Александр Викторович Левченко
Борух Баклажанов. В поиске равновесия
Архипелаг Эммы Эпатажной
«Архипелаг – это группа островов, расположенных близко друг к другу и имеющих обычно одно и то же происхождение и сходное геологическое строение», – пишут в одной электронной энциклопедии. Обычно архипелаг либо сам является отдельным государственным образованием, либо какому-то государству принадлежит. В мире их очень много и обо всех все известно и написано немало. Но ходили слухи, что существовал Архипелаг, принадлежавший какому-то военному ведомству. Жизнедействовал он весьма органично. Каждый остров выполнял свою функцию: на одном делали ракеты, на другом обучали ракетчиков, на третьем же стояли дома отдыха, где от ракет можно было, забывшись, отдохнуть.
На тот самый остров в один погожий день прибыла по распределению одна амбициозная практикантка. Звали ее Эмма Эпатажная. Она была из обеспеченной семьи, образована и недурна собой, чем еще давно привлекла внимание своего земляка Архипа Елагина. Он был распорядителем Архипелага, мужчиной серьезным и восседал на главном острове. Оба они ракет никогда не видели, но о существовании их догадывались. Работали они сообща, но говаривали, что связывало их не только армейское братство. Позже стало выясняться, что утомленные ракетчики, приезжавшие на остров в дома отдыха, отдохнуть в них не могли, поскольку все они вместе с плодородным слоем земли под ними были куда-то проданы, а денег никто не видел, ибо ушли они уже на другие архипелаги – более южные.
Народ негодовал, и началось судилище. Эпатажную закрыли в темнице, где она мужественно преодолевала все тяготы и лишения, лишь изредка выходя на еду, гулянья и купить необходимое. Елагин за всем этим наблюдал, но безнаказанным тоже не остался, будучи пожуренным за халатность, хотя в халате его никто не видел.
Заточение не прошло для Эммы даром. Северин Боэций явил миру свое «Утешение философией» в неволе, Эмма также открыла в себе массу талантов. Она активно занималась стихосложением, рисовала, делала оригинальные четки и нарды и даже запела, чем просто вбила последний гвоздь в крышку гроба судебной системы. На свою песню «Бахилы» она даже выпустила клип, где задорно пела и танцевала, эффектно помахивая добротным филеем. Клип, правда, особого успеха и долгой жизни не имел, потому что для прорыва начинающего дарования зачастую требуется участие известного медийного лица, и, казалось, на подтанцовке вполне уместно бы смотрелся генеральный прокурор.
Вскоре Эпатажная и вовсе была выпущена с миром на свободу с чистой совестью, чем еще больше усилила общенародное недоумение, потому как все определенно понимали, кто кому позвонил. Понимали. А толку?
* * *
Верховный двигался дальше, и шаги его становились все увереннее. Южный ветер стихал и усиливался западный, но он продолжал идти, ловя равновесие в каждом шаге. Он прошел уже много и многое, но до штиля было еще далеко, и где-то там вдалеке его уже ждал второй. Тот был моложе, глаз у него был зорче и нюх острее. Он наблюдал за первым и вбирал от него все лучшее, учась на его ошибках. Общественное перевешивало в нем личное, а идеи брали верх над материями. Он давно изжег из себя равнодушие, шел по своему прямому ментальному пути и смотрел с первым в одну сторону. Он был с ним одной крови – он был патриотом.
Национальная идея. Миф или реальность?
С самого рождения Баклажанов жил в одном и том же доме. Это был один из первых жилищно-строительных кооперативов в Ленинграде. Данная форма строительства жилых домов популярна и по сей день, но ввиду множества дурно пахнущих афер имеет скорее негативный окрас.
