Антон Юртовой
Другое. Сборник
В её усталом лице выражалась какая-то весьма нешуточная расстроенность, лишь в этот момент набиравшая силу и пока не имевшая окончательной формы. Причина стала понятна с первых её слов.
Екатерина Львовна, заламывая руки и едва ли не причитая, поведала гостю, что мальчишка Володей, с навыками сопровождения заезжих и как на всё имение один изо всех подростков освоивший чтение книжек, с прошлого вечера был отправлен в ночное с дружком Петей и крепостным Ермолаем, и там они, верно, все беспробудно спали у костра и не уследили набега волков, а те едва не отбили от табунка двоих рослых жеребчиков, подрав им огрудки и передние ноги, и вот теперь, уже с утра, все трое незадачливых стражника заслуженно выпороты по всей положенной строгости, а поскольку нынче день экзекуций, выпороты, кроме них, ещё двое подростков, пасших дойное коровье стадо и позволивших, уже не впервой, переходить отдельным коровам за край установленного выгона, в места, где изобилует привлекательный, но опасный для переедания скотом клевер, а больше из мужеского пола уже никого и нет пригодных для сопровождения, так что она, хозяйка, не знает как теперь и быть и огорчена этим без меры, вот если бы только стало возможным соизволение взять сопровождающей девку, то прямо сейчас она готова прислать Марусю, мастерицу на многое, знакомую уже и с грамотой и не раз помогавшую на здешних прогулках приезжавшим дамам и ей самой, Екатерине Львовне…
То, как издалека и осторожно было сделано это предложение, указывало на особый оттенок в нём, заключавший запрет в общепринятом смысле, но в то же время допустимый к нарушению ввиду объяснённых соответствующих причин, – разумеется, с учётом согласия принимающего предложение.
В сословии дворян тогдашней поры этаким намёкам на обязательную строгую отстранённость от простонародья и особенно от его женской половины ходу, как правило, уже не давалось; однако тут ведь была деревня с будто нависавшей над нею мощной слепой и угрюмой религиозностью и затяжным отсталым старорусским укладом, задававшимся хотя и ханжеской, но по-своему целесообразной моралью крепостников; из-за их опасений потерять бесконтрольную власть не могло быть и речи о каких-либо послаблениях для холопов, прежде всего, конечно, в интимном и сокровенном; как раз поэтому на бесцеремонное глумление барыни над истёртым табу полагалось делать определённую скидку, да, к тому же, сейчас, тут, возле двери, всё ещё находился почти как оторопевший Никита, и она могла в продолжение прежней с ним неравной беседы, а также по закоренелой привычке всесильного деспота выразить личное понимание идеальной нравственности в своём гнезде одновременно и ему, не её, но всё же – холопу.
Для Алекса тут не было ничего неясного. Оставалось только поблагодарить помещицу за столь обоснованный выбор провожатой. Она, как выяснялось, умела резко прекратить общение и уйти, освобождая собеседника от своего присутствия, в чём была видна характерная особенность ведения дел в бедневших имениях, когда с целью вовлечения в крестьянские работы как можно большего числа рук крепостных их хозяевам приходилось, как правило, самим брать на себя обязанности управляющих, приказчиков, а нередко – даже и старост. Расставшись с барыней, поэт сразу же отослал назад и слугу, приняв от того принесённый увесистый предмет, нужный, чтобы взять его с собой. Им он любил упражняться в неторопливой ходьбе наедине, временами бросая его вперёд себя на манер городошной биты, при этом подсекая выводки стеблей конского щавеля, лопухов или отвердевшие комья земли; годился предмет и на какой-либо непредвиденный случай, как средство защиты или устрашения; изменять привычке не было оснований и в данных обстоятельствах, ввиду незнания местности, а также потому, что часть пути ему, возможно, захотелось бы проделать непременно одному, без провожатой.
Вскорости к выходу всё у него было готово; появилась и Маруся.
