Александр Викторович Левченко
Борух Баклажанов. В поиске равновесия
Еще на середине тирады Борух увидел, как «Серьезный» побагровел от его излишней откровенности и прямоты суждений, но Баклажанов в момент осадил его взглядом. Смотрел он всегда как-то цинично-тяжело. С рождения ли ему это досталось – неизвестно, скорее после одной случайной встречи.
* * *
Помнится, в самом начале 90-х Борух вышел ночью в магазин за сигаретами. Город спал, и идти было недалеко. Шел он тихими дворами, а купив сигареты, возвращался по улице. На полпути он решил закурить, но обнаружил, что зажигалку оставил дома. Впереди вдоль дороги стояло около шести машин. Это был бандитский разбор. Люди стояли и общались, ведя далеко не богословские беседы. Баклажанов подошел и попросил прикурить. К нему обернулся невысокий щуплый человек, которого Борух мог сбить с ног с одного удара. Он вытащил из кармана зажигалку, зажег ее и поднес Баклажанову, бросив на него прямой взгляд. Борух будто онемел и от неожиданности опустил глаза. О, что это был за взгляд! Наверное, сам дьявол смотрел бы мягче. Взгляд тот излучал такую прожигающую энергию, что по силе подавления был мощнее любых кулаков и ножей.
– Всегда смотри прямо, братан, и глаз не опускай, – сказал человек. – Удачи!
– Чем не урок? – подумал тогда Борух. – Урок!
* * *
– Приношу свои извинения за излишнюю прямоту, но это мое мнение, о котором меня спросили, – сказал Борух.
– Вы имеете на него право, – ответила «Тонкая», несколько сконфузившись, но не потеряв самообладания, – хотя это камень в мой огород.
– Ну отчего же камень? Скорее валун! – усмехнулся Баклажанов, переведя все в шутку, дабы снова несколько разрядить обстановку.
Баклажанов видел людей, а тем более женщин. У него их было много, и каждая привносила с собой что-то свое, даря счастье и опыт. Любил ли он? Говорят, любовь – это химия, а в химии он был не силен. У него были временные затмения, но вскоре рассудок возвращал все на круги своя. Он был честен с каждой из них, посему у него не было повода прятать глаза, хотя он часто ходил в темных очках. Он просто не любил врать, придумывая что-то наспех, не любил на физиологическом уровне, как дети не любят манную кашу с комочками. «Всегда говори правду. Когда говоришь правду, хрен кто расколет, да и в голове ничего держать не надо. Все просто!» – сказал ему как-то в юности один знакомый «опер». Примерно так Борух и поступал, поэтому романы были мимолетны и легки. Когда ему наскучивал один, он жег мосты, заводя другой, и вскоре потерял им счет. Со временем постельные утехи интересовали его все меньше, и он лишь изредка передавал опыт молодежи. Куда интереснее было женщин изучать.
Он сидел и с наслаждением наблюдал за этим театральным действом в отдельно взятом месте, представлявшим собой женскую эволюцию по возрастам, свидетелем чему он был и в жизни среди многих своих подруг. Словно зритель со стажем, он с какой-то отцовской иронией примечал ужимки Грамовой, пытавшейся казаться взрослее, чтобы быть ближе к «Амбициозному», но игравшей совсем не свою роль. В этом она была уже не соперницей «Томной», поскольку та все чаще посматривала на «Серьезного», вступая уже с «Тонкой» в конфликт за его территорию. «Серьезный» же уже давно никого серьезно не воспринимал, ибо понимал многое.
Наблюдая за поведением и повадками обитателей этого вольера, в особенности женской его половины, Борух по обыкновению пытался представить их в будущем. Делал он это с легкостью, будто художник мазками нагоняя года на их лица и руки и одевая их на манер своих более зрелых подруг. И вот они уже иные и по-прежнему вместе, но уже в узком женском кругу, как и та компания, сидевшая чуть поодаль. Это были «Пафосные». Они непринужденно общались и пили вино, изредка осматриваясь вокруг и украдкой бросая взгляды на «Амбициозного».
«Круг замкнулся! – подумал Баклажанов. – Скукотища какая-то! Интриги никакой – пьеса на «троечку».
Внезапно его размышления прервал Инкин громкий возглас.
– Бог ты мой, кого же принесло по наши души! Леонсио! – воскликнула она.
– Может, сейчас хоть интрига нарисуется? – подумал Борух.
К ним подошел молодящийся мужчина за 30 с двумя спутниками. Одет он был в белую приталенную рубашку и жутко узкие яркие брюки и носил причудливой формы очки без стекол, которые шли ему, «как Соеву пенсне»[19]. Все это выглядело чуть вызывающе, словно он хотел этим что-то подчеркнуть. «Навряд ли «силовик», да и на комбайнера не похож», – подумал Борух, взглянув на его эффектно накинутую на руку сумку-«унисекс».