История ЖСК берет свое начало с 20-х годов прошлого столетия, в 40-х она была на время упразднена, а с 60-х возродилась вновь второй волной. Никакого кредитования в то время, понятное дело, не существовало, и за квартиру требовалось внести всю сумму сразу. Это были приличные по тем временам деньги – отсюда и та самая однородность жильцов. Было много приезжих, плативших «северными» деньгами, представителей богемы и научного мира. Учитывая военное летное прошлое деда Баклажанова, он также смог позволить себе там небольшую квартиру, в которой все они жили сначала двумя, а потом и тремя поколениями.
В начале 80-х когда Борух пошел в первый класс, становилось уже тесновато, и семья всерьез задумалась еще об одной квартире для некоторого расширения жизненного пространства. Разумеется, в приоритете был тот же дом, тем более одна из квартир в нем освобождалась. На нее претендовала еще одна относительно молодая семья, которая была, по правде сказать, в значительно лучших на тот момент жилищных условиях. Они заблаговременно начали поквартирно обходить весь дом, представляясь и мягко преподнося свое видение вопроса, тем самым «готовя» грядущее собрание ЖСК, на котором и должен был быть вынесен окончательный общий вердикт.
Общее собрание ЖСК является высшим органом управления, и сие явление по праву достойно кисти живописца или пера писателя. Всю его суть в красках передал Эльдар Рязанов в своем «Гараже», который дед Баклажанова не переносил на дух. «Ничего смешного! Скоро все живьем увидите», – обычно говорил он за просмотром фильма в преддверии очередного собрания. Дед был человеком мудрым. Храбрым он был на войне, в быту же все житейские дрязги предпочитал обходить стороной и на каждое собрание шел как в очередной боевой вылет.
Как он и пророчил, «ничего смешного» не произошло и на том собрании. «Обработанные» конкурентами члены ЖСК в большинстве своем подняли руки за них. Все бы так и закончилось, кабы не тот самый хирург – сосед Баклажановых. Никогда он этих собраний не посещал, но тут решил пойти. Двигало ли им тогда лестничное землячество или обостренное чувство справедливости – неизвестно, но, приняв пару стаканов волшебного пшеничного эликсира и поймав ту тонкую грань между пиететом и апофеозом, он четко обозначил свое присутствие. Все собрание он просидел в задних рядах, словно велогонщик, замыкавший пелотон и готовивший финишный спурт, и под конец взял слово. Он встал, степенно прошел в начало зала и, развернувшись, начал внимательно всматриваться в присутствовавших, а председатель комиссии по протечкам, избранный секретарем, приготовился записывать. «Вы знаете, – начал хирург через некоторое время, – недавно вышло постановление партии и правительства об улучшении жилищных условий ветеранов Великой Отечественной войны». После этого он замолчал и медленно пошел по рядам, заглядывая в глаза каждому, проголосовавшему против Баклажановых, и задавая им один и тот же вопрос. «А Вы…против постановления партии и правительства?» – тихо и вкрадчиво спрашивал он. «В хирурге явно умер политик», – подумал тогда еще совсем юный Борух, жилищные условия семьи которого без сомнения улучшились.
Баклажанов часто вспоминал и рассказывал эту историю, со временем ставшую легендарной, но главной оставалась ее суть. Что это было за постановление и существовало ли оно вообще, он не знал, но его поразил эффект. Что это было? Был ли это страх, должное заслугам или уважение, сказать трудно, но это «что-то» присутствовало – то, что заставило многих тогда вмиг изменить свое решение. Существовала некая аксиома, которую невозможно было оспорить. Думается, это и была идея социальной справедливости, которая в советское время была национальной. Другое дело, что воплощение ее началось с разрушения и хромало с частыми «перегибами на местах», но во главе все равно была идея, а не деньги, ибо ни одно великое начинание в истории не было материальным.
Еще с древности многие ученые умы пытались дать национальной идее некую трактовку, но каждый из них видел ее лишь из своего окна. Военный стратег Сунь Цзы в своем «Искусстве войны» вкладывал в суть противостояния пять явлений: Путь, Небо, Земля, Полководец и Закон. По его мнению, первым и основополагающим был «Путь», когда мысли и чаяния правителя и народа составляли единое целое, когда они смотрели в одну сторону, в едином порыве двигаясь вперед. Правитель подавал пример, а народ был готов умереть за него, что и являло несокрушимое единство этих двух величин.
Позже раввин Кук формировал национальную идею на базе религии, оперируя уже тремя величинами. Это было похоже все на тот же треугольник, на вершине которого находился Бог. В основании же были еще две величины, которые посредством сторон треугольника вели с ним диалог. Одной величиной был человек с его судьбой, достоинствами и недостатками, и неповторимым «Я». Другой величиной в основании, которая также должна была вести диалог с Богом, был народ. Этот диалог был сложнее и многограннее, ибо шел от целого народа, имевшего и сохранившего уже свое неповторимое «Я» в тысячелетних обычаях и традициях. Именно его (народа) действия и единый порыв был тем самым словом, сказанным Богу, ответом же была его (народа) судьба в поколениях. Путем этих диалогов две величины в основании треугольника «Я-человек» и «Я-народ» должны слиться воедино, и диалог должен был пойти по единой прямой.
– Лихо придумано! – пробормотал спросонья Баклажанов, на миг чуть оторопев от собственного акцента.
– А то! Мы, Борисыч, редко не по делу говорим! – ответил Борух.
«Это все теории! Искать эту идею сродни поиску смысла жизни. Идея в семье, труде, в заботе о близких и стариках», – скажут многие и будут тоже абсолютно правы. Можно бесконечно искать эту идейную суть и вкладывать ее в рамки множества трактовок и определений, неизменным останется лишь одно – это единство.
В многонациональном государстве национальная идея достижима с трудом, а уж тем более за какие-то десятилетия. Она формируется общим подвигом народа, и у Советского Союза ушло более полувека и миллионы жизней на ее создание. Современники живут памятью о нем (подвиге), заполняя им идеологическую пустоту. За эту пустоту и идет борьба уже многие годы, и кто сумеет ее достойнее заполнить, тот и «в дамках».
«Идеология» – вот еще слово интересное. «Учение об идеях», но и тут идея впереди. Сидит идеология эта скромно в сторонке, как девица на выданье, а замуж не берет никто. Почему? Репутация подмоченная – потрепала ее история, да ублюдки отдельные ноги об нее повытирали.
– Третьим Рейхом отдает – душок поганый какой-то! – сказал Борух.
– Есть такое дело! – согласился Баклажанов, все меньше удивляясь этому диалогу.
– Что до идей, – продолжил Борух, – так лет 70 нам палку эту бросали, а мы, как собаки, за ней бегали. Игры сознанием людским, да и только, прошу пардону!
– Начнем с того, – подумал Баклажанов, – что само государство – «первая идеологическая сила над человеком». Это еще Энгельс сказал. Ну, сказал и сказал, мы учли. Везде ты будешь за этой палкой бегать, покуда у тебя любой паспорт в кармане. Пробегали полвека с лишним – посмотри вокруг: заводы, фабрики и люди цельные. Потом начали нам, как собакам тем же, уже кости из-за забора кидать – пробегали мы за ними лет 20 – и что? Ни страны, ни заводов, ни фабрик, а людей в «Эпатажнике» сам видел. Вот тебе и весь чертеж! Ну, это если по твоей кинологической доктрине, прошу пардону и я.
– Да Бог с ней, с кинологией. Как дыры идеологические латать-то? Мысли есть?
– Бог-то с ней, – уперся Баклажанов, – но это та же самая идеология, только на сто порядков ниже. Там с инстинктами животными работают, и от того, как и куда их направишь, результат зависит. Можешь собаку-компаньона воспитать, которая с утра тебе пива бутылочку принесет, можешь охранника, а если ничего делать не будешь, так существо неуправляемое получится похлеще пса-убийцы. В идеологии по сути то же самое, только с разумом людским дело имеешь, и в результате либо личность цельную получаешь, либо не пойми что. Сравнение, может, и не лучшее, но уж больно показательное.