Она была лет семнадцати, с некоторой робкой и мягкой красотой и с чуть заметной крестьянской огрубелостью и подавленностью в движениях; впрочем, эта особенность хорошо прикрывалась в ней цветущей свежестью и какою-то искрящейся чувственностью; изогнутые брови придавали особую лучистость её глазам; слегка подёргивались ноздри и яркие припухлые губы. Алекс нашёл её вполне опрятной, так что неожиданно для себя несколько даже посожалел насчёт своей наружности, которую считал не вполне удавшейся.
Он знал, что его рыжеватые курчавистые волосы выглядели не соответствующими цвету шершавой смугловатой кожи лба и щёк, испещрённой мелкими, как от озноба, не то порами, не то пупырышками, в целом придававшими его продолговатому лицу отчётливый негроидный рисунок, из-за чего оно уже и не могло вмещать присущие любому русскому, идущие как бы изнутри черты привлекательности, не говоря уже об эталоне броской мужской красоты вообще; при том, что он ещё носил бакенбарды, а на его лице постоянно удерживалось выражение какой-то непреходящей неровной обеспокоенности, а ещё и самим хорошо осознаваемая вынужденная и тем сильно огорчавшая его отстранённость, равная нескончаемому уходу в себя, это очень заметно тяжелило и старило всю его в изрядной мере лишённую фамильной истончённости и выхоленности внешность; на много моложе могли казаться, пожалуй, только глаза, точнее говоря, зрачки глаз, выражавшие лёгкое ожидание и таящие улыбку, замешанную на искреннем задорном профессиональном любопытстве, но – и то – не всегда, а лишь будучи тронутыми гармонией мыслей и чувственности, прикосновением к интеллектуальному – такого рода состоянием, которое многое значило чаще само по себе, вне общения с кем-либо.
Сейчас, в присутствии молодой девушки, наступал миг непроизвольного быстрого возбуждения и всплеска той самой гармонии, и это забавляло и радовало его. Он отвлекался; ему становилось легко и даже весело.
На крыльце из деревянных обструганных распилов, уже в эту раннюю пору до блеска вымытом и даже успевшем просохнуть и сохранявшем пока специфичный запах свежести из-за соприкосновения с влагой, Маруся угощала его душистым свежеиспечённым ржаным хлебом из помола нового урожая и в меру накисшим прохладным варенцом с подпаленной тёмно-коричневой верхней корочкой – следствием точной выдержки молочной смеси в хорошо истопленной и долго не остывающей каменной печи. Подать такое меню распорядилась Екатерина Львовна. Предпочтение гостя она без труда могла разузнать от Никиты, любившего подобным угождением порадеть неприхотливому барину. И лучшего для такой вот утренней поры Алекс и желать бы не мог. Нередко именно эту любимейшую им деревенскую снедь он сам заказывал почти спозаранок, находясь в странствованиях.
Места за воротами вблизи усадьбы изобиловали просторными ровными полянами с суховатой, едва прикрывавшей землю, истомившейся от перестоя травой, с редкими, подпаленными солнцем последними в сезоне цветами на высоких тонких стеблях и с раскиданными ветром, упавшими ещё во многом до срока листьями.
То здесь то там вздымались одинокие ветвистые деревья, преимущественно дубы, с молодым смешанным смелым подростом.
За полянами просматривался открытый безлесный другой берег речки, подступавший на ближайшее, небольшое расстояние как раз напротив ворот, а налево, вверх по её течению, чуть отодвинутая от господской усадьбы обнажённо представала скученность крепостных подворий, скотных загонов, конюшен и воловен, гумно, амбары и открытые навесы для хранения телег и саней.
Немного справа от ворот находилась как бы выставленная напоказ кузница, над которой теперь вился белесовато-серый дымок; от неё разносилась бодрая звонкая мелодия перестука по наковальне: то сообща спешили придать нужную форму только что раскалённому куску металла мастер-кузнец и его помощник, один легко обозначавший место проковки подзвонным молоточком, а другой тут же снорово ухавший в указанную точку тяжёлым, будто успевавшим подремать и заново каждый раз просыпавшимся молотом.
Ещё правее, но подалее, стояла примыкавшая к роще церковь; над деревьями возвышался её небольшой приплюснутый купол, неярко блестевший застарелой, обносившейся позолотой.
Картину обжитой ближней местности довершали контуры водяной мельницы у отдалённого края леса, казавшемся совершенно нетронутым. В лучах солнечного света быстро истаивали последние клочки утреннего тумана, ещё провисавшие над речкой и над низинными местами вблизи её.
При выходе из ворот Маруся повела барина налево, где пролегала избитая пыльная хозяйственная дорога и близко к ней подступали приземистые избы, тёмные от времени, под кровлями из сена или соломы, многие сильно покосившиеся и осевшие. Между избами тянулись и уходили куда-то внутрь и вдаль узкие грязные проулки. Всё указывало на то, что это была наиболее старая часть поселения. Там в этот час не показывалось ни единой человеческой души, только в разных концах лениво перелаивались собаки, кудахтали снесшиеся куры и во всё горло надсадно орали петухи.
Почти сразу речка уходила отсюда на сторону, обозначаясь по берегам почти сплошными линиями изгибов склонённых над руслом шапок верб и невысоких ив. Поляны всё расступались, умножаясь, похожие друг на друга приветливостью и уютом.
Ярко светило уже разогретое солнце. Чувствовалось, что ещё недавно тут надолго задерживалась погода без дождей, но теперь эта вёдренная полоса позади, о чём говорила слегка освежевшая растительность. Влаги для неё недоставало, но в ней для позднеуборочной поры и особой необходимости не было, даже наоборот, просушливые дни становились весьма на руку крестьянам, с некоторым опозданием задававшим сейчас размах календарным работам на зерновых полях.
Алексу было легко представить, что, как и в хорошо знаемых им, не таких уж дальних отсюда местах, дождевые осадки здесь в такое время большею частью кратковременны и легки, порой даже не успевающие приплотнить дорожную пыль, или же, если приходит ненастье, то оно проявляется, как правило, в виде шумливой местечковой грозы, тоже кратковременной или даже мимолётной.
Проливные и тем более обложные и затяжные дожди случаются, но уже гораздо позже – в разделе между окончательным исходом лета и наступлением сумрачной, всё усыпляющей осени, с её холодами по ночам и непрекращаемой даже при ветре сыростью на протяжении нескольких суток, а то и недель. Только изредка в такую пору выдаются дни ясные и тёплые, по-настоящему летние, как бы для того, чтобы всему вокруг отчётливее помнилась летняя здешняя благодать, и одним из них был как раз день текущий, на который приходилась вот эта, спонтанно задуманная прогулка.
Мысленно коснувшись местных погодных особенностей, Алекс ощутил резко подступавшее недовольство собой. Перемены такого рода всегда становились у него началом обычной, неостановимой внутренней работы, душевного действия, устремляемого в одно-единственное – в творчество, к чему он уже успел приобщиться и в нынешнее утро, тем самым пересиливая одолевавшую и беспокоившую его хандру. Теперь это состояние отвлечённой раздумчивости казалось ему неуместным. Но не из-за того, что им заслонялось живое и открытое присутствие юной и привлекательной провожатой.
Алексу представилось довольно странным, почему он как бы напрочь забыл о вчерашнем дне, времени его нахождения в поездке, по дороге сюда, в эту усадьбу. Путешествие ведь было не из приятных. Только от главного, губернского тракта оно растянулось от рассвета до наступавших вечерних сумерек, хотя на эту часть дороги могло хватить не больше пяти-шести часов.
Неприятности начались почти сразу же, при свороте на нужный просёлок, и они преследовали его в продолжение почти всего отрезка пути к усадьбе; естественно, это не могло не сказываться на настроении.