Это был Леонтий Гаврилович Бледный-Тищенко, или Леонсио, как его звали в клубных кругах. Он был светским обозревателем и вел свой блог, где освещал насыщенную городскую ночную жизнь, ничуть не чураясь там нецензурщины, а скорее считая ее острой приправой. Помимо того Леонсио был консультантом в ивент-агентстве, в общем эдаким светским львицей – по долгу службы завсегдатаем всех мыслимых тусовок. Никто никогда не обсуждал его ориентацию, но ходили слухи, что он даже принимал участие в репетиции какого-то тайного ночного парада под эгидой некоего сообщества, желая оставить обществу свой «месседж». Тогда то, возвращаясь под утро домой, он наткнулся на группу недопивших граждан, которые отвели его за гаражи. На вопрос, а не пи*ор ли он часом, Леонсио был вынужден ответить утвердительно, будучи не в силах противостоять столь агрессивной риторике. Это был первый в истории случай «coming out»[20] поневоле. Били его долго и с душой. Поначалу он пытался отбиваться парадными атрибутами, но силы были не равны, и в итоге общество оставило свой ответный «месседж» уже на нем.
– Привет-привет всем! – задорно сказал Леонсио, расцеловываясь с дамами.
– Не жалеешь ты себя совсем, вездесущий ты наш, нигде от тебя не скрыться! – сказала Инка с присущим ей юмором.
– Приходится! – отшутился Леонсио.
– Давайте я вас сфотографирую, – предложил он, доставая из сумки планшет, – вы все такие зайцы!
«Томная» с Грамовой как по команде снова приняли те же позы, что и прежде, все также распустив волосы и эффектно наклонив головы в разные стороны. Борух против общего фото не возражал, хотя зайцем себя не считал.
– Присаживайся с нами, поделись сплетнями, – сказала «Томная», приглашая Леонсио с его спутниками на свободные места.
Все начали оживленно общаться, разговаривая о чем-то, но ни о чем. Баклажанов пытался поначалу слушать нового гостя, потом просто изучающе наблюдал за ним, а под конец и вовсе испарился в собственных размышлениях.
Толстые думы Баклажанова по тонкому вопросу
История однополых отношений насчитывает не одну сотню лет. Явление это существовало задолго до нас, наблюдаем мы его и ныне, и будем наблюдать далее, покуда на Земле живы люди и взаимоотношения между ними. Свидетельства ему существовали и в Древней Греции, и в Римской империи, злопыхатели наговаривали даже на русских царей, но Борух в то время при дворе лично не присутствовал, посему подтвердить или опровергнуть оное не мог.
Ученые долго бились над истоками однополых отношений, но так или иначе сходились на том, что они имеют «врожденную» и «приобретенную» форму. Первая представляла собой некий гормональный сдвиг, данный с рождения, вторая же имела под собой определенную семейную и социальную составляющую.
С начала 90-х годов в России сторонники этих отношений с легкой заокеанской руки начали именоваться «геями», от английского слова «gay» («весельчак»), что во многом соответствовало действительности. Коннотативно слово означало не столько половые предпочтения «весельчаков», сколько их социально-общественную позицию, что в дальнейшем начало несколько превалировать. Как и многие, Баклажанов сталкивался с ними в жизни, и все они были крайне порядочными и в чем-то очень талантливыми людьми, ибо Господь, если и недодаст в одном, в другом обязательно, уравновесив, щедро наградит.
Борух часто вспоминал врача, жившего с его семьей по соседству, хирурга-практика от Бога, на операции к которому люди съезжались со всего света. В конце 90-х когда умирала бабушка Баклажанова, он приходил к ним в дом и оказывал ей посильную врачебную помощь, которую невозможно было получить в районной поликлинике в виду беспомощности отечественной медицины того времени, став в итоге в каком-то смысле членом их семьи. Зная этого хирурга много лет, Борух ни разу не заметил, чтобы тот как-то визуально или в разговоре подчеркнул свои пристрастия, хотя о них догадывались многие. Он просто делал свое дело, как и композитор Петр Чайковский или актер Юрий Богатырев делали свое и стали известны, потому что делали его хорошо. Навряд ли им приходило в голову голосить на каждом углу о своей самобытности, как не приходило это заикам, одноруким или левшам…или одноруким левшам. Так, по крайней мере, Боруху казалось, скорее он даже был уверен в этом.
А что же прикажете делать бездарям? Им остается лишь одно – драть горло о своей однополой сути в жажде выжать из этого хоть какие-то финансовые или социальные блага, будучи не в силах подать себя как-то иначе. Это и делает «гея» «пи*ором». Но не так страшны среднестатистические никчемные «пи*оры», как «пи*оры по жизни», коих Баклажанов знал немало. Чем не примером были те общественные течения, которые в псевдоборьбе за соблюдение ПДД отлавливали владельцев неверно припаркованных машин и лепили на них кричащие наклейки? Они окружали водителя, как стая шакалов, и, беззубо прикрываясь физлицкими законами, снимали все на видео в погоне за собственным признанием, потому как по-иному добиться его были не в силах. Так что «по жизни» ими вполне можно быть и с банальными половыми пристрастиями, а симбиоз одних с другими – так это вообще адова настойка.