– Получается, все от «кукловода» зависит? – ухмыльнулся Борух.
– Далеко не все, но многое, а в основном от идеи. Она самого идеолога ведет, просто он машинист, а люди по вагонам сидят и понимать должны, куда едут, чай, не собаки. Какова идея, таков и машинист – «кукловод» или идеолог. Примерно так. Машинист вообще фигура важная, но оценить работу его трудно. Она вне процентов и статистики, а результаты ее видны спустя лишь годы. Работа эта глобальна и многопланова, ибо должна идти по всему фронту проектов под флагом единства. К государственным стройкам и иным делам масштаба страны необходимо привлекать людей разных национальностей и вероисповеданий, тем самым добиваясь духовной ассимиляции и единения в созидании и результате общего дела, поддерживая это всеми возможными информационными рычагами. Глядишь, ростки какие первые появятся – полив и уход нужен будет, а семена потом ветром по всей стране разнесет.
– Ты про «стройотряды», или мне почудилось?
– По мне, так хоть «горшком» назови, лишь бы дело шло! – буркнул Баклажанов. – Лучшее из прошлого в реалии новые заливать надо, а то талант у нас к разрушению «до основанья, а затем…»[28]. А затем заново велосипед изобретать начинаем!
– Романтик ты, Борисыч, неисправимый! Духовно-то, может, и ассимилируешь, а с религией-то что делать будешь? Вера – штука тонкая! Суннит с шиитом договориться не могут, а ты тут со своим вселенским утопизмом!
– Вера верой и останется – у каждого своей. Просто диалог нужен – большинство же бед мирских от недосказанности! – не унимался Баклажанов. – Посмотри вокруг – одни «диалоги». Куда ни плюнь, в какой-нибудь, да попадешь: в экономический, культурный, правовой, региональный. Все этими штампами пестрит, межрелигиозного вот не видно только, а ох как нужен! Выгони людей из домов, самолетов и машин, одежду с них сними, да в чисто поле поставь, в чем мать родила, – что их в сухом остатке разделять будет? Правильно, вера по большей части. Вот собирались бы руководители всех конфессий за круглым столом и обсуждали бы небесное, а главное, мирское – к чему-нибудь да пришли бы, а результаты бы уже до своих прихожан доводили.
В сознании Баклажанова молниями сверкали мысли и суждения, тотчас сцепляясь между собой, как истребители в воздушном бою, что он даже начал ворочаться, перекатываясь то туда, то сюда, словно пытаясь прийти к согласию в своем внутреннем диспуте – странном, как и сам Борух. Сквозь этот ментальный диссонанс он пытался разглядеть постсоветского человека.
– Кто он и, главное, как его назвать? – спросил как-то Борух у Аль Монахова.
При редких встречах они любили обсуждать вопросы разного толка, что в итоге породило их традиционные дебаты Доктора Филологии с филологом по жизни.
– Был же ведь «советский человек», – продолжал Баклажанов, – и идея на века, и название в масть. А дальше как?
– Да уж, видать, век короткий отмерен был. Назови «русским» – соседи не поймут, «российский» – длинно вроде, – ответил Монахов.
– Вот и я говорю, хоть унифицируй ни вашим, ни нашим и «РуСССкий» пиши. А что, «ССС» есть и «Р» есть – вот назад все и отыграли.
– Да с этакой буквенной игрой и к «Советскому Союзу» прийти можно, – рассмеялся Монахов. – А вообще, – продолжил он, – от идеи плясать надо, наверное. Тут ведь кто во что верит: кто в Бога, а кто в деньги, а для кого-то деньги Бог и есть, раз прямо на них в вере ему и клянутся. Россия никогда деньгами не жила – против нутра ее это, иначе как объяснить, что она до сих пор велика? Не наше это поле, покуда на нем играть будем – до победы нам далеко. Жили мы мечтой о «Храме-на-холме»[29], своей природой, литературой и духом, стало быть, душой, а чистоту души беречь надо и руки разные немытые, которые к ней тянутся, обрубать по плечи.
– К душевной чистоте без свежести тела не придешь!
– Верно подмечено, – согласился Монахов, – а тело и есть Отечество наше. Вот и фиксируй: «Чистота в Отечестве и в душе». Глядишь, пригодится! Так что, будет идея и название придет. Может, время еще не то?
– Время-то то, может, час не тот.
Земные противостояния. Попытка взляда сверху
«Облетев землю в корабле-спутнике, я увидел, как прекрасна наша планета. Люди, будем хранить и преумножать эту красоту, а не разрушать ее», – сказал как-то Юрий Гагарин после своего исторического полета в космос, словно подтверждая слова известной песни «мне сверху видно все – ты так и знай!». Оно-то и понятно, чем ближе к Создателю, тем мысли чище и взгляд острее, хотя, думается, что коммунист Гагарин этого мнения бы не разделил. При прочих равных взгляд сверху на любой вопрос наиболее конструктивный, хотя все мы пока «здесь» и «наверх» всегда успеем, стало быть, «здесь» разбираться и остается.
Трактат Сунь Цзы «Искусство войны» лет на 500 старше Библии и вот уже более двух с половиной тысяч лет пользуется не меньшим спросом, что и являет человеческий парадокс: людская тяга к разрушению ничуть не меньше, чем желание созидать. Библия – книга вечная, спору нет, говорят, на все ответила давно. Читает ее, читает тощий мальчишка в музыкальной школе в перерывах между уроками, а под вечер со скрипкой и нотной тетрадью темными переулками домой бредет. Он уже не в школе, а в другом мире со своими законами, а главное, вопросами, которые быдло уличное задаст. Есть ли на них ответы в Библии? Не знаю. Вот и получается, что на скрипке уже не играть надо будет, а промеж глаз ею бить. Хочешь – не хочешь, а функционал ее изменить придется.
Где же истоки той битвы «черного» и «белого» за каждого из нас, если все мы за редким исключением были рождены и воспитывались в любви? Человек чаще и с большим желанием будет смотреть и слушать сплетни о личной жизни знаменитостей, мысли и мнения светских организмов и криминальные хроники, нежели чем что-то совсем иного толка. Девушек всегда чаще тянуло к «плохим» парням, а мужчины увлекались далеко не «тургеневскими женщинами». Что привело к этому смещению из «белого» поля, уготованного нам изначально, в поле «серое»? Думается, что это жизнь и естественный отбор, породившие миллионы парадоксов и противостояний, сквозь которые человек находится в вечном стремлении к доминанте, становясь сильнее. С древности он порабощал флору и фауну, поставив в итоге природу себе на службу, но этого ему показалось мало, и человек начал противостоять человеку. Люди состязались в кулачных и гладиаторских боях, в конных скачках и во владении оружием и даже в количестве и качестве любовных похождений и выпитого. Сражения шли и идут по всем фронтам, они разных схем, окрасов и масштабов, и в итоге люди пришли к противостояниям глобальным, поставив планету на грань краха.
Весь 20 век был пропитан идейной борьбой, как табачным чадом оконные шторы на кухне старой коммуналки. В отстаивании идеи коммунизма страну разрывали внутренние и внешние конфликты, топя ее в крови, хотя в идею эту Борух даже в своем далеком пионерском прошлом верил с трудом. Бытие определяет сознание, и, видя толпы пьяных тунеядцев у винных магазинов и пивных ларьков, «от каждого по способностям – каждому по потребностям»[30], в голове у него не складывалось. Потребности граждан тех были очевидны, а вот со способностями ясности не было, да и фактической сути лозунга «Наша цель – коммунизм!» он никогда понять не мог. То ли дело «Порожний рейс – убыток стране!» – все просто и понятно. Это был огромный плакат на воротах какой-то автобазы, который Баклажанов еще с детства каждый раз внимательно изучал из несущейся электрички Павловского направления.
После Второй мировой войны мир долгое время был биполярным, и лишь с 90-х годов количество полюсов явно увеличилось в виду ослабления основных игроков. Наблюдая за этой шахматной партией на карте мира длиною более чем в половину века, Баклажанов всегда стремился понять ее суть. Идея коммунизма пала вместе с Советским Союзом, но нападки на его страну только трансформировались и продолжились едва ли не с большей силой. Стало быть, суть этих нападок была и есть не в неприятии идеи, а в чем-то совсем ином. В чем же?
Борух начал ворочаться, затем поправил одеяло и заснул опять.
Беседы с Каутским
Баклажанов всегда был общительным индивидом и еще с ранней юности мог похвастать многими знакомствами. Располагал ли он к себе людей своим чувством юмора, присущим только ему, или умением грамотно вести беседу – неизвестно, но знал он многих. Это были люди разных возрастов, положения и национальностей, но, будет ли иметь какое-то мимолетное знакомство дальнейшее продолжение, решало лишь одно, интересен ли ему был этот человек или нет.
«Пятый пункт», а именно за этим номером числилась национальность во многих советских анкетах, со временем стал именем нарицательным, и таковым он стал именно для евреев. С детства, когда Борух еще многого не понимал, людское отношение к этой национальности ему казалось немного странным. Его было сложно описать или объяснить. Оно было каким-то саркастически ехидным с легким оттенком недоверия. Русскому всегда можно было сказать в лицо, что он русский, украинцу, что он украинец, а казаху, что он казах, и лишь еврею было грамотнее в лицо…промолчать. Если же это и говорилось, то скорее с нотками юмора и в специфических ситуациях, дабы обыграть штампованные обществом еврейские черты. В подобных случаях родители обычно одергивали детей, чтобы те не ляпнули ничего лишнего, выражение «не прошел по «пятому пункту» со временем стало крылатым, а «во всем виноваты евреи» и вовсе доводило многое до абсурда. Как водится, малое всегда часть большого, и «еврейский вопрос» советского разлива отдельно взятым с потолка не упал.
Отношение это зародилось давно и развивалось и крепло долгие годы, но в его истоках никто особо не копался. Сам же Борисыч тоже прекрасно понимал, что родился не в голой степи как калмык, и противоречия Боруха и Баклажанова имели давние корни. Он много над этим размышлял, пытаясь понять, кто же из них в итоге брал верх, и приходил к выводу, что это был скорее кто-то третий, возможно, тот самый калмык, родившийся в голой степи.
Понимание обычно кроется где-то в книгах и редко лежит в одном источнике, лишь сопоставление и анализ множества данных с наложением их на исторические и современные примеры может дать относительно внятный ответ или диагноз, да и то он скорее будет спорным, ибо по факту всеконечно прав всегда лишь патологоанатом.
«Я вижу, как Вы развиваетесь после Каутского», – экспрессивно донеслось все из того же не выключенного на ночь телевизора, что Баклажанов даже проснулся. Оказывается, вовсю шел фильм Владимира Бортко «Собачье сердце». Баклажанов мог смотреть его даже без звука, с легкостью лично воспроизводя весь аудиоряд и наслаждаясь гением Евгения. «Шариков развивался, да и ты не плесень», – тотчас подумалось Боруху, и он прямо в ночи начал просматривать список его (К. Каутского) работ. Тематика была довольно определенной, но в какой-то момент взгляд Боруха остановился на одной, несколько выбивавшейся из общего ряда. «Еврейство и раса». Прям что доктор прописал», – подумал тогда он и в размышлениях задремал опять.
– Я вам не помешаю? – донеслось откуда-то из далека сознания Боруха.
– Кто здесь? Чьих будешь? – несколько опешив, спросил Баклажанов.
– Я Каутский…Карл…из социал-демократов. По ваши мысли прибыл! – ответил тот.
– Не сон, а двор проходной какой-то! Кого только не приносила нелегкая, но вот чтобы так?! – в унисон подумали оба.
– Боруху «тыкать» будешь, а ко мне попрошу на «Вы» обращаться! Вы тут не в притоне на пьянке! Я деятель марксизма, как-никак! – вскипел Каутский.
– Ты сначала Кларе коралл верни, деятель, а то в народе давно уж слухи нездоровые ходят! – бросил Баклажанов.
– Какой Кларе? Какой коралл? Что за гнусный поклеп? – не унимался тот.
– Какой? Цеткин. С ног давно уж в поисках сбилась! – хмыкнул Баклажанов.
– Стерегись его, Карлуша, остер он на язык, – улыбнулся Борух. – А ты, Баклажанов, с товарищем повежливее, берега даже во сне не путай!
– Ваша правда – вспылил, – согласился Баклажанов. – Присаживайтесь в кресло, прошу Вас!
– Благодарствую! Так-то оно лучше, – бросил тот, сев в кресло и начав с возмущением протирать платочком очки, запотевшие от вскипевшего разума.
Немного придя в себя, он неторопливо начал:
– «Почему?» – вопрос великий, можно сказать, что царь вопросов всех! Он первый шаг на пути к осознанию. С него-то я для себя и начал, чтобы к осознанию этому прийти! Копал я глубоко и поэтапно, опираясь на множество источников, и в результате мало-помалу приходил ответ на этот самый вопрос. Я исследовал внешние данные (цвет волос, форму черепа и прочее), прагматично оперировал фактами, приводил кучу цифр и таблиц, многое объясняя и развенчивая мифы, в частности о кривых еврейских носах, рожденные с легкой руки карикатуристов.
– Эко наболело-то у Вас! – мягко перебил его Борух. – К слову сказать, история показала, что сравнение и измерение носов – практика весьма губительная и заканчивалась довольно плачевно как для измеряемых, так впоследствии и для измерявших. Ну это так, для полноты картины весть из будущего.
– И много там вестей еще? – спросил Каутский, наконец-то надев очки, которые до того все время мусолил в руках.
– Немало, – бросил Баклажанов. – В десятитомник бы не уложились!
– Да, богато, видать, будущее на события оказалось, но я по прошлому и настоящему прошелся только, а что до будущего – умельцы потом найдутся! Ну да ладно, и все же о носах! – продолжил тот. – «Художники юмористических журналов имеют полное право характеризовать еврея «еврейским лицом». Задача карикатуриста заключается в утрировке бросающихся в глаза своеобразных черт. Но если антропологи возводят это лицо в признак особой еврейской расы – они создают карикатуру на свою собственную науку»[31]. Этот характерный внешний образ, ставший со временем штампом в воображении многих, был присущ не только евреям, но и другим народам земель Палестины, которые исторически находились на перекрестке многих путей, и со временем земли те начали активно заселяться чужаками.
– «Понаехавшими», то бишь! – бросил Баклажанов.
– Кем, простите? – спросил Каутский, с удивлением взглянув поверх очков.
– «Понаехавшими», Карл! Видать, службы миграционные и тогда с неба звезд не хватали! – усмехнулся Борух.
– Не совсем понимаю, но поверю на слово! – сказал Каутский и продолжил. – «Если положение Палестины облегчило доступ чужих элементов и смешение с ними, так в такой же степени оно содействовало расселению обитателей страны у соседей. Бедная, малоплодородная земля очень легко оказывалась перенаселенной людьми. Она была слишком слаба и мала и стояла лицом к лицу с могущественными соседями и не была в состоянии разрешить вопрос перенаселения путем завоевания. От хороших морских гаваней и морских путей она была заперта финикийцами. Так что и путь колонизации через море был тоже недоступен для израильтян. И избытку населения ничего не оставалось, как переселяться заграницу в качестве торговых людей (иногда наемниками, но это не оказало никакого исторического влияния). Как таковые, они переселились все дальше, основывая ряд поселений. В иных городах они оказались в таком большом числе, что были в состоянии наряду с торговлей содержать собственных ремесленников, среди них также возрастало и число интеллигенции.