То понадобилось поменять одну из лошадей, у которой истрескивались копытные роговища и на одной из ног, после того как лошадь оступилась, пройдясь по глубокой каменистой дорожной выбоине, эта уязвимая часть её уже начинала кровавиться, и животное захромало; оно было выпряжено, однако в примыкавших к дороге полузаброшенных поселениях замены подобрать не представилось возможным, и добираться надо было в неполной упряжке до станции на почтовом тракте, пролегавшем, кстати, впрямую к Лепкам, и пока что невдалеке от просёлка, по которому кибитке следовало ехать по назначению, а удачей при этом было хотя бы то, что времени на сворот с выбранного основного пути ушло не так чтобы много; потом ослабла рессора, так что потребовалось остановиться для её починки в каком-то хуторе с самой примитивной запущенной кузницей и полунемым, ленивым, злым и притворявшимся ничего не смыслящим кузнецом, кажется, единственным на весь тамошний околоток; ещё одна остановка и опять у кузницы, уже в другом месте, была связана также с устранением неполадки в ходовой части фуры, а именно – с проковкой разошедшегося колёсного обода; очередной большой помехой стал неожиданный ураганный ветер, вместе с которым с неба выронился такой плотный ливень, что он сразу превратил дорогу в топкую склизь.
Особенно утомляющими и неприятными были минуты, когда падающая холодная водяная стена застилала глаза и вознице, укутанному в накидку, из-за чего фигура его, в дымке от крошева падавших на неё струй, представлялась обеспредмеченной, безликой и какой-то устрашающей, и лошадям, само собой, и едущему пассажиру со слугой, пытавшимся хоть что-нибудь рассмотреть сквозь тусклое, заливаемое дождевою влагой оконце. А ливень всё не переставал; не убавляясь, он быстро проникал вовнутрь сквозь войлок фуры, по её бокам и задней части, сначала в каплях, а вскоре обозначаясь в этих местах уже крупными, быстро набухавшими сырыми пятнами; сюда снаружи потоки шумно устремлялись с покрытого кожею верха, словно в него ввинчиваясь, стуча по нему и как-то по-бесовски крутясь на нём и разлетаясь целыми тяжёлыми выплесками, опадавшими книзу, и в этом-то хаосе нужно было то и дело или останавливаться, или ехать очень медленно, преодолевая расстояние почти наощупь.
И ещё одна задержка, при том самом дожде: у захудалого селища, у его крайней избы, подступавшей прямо к тесной дороге с залитыми водой выбоинами и колеями, кибиткой зацепило тяжеленную полузаваленную на проезжую часть плетёную изгородь, и ею был подёрнут и смещён облучок, вследствие чего на торчавшие в разные стороны иссохшие, но теперь уже намокшие и скользкие ветловые прутья, а через них – в топкую огородную грязь неловко слетел возница, и у него на руках и на груди образовались кровавые содранности и произошёл сильный ушиб ключицы…
За какую-то версту от этого злополучного места истерзанная сыростью дорога неожиданно осталась наконец позади: запряжка въезжала на сухую, не затронутую дождём территорию.
Находясь уже вблизи Неееевского, Алекс, испытавший до этого естественные приступы путевого раздражения, чувствовал себя почти успокоенным и даже удовольствовался этим своим состоянием.
Всё вместе взятое, то, что оставалось уже осуществлённой частью путешествия, вскоре оказалось решительно отодвинутым далеко на сторону встречей с Мэртом. Сейчас впечатления от встречи и от расставания с ним, как и часы назад, всё так же прочно и успокоительно удерживались в Алексовой натуре, наполняя её светом необъятного золотистого умиротворения и счастья, так что в момент забылось и набежавшее как бы случайное недовольство собой, сцепленное с передрягами предыдущего дня. На душе становилось приятно, легко, свежо, теплотно; она была способна искриться и таять в радости и внутреннем тихом увеселении.