«Толерантность» – вот еще одно модное словцо. Либертарианцы нет-нет да и ввинтят его, чтобы оправдать любую погань. Любой медик скажет, что это неспособность организма сопротивляться инородным телам, то бишь вброшенным извне. Можно сколь угодно долго толерантничать с вырубками лесов и осушением болот, но, пройдя точку невозврата, неизбежно наступит полная толерантность. «Да-да, это смерть», – скажет вам все тот же медик. Это как потерять угол на гражданском самолете. Угол потерял – с эшелона свалился и камнем вниз. Всё, «кайки балалайки»[21], все в паштет с либертарианцами во главе, хотя там уж все равны!
«Кто воевать-то пойдет, когда в дверь постучат? – думал Баклажанов, изучая публику. – Леонсио? Сомневаюсь. Рубашку испачкает, да и в портках узких по окопам ползать нивкорягу совсем. Маникюр испортит опять же. «Амбициозный»? Тут костюм и начес, да и роста личностного под пулями не наберешься. «Серьезный» бы пошел, наверное – он еще советского разлива, но «Серьезных» все меньше, а этим дай автомат, так они сами и застрелятся. Мда, опасный крен…опасный…на пилотов вся и надежда».
Где же та тонкая грань, чтобы сохранить традиционные устои, попирание которых ведет общество к саморазрушению? Где то пресловутое шаткое равновесие? Баклажанову казалось, что из сотен вопросов, которые обществу еще предстояло решить, в этом уже был найден определенный баланс мнений. Государство уже давно не преследовало меньшинства и не ограничивало свободу их общения. В отличие от советского времени, когда геи под занесенным на ними законодательным мечом были вынуждены негласно встречаться в Екатерининском саду Ленинграда или в сквере у Большого театра в Москве, а возможно, даже в парке у Жестковского театра драмы, ныне существует масса ресурсов во всемирной сети, клубов и сообществ, где они могли бы общаться без всяких на то помех. Самому же гейсообществу следовало бы ценить и оберегать этот найденный баланс, не нарушая его.
Баклажанов сидел и думал и в своих размышлениях забрел уже так далеко, что пора было выбираться обратно. «Шестеро психологов решили все понять, один из них все понял – и их осталось пять!» – вертелся у него в голове обрывок из какой-то старой считалки. «Тормозни, Борисыч, оставь на старость кое-что, – подумал Борух, – а то сейчас как поймешь все – не о чем будет на пенсии на веранде дачной под пледом в валенках размышлять». Под конец ему вспомнился один советский анекдот, когда в воинскую часть завезли для просмотра киноленту. Политрук по обыкновению решил предварить сеанс краткой речью.
– Сегодня мы будем смотреть фильм о любви, – интригующе начал он. – Есть разные виды любви. Любовь существует не только между мужчиной и женщиной, но и между мужчиной и мужчиной и даже между женщинами, – продолжал он, доводя интригу до апогея.
– Фильм, фильм!!! – скандировали солдаты.
– А есть любовь к Родине, – сказал политрук, – и вот теперь фильм!
* * *
Тем временем Борух вдруг очнулся, вернувшись в компанию откуда-то издалека. Все продолжали что-то оживленно обсуждать, обмениваясь мнениями, лишь спутники Леонсио хранили молчание, слушая остальных. Это были два молодых человека чуть за 20 лет. Вы замечали, что когда на вечернем стадионе прожектора светят с двух сторон, спортсмен отбрасывает две тени? Вот они ими и были. Никто не знал их по имени – они были просто Лошадев и Желудев. Оба они выросли в маленьком городке, жили по соседству и с детства были неразлучными друзьями, составляя довольно складный тандем. Они вместе приехали в Питер и работали у Леонсио, выполняя разного рода мелкие поручения, будучи его эдакими светскими ординарцами. Лошадев в их дуэте явно вел, ибо был несколько способнее Желудева. Он был жутко трудолюбив и исполнителен, чем-то напоминая коня Боксера из оруэлловской «Фермы животных», посему Леонсио доверял ему организацию встреч и обработку сплетен для своего светского блога.
– Давайте выпьем за наше предназначение! – вдруг сказала Инна, подняв свой бокал коньяка, который явно потянул ее на философию.
– Как это понять? – удивленно спросила Грамова.
– Ну, если коротко, то у каждого из нас на этом свете своя миссия, и мы своим жизненным примером должны что-то показать, – ответила Инна.
– Поясните! – настаивала та.
– Как бы подоходчивее-то? – пробормотала Инка, чуть закатив глаза. – Есть такая притча, когда мужик умер и, попав на небеса, обратился к Господу. «Я завершил свой путь, – сказал он, – но всю жизнь в поисках себя я пытался понять, для чего я родился и жил». «Все очень просто, – ответил Господь. – Помнишь, как-то в Анапе ты сидел в летнем кафе и человек с соседнего стола попросил тебя соль передать? Ты передал?». «Помню, прекрасно помню – я передал!». – «Ну, вот!», – закончила Инна и выпила не чокаясь.
Все переглянулись в поиске понимания друг у друга и хихикнули скорее из вежливости, лишь Серