи и даже на голову кормящих их людей. Сейчас этот красивый обычай вновь возродился в Москве – на Манежной площади, в тихих Петровских линиях и других местах.
С большим интересом я писал сценку из московской жизни – «Тройку у старого Яра». В картине изображена подлетевшая к подъезду известного ресторана взмыленная лихая тройка, запряженная в широкие сани, крытые малиновым бархатом, из которых выходит солидный мужчина со своей дамой. Над подъездом светит ослепительный фонарь, окна ресторана блистают разноцветными стеклами, освещенными изнутри. Старый загородный ресторан «Яр» в Петровском парке со знаменитым цыганским хором был излюбленным увеселительным местом москвичей. Преимущественными посетителями его были представители богатой московской буржуазии (купцы, фабриканты и др.). Там проводила время и значительная часть интеллигенции, чиновничества и военных. По преданиям, в «Яре» любил бывать А. С. Пушкин; известно также, что туда часто наезжал С. В. Рахманинов – в дни, когда он работал над своей дипломной оперой «Алеко»: дружба с цыганами была нужна композитору для осуществления своих творческих замыслов.
Меня лично работа над «Яром» очень интересовала с живописно-технической стороны. Чудесное смешение света от белого фонаря и разноцветного стекла окон с морозной пылью от подкативших саней, с паром, валившим от фигур и из ноздрей разгоряченных лошадей, рождало целый вихрь вибрировавших красок редкого звучания. Это давало простор своеобразной технике масляной живописи и одновременно пробуждало не лишенное поэзии настроение.
Будучи реалистом по природе, я всегда невольно подмечал не только привлекательные, парадные, но и отрицательные стороны жизни (как бы ее изнанку), которые особенно сильно овладевали моими мыслями как существовавший факт, как, казалось, грустная житейская неизбежность. Тяжелое, мрачное чувство испытывал я, видя несчастных людей.
Интересуясь московскими окраинами, где жизнь бедноты заметнее и понятнее, чем в центре города, я нередко наблюдал поражавшие меня сценки.
Помню, за одной из московских застав находились мусорные свалки. Я замечал, как туда всякий день приходили странные фигуры, в рваных одеждах, с палками, и подолгу шарили в мусоре, мечтая найти в нем «жемчужное зерно». Я не знал, что именно привлекало этих несчастных к свалкам, однако происходившее произвело на меня такое впечатление, что этой теме я посвятил свою раннюю московскую картинку под названием «Искатели на свалках».
В другой моей работе этого же периода изображена расположенная на окраине Москвы примитивная деревянная лавчонка со съестными припасами (вплоть до горячих сосисок). Перед лавочкой – фигура бледного, голодного человека в истрепанном пальто, жадно всматривающегося в съестное.
Иными по содержанию, но аналогичными по духу были более поздние произведения (ноктюрны) на тему ночной Москвы. Такова, например, композиция «Кафе на Тверском бульваре» с таинственными силуэтами фигур, выступающих на фоне рассыпавшегося звездой света от яркого фонаря кафе. Ей близка и небольшая картина, на которой представлены две пары мужчин и женщин, стоящих перед входом в пивную и о чем-то спорящих. За ними тянется уходящая вглубь, в темноту, длинная вереница фонарей Смоленского рынка и Садово-Кудринской улицы. К числу московских ноктюрнов относится и «Тройка у старого Яра».
В подмосковной деревне Лигачево мной была написана большая картина «Пляска свах», которая отражала укоренившийся в деревне обычай для новобрачных – после свадьбы обходить с ближайшими родными присутствовавших на ней гостей. Такое шествие обычно возглавлялось пляшущими свахами, поющими во весь голос непристойные частушки; эта церемония совершалась неизменно в хмельном состоянии.
Однако подобные сюжеты меня привлекали лишь изредка, в виде исключения; по преимуществу же я искал в окружающей реальной действительности выражения бодрого, красочного колорита русской народной жизни и красоты родной природы.
Мой художественный путь в целом был лишен каких-либо значительных колебаний. Мимолетные сомнения в правильности его не были органичными, а скорее наносными, навеянными модными увлечениями и свойственным молодежи стремлением к новому во что бы то ни стало. Так, сильное влияние в молодые годы на меня оказали, с одной стороны, петербургские художники, которые группировались вокруг журнала «Мир искусства» и проповедовали необходимость поисков «новой эстетики» и «нового искусства». С другой стороны, в моем раннем творчестве некоторую роль сыграло импрессионистское течение, шедшее из Франции и властно захватившее умы художников всех стран.