Забывались и те движения непонятной тревожности и подавленности, какие хоть и с усилием и не полностью, но были смяты новыми удачными строчками стихов, а вслед за ними – началом этой простой и успокоительной прогулки. Загадочное потемнение в чувственности отодвигалось за края сознания.
Алекс прислушивался к застенчивому, сбивчивому говорку спутницы, любовался ею.
На ней была слегка приталенная, серая с рябинками, лёгкая жилетка с отложным воротничком, одетая навыпуск, имевшая незначительный, но эффектный вырез у подбородка, и длинная просторная юбка, однотонная, цветом темнее, в складках, доходившая почти до земли. На отворотах, рукавах и по низу жилетки жгутиками тянулись голубоватые и бледно-розовые нашивы, контрастно выделявшие мягкую домашнюю цветовую гамму верхнего одеяния. Упругие полные груди медленно и уже почти по-женски томно покачивались при ходьбе или при глубоком вздохе, подчёркивая безупречную форму бюста провожатой. Спину украшала толстая увесистая каштановая коса, которая также была в движении, медленно-приятно мотаясь из стороны в сторону, что побуждало обращать внимание одновременно и на мощный таз, ещё без выраженной женской мускулистости и убывающей упругости, а совсем девичий. Ступни ног, одетые в мягкую низкую обувку из тонкой желтоватой байки домашнего изготовления, видны не были.
Обувка не казалась ни новой, ни заношенной. Наверняка она использовалась только для редких выходов, так как обычно, за исключением зимнего времени, дворовым девкам, как и всем крепостным, полагалось управляться по хозяйству и на гуляньях если не в лаптях, то босиком. Ступни оттого не могли, конечно, выглядеть лучшим образом, как и сопричастные с разной тяжёлой работой кисти и запястья рук. Они выдавали крепостную сполна.
Маруся всеми силами старалась это укрыть и потому краснела.
Руки она держала опущенными, придерживая ими юбку и пряча их между её складками. Иногда спутница приседала, чтобы сорвать или только потрогать стебелёк травы или цветок. В этой позе, когда ей приходилось неспешно и слегка игриво раскладывать оборки вокруг себя, она выглядела немного аристократичной. Утончённость манер не была, однако, естественной, а только приобретённой, не иначе как через господские наставления, и, наряду с приседаниями девушка нагибалась в поясе, как это в привычке у работниц. Длинная юбка тогда приподнималась от пят, слегка обнажая розоватые упругие щиколотки. Молодое приманчивое лицо пылало негой и ожиданием. Были прекрасны густые пахучие волосы; на открытых местах нежной загорелой кожи в мелких капиллярах билась возбуждаемая молодостью неутолённая страсть.
На расспросы Алекса Маруся рассказывала о хозяйке, урожае, живности, старом барине, который давно умер и которого она едва помнила.
Она знала много сказок и пробовала коротко пересказать отдельные части некоторых из них. Алексу тут было лестно услышать пару выдержек из своих произведений этого жанра. Она знала, кто он и что он поэт и даже позволила себе похвалить его, сделав это, к его удивлению, без лишней чувственности, не выражая пошлых стандартных благодарений и восторженной признательности, как то обычно бывало при общениях в дворянской среде, а совершенно просто и не так чтобы глубоко, но в достаточной основательности, сказав, что ничего не читала из его вещей в книжках, а всего лишь запомнила, когда услышала от приезжавшей в селение родственницы барыни.
У неё был суженый, Аким; к подступавшей предзимней поре следовало быть их свадьбе, но он чем-то не угодил помещице, и теперь отдан в рекруты на долгие годы. Как взяли ещё весной, так ни одной вести. Вероятно, девушка помнила о нём постоянно в любых обстоятельствах, и её могли донимать острые приступы воспоминаний о нём и сожалений о том, как беспощадно обошлась с нею злодейка судьба. Ввиду этого Маруся то и дело грустнела, из-под её ресниц показывались обидчивые, скорбные слезинки. Впрочем, она быстро укорачивала горестные личные терзания, снова становясь общительной и открытой. Рассмеявшись, она бросилась бегом к видневшейся впереди обветшалой крытой сверху тёсом беседке.