Теснимому и все более подчиняемому у себя на родине со стороны могущественных соседей, маленькому народу оставалась только одна единственная дорога для распространения. Он использовал ее настолько энергично, что израильское население заграницей стало в конце концов многочисленнее, чем у себя на родине»[32].
– Но почему было все-таки не остаться и не отстаивать себя в сражениях? – спросил Баклажанов.
– Видишь ли, штука какая, – вкрадчиво начал Борух с тем же акцентом, словно хотел ответить «за них», – это та же 11-ая стратагема древнекитайского трактата. Отступить и наступить. Просто она растянута во времени. Мы еще вернемся туда и создадим там свое государство. Нефти там отродясь не было, земли не шибко плодородные, да и телосложения мы, мягко говоря, не «аграрного». Верно ведь, Карл?!
– Не «аграрного» ни разу, писал же! – согласился тот.
– Ну вот, считай, что мы в командировке затяжной просто. Поглядим, чем мир дышит – одна нога здесь, другая там, – продолжил Борух. – Мы мыслим себя в вечности, и каждый из нас лишь песчинка на бесконечной дороге. «Я бы взял частями, но мне нужно сразу»[33] – это не про нас. Русский же будет лежать на печи, раз в сто лет встанет, возьмет ружье, сядет на коня и всему миру по соплям раздаст, а потом на печь обратно, памятью о победах жить. И пойди пойми, что правильнее?!
– Смотрю, вам скучно не бывает – в тонусе друг друга держите, – сказал Каутский, с интересом наблюдая со стороны за их диалогом. – Ну, так вот. Гонимые с родных земель, евреи расселялись в других странах, ассимилируясь с местным людом. Не имея на тот момент общности территории и языка, они, тем не менее, не утратили единения и традиций, всеми силами держась друг друга и живя общинами.
– Ха-ха, это как в бытность свою случай был, – сказал Баклажанов, словно обращаясь к обоим. – Заехали мы тут у нас как-то с Борухом к своим партнерам вьетнамским в их национальный ресторан о делах поговорить. Посетителей тогда было много, и публика была весьма многолика, но в основном вьетнамцы одни. Совершенно незнакомые между собой люди приходили и уходили, неизменно общаясь друг с другом на своем языке, что мы на миг почувствовали себя в одной из забегаловок старого Сайгона. Это создавало незримое ощущение чего-то единого, как тот веник, который нельзя было сломать целиком. Этому сложно было подобрать название, но оно буквально вертелось на языке, и мы, щелкая пальцами, пытались вспомнить слово!
– Не мы, а ты, это, во-первых, – усмехнулся Борух. – Во-вторых, веник тот, как показала история, сломать так и не удалось. А в-третьих, это называлось и называется «землячество». Тебе тогда еще вьетнамец подсказал. Тебе, филологу по жизни!
– Умничать будешь – не поленюсь, на коня сейчас сяду и ружье возьму, – бросил с улыбкой Баклажанов.
– «Гештальт»[34] свой, граждане, прикройте на время, а то аж поддувает, – с явно вновь закипающим разумом прикрикнул Каутский, взывая к порядку, после чего продолжил. – Про землячество верно вспомнили, но едва ли не сильнее их объединяла религия. Синагоги строились по всему миру по одному образу и подобию, чтобы каждый пришедший, местный он или прибывший издалека, чувствовал себя как дома, а домой всегда должно тянуть. Дома собраний служили не только для личных бесед с Создателем, но и для тесного общения людей, укрепляя их единство в праздниках и традициях. Покидая родные земли и растекаясь по миру, евреи оседали исключительно в городах, ибо для тяжелой сельской жизни были малопригодны. Эта их «урбанистичность» во многом обусловливала и род занятий. Все они были по большей части городского окраса и нагрузок весьма умеренных.