Тут был берег.
Тихое движение глубокой воды, испещрённой бликами от лучей солнечного света, не очень способствовало продолжению беседы. Оба на некоторое время смолкли. Сидя на скамейке, Маруся болтала ногами.
Алекс подумал, что хотел бы обнять её и что она, пожалуй, не противилась бы, дала целовать себя. Он знал, что у деревенских крепостных девиц под одеждой ничего исподнего не полагалось, а на ягодицах могли быть бледно-розовые уродливые полосы от розог, которые долго, а иногда и вовсе не затягиваются. Ему с трудом удалось подавить непроизвольно возникшее вожделение, и чтобы не дожидаться новой его волны, охваченный осознаваемым стыдом, он, стараясь не показывать своей поспешности, поднялся и пошёл вдоль берега дальше.
Маруся догнала его.
– Хотела у вас узнать… – робко обратилась она.
– Что?
– Сказывают, с молодым барином вы в большой дружбе?
– Верно. И уже давно. А тебе он хорошо знаком? Ведь он в усадьбе, как мне известно, жил недолго. С малых лет всё в городе.
– Всем здешним он запомнился с ребячьей поры. Был весёлым, даже озорным, не брезговал знаться с крепостными. А теперь стал совсем другим, настойчивым… Что не по нём, бранится и на руку бывает горяч. Не преминет учинить спрос… Вчера вот…
– Это, полагаю, от возраста. Мы все, когда взрослеем, уже не остаёмся прежними…
Он стал расспрашивать Марусю о местности. Девушка пояснила, что заблудиться тут невозможно. Речка ведёт к просёлочной дороге и к мосту – она указала на него, когда они ещё издали подходили к нему. Если пройти по той дороге налево и не сворачивать, будет перекрёсток, за ним ещё один, от каждого, опять же налево тянутся дороги в сторону деревни. Одна от другой не очень далеко. Между ними лес, а на его краю, ближе к барской усадьбе, церковь и кладбище. А отсюда, если прямо и направо, за речкой, луга да поля. Кое-где лес или колки. С бревенчатого моста, не имевшего перил, Маруся бросала в воду сухие затверделые комочки земли, сбитые повозками, подковами лошадей или тягловыми волами. Она начинала скучать.
– Спасибо тебе, – сказал Алекс. – Я останусь, а ты ступай. Барыню предупреди, пусть не беспокоится за меня.
Девушка удалялась быстрыми шагами, почти бежала, наклонив голову. Алекс догадывался: она плачет, в чём, возможно, из-за боязни огласки с его стороны или укоров, а то и побоев от Екатерины Львовны считала за лучшее перед ним, барином, сдерживаться; теперь же, оставив его, она даёт волю огорчению от своей бедовой участи одиночки, видимо, ещё пока умевшей надеяться: всё-таки её Аким сможет каким-то образом вернуться, и неясное ожидание чуда хоть и утишало, но одновременно и обостряло девичью тоску.
Пыльная дорога, резко взрытая ободьями колёс и копытами, с давно иссохшими или только ещё подсыхавшими кругляшами и ошмётками лошадиного и воловьего помёта, уже неподалёку от моста пересекалась той, что тянулась от ворот усадьбы. Было видно, что последние, кто проезжал просёлком, проносились по ней едва ли не ускоренным галопом.
И впрямь, здесь нельзя было не воспользоваться возможностью для этого. Насколько хватало глаз, путь пролегал по месту совершенно ровному и открытому. На таком прогоне медлить никто не захочет. Другое дело – дорога хозяйственная.
Она как-то очень спокойно, почти под прямым углом будто с ленцой уходила от деревни и перекрёстка, теряясь в небольших оврагах, за которыми в лёгкой дымке нараставшего светового тепла обнажались убранные хлебные нивы, занимавшие обширный, слегка пологий массив.
Там после росных часов шла уборка снопов. Копны их правильными рядами тянулись понакрест обширного поля. Большая его часть уже была свободной. А у самого его края вырастала скирда, рядом с которой, пользуясь тем, что сухо и солнечно, несколько работников уже вскидывали цепы, вымолачивая зерно с доставляемых возами отдельных партий снопов. Там для этого была расчищена и разровнена площадка.
Быстрые взмахи цепами выдавали спешку работавших: им надо было управиться хотя бы с небольшой частью подвоза, нагружаемого с копен на убираемом массиве.
Росла и скирда; наверху её и снизу суетились её взмётчики. В том облоге всё воспринималось уменьшенным из-за расстояния. Лишь два не успевших осесть и потому сильно взъерошенных воза со впряжёнными в них лошадьми и фигурами возничих поверх на каждом, следивших, чтобы снопы «не расползались» и оставались плотно стянутыми верхними балками и верёвками, соединявшими их спереди и сзади с остовами телег, – эти два нагруженных воза еле заметно двигались в сторону просёлка по направлению к имению и были уже далеко от поля и видимы почти в натуральную величину. Снопы на них следовало доставить на гумно, где с обмолотом можно было пока не спешить.
На прогоне и рядом Алексу не было видно никого. Только отчаянно жужжали оводы и мухи, раззадоренные обильным, но редким для такой поры теплом, да, освежаясь в лёгких воздушных потоках, взмывали на высоту и там затевали какие-то неспешные замысловатые свалы или кружения редкие некрупные птицы. В синеве небесного купола, где то здесь то там провисали нестрогие серовато-белые облака, это мельтешенье птиц воспринималось неким подобием процесса подрисовки, когда раздумывая над создаваемым образом, живописец кистью торопливо наносит на полотно мазки, стремясь не упустить что-нибудь очень, на его взгляд, существенное, но так ещё и не находя искомого.
Алекс радовался одиночеству. Нельзя было различить дул ли хоть слабый ветерок и если дул, то куда и откуда. Это правила торжество пора благословенной тихости и покоя, когда всё окружающее и погружённые в него чувства будто замирают во взаимном наслаждении и в умиротворённости.
Ощущение того, что должно последовать, куда-то уплывало; будущего вроде как просто не ожидалось. В стороне от слоя перетолчённой пыли, устилавшей дорогу, место выглядело хотя и немного заезженным, но убережённым, выхоленным, чистым; здесь по ковру из низкорослой плотной травы, сплошь застилавшей давние следы от редких повозок, с ещё не обозначившейся колеёй, идти было легко. По обеим сторонам тракта тянулись заново озеленевшие после выкосов травы и стога на них. Пахло душистым свежим сеном.
Временами он швырял железную биту, удовлетворяясь чувствованием здоровой мускульной силы. Было хорошо думать о том, что вот сейчас думать если и надо, то вроде как не обязательно или если и думать, то – ни о чём и что всё равно такое состояние отрешённости не окажется бесполезным напрочь: возможно, уже вскоре оно обернётся то ли какой-нибудь неожиданной свежей мыслью, то ли даже яркой рифмой или строфой, а то и целым стихотворением. В том, что будет именно так, он был уверен твёрдо, и осознавать это было ему весьма по душе и кстати – не только в виду текущего ласкового момента, но и той части прогулки, которая уже оставалась позади и вмещалась в отдельную яркую картину, вобравшую в себя неотчётливую смущённость от общения с бедной Марусей. Зарождалось желание находиться в состоянии убаюкивающей мягкой и какой-то почти прозрачной задумчивости возможно дольше.
Впереди между тем уже угадывался перекрёсток с отводом от него в сторону усадьбы. Как и поясняла Маруся, дальше располагался ещё один. Ходьба от моста заняла, по всей видимости, более часа. Алекса вполне устраивало то, что по дороге за всё это время так никто и не проехал, ни попутно, ни встречно ему. Он немного устал, и хотя нужно было возвращаться, не спешил.
У съездов с тракта пустырный пейзаж с терявшимися далеко позади лоскутьями нив и лугов резко менялся. Почти вплотную примыкали массивы высокого густого леса. Оттуда исходила приятная боровая прохлада, смешанная с некоторой утробной таинственностью. Не на том ли вон могучем древнем узловатом дубище, стоящем у самой дороги и растолкавшем кроною ближайшие к нему берёзы и ели, мог обретаться на изящной золотой цепи говоривший сказки и певший учёный мурка?
Любопытствуя, Алекс прошёлся по просёлку несколько дальше второго съезда, что было уже как бы лишним. Но едва он повернул назад, как его осенило смутное и очень странное соображение.
Пыль на участке между съездами выглядела не такой взбитой как на других, примыкавших к нему полосах главной дороги. На этом вот, втором, то есть более отдалённом от поселения, повороте явно обозначалось торопливое гуртовое передвижение.
Следы от подков указывали, что передние ездоки, спешившие к съезду и, видимо, остановленные по команде, проскочили его и были вынуждены резко осадить лошадей, хаотично устремляясь отсюда к усадьбе вместе с остальными. Копытные следы пестрели наряду с полосами от ободьев, частью их покрывая. Это могло говорить о верховом сопровождении фур не только спереди, но также и – арьергардом.
У первого съезда картина повторялась. Выехав со стороны усадьбы, отряд частью перескочил перекрёсток, сумбурно истоптав и его, и его закраину. Дальше следы уходили по главной дороге в направлении моста, откуда Алекс проделал путь, будучи расслаблен в чувствах и не особо внимателен к окружавшим приметам.
В целом картина указывала на весьма редкое движение по просёлку; со вчерашнего дня это были единственные хорошо заметные свидетельства, если не считать оставленных фурою, в которой добирался до усадьбы сам поэт; но те оставались в преддверии поворота к деревне уже основательно скрытыми, и ему хорошо помнилось, что, приближаясь сюда, он видел дорогу, уходящую к теперь уже знакомому мосту хотя и в полосах от ободьев и в ямках от конских и воловьих копыт, но основательно припорошенную пылью, – сюда, очевидно, прорывался ветер, нагнавший дождя, который пролился на оставшемся позади отрезке пути. На то, что на этом участке могло тогда быть дополнительное по времени движение повозок или лошадей, ничто не указывало. И до сих пор его вид оставался таким же, припорошенным пылью, каким помнился с вечера накануне.
Возбуждённый увиденным и каким-то, будто уже уяснённым тяжёлым подозрением, он почти бегом опять направился ко второму съезду и от него так же спешно – по следам, ведущим к усадьбе. Показался купол церкви. Примерно за треть версты от храма открылась обширная пустая поляна. Сомкнутая краем с дорогой, она представлялась неуютной, изрытой подковами, в остатках изобильного и безалаберного ночного постоя, с размётанными кучками ещё не подсохшего конского помёта, золой от костров и отброшенными в стороны обступавшего леса деревянными лавками. Довершали картину несколько валявшихся то тут то там пустых или разбитых бутылей из-под вин, обрывки тесьмы, бумаги, модный носовой платок…
Накануне Алекс проезжал здесь ещё не до конца стемневшим вечером. Поляна выглядела совсем другой. Тогда к ней спешила крепостная молодёжь. Это место отводилось ей для забав и общих встреч. Было видно, что оно содержалось довольно ухоженным, и присматривать за этим наверняка поручалось кому-либо из лиц, облечённых барским доверием.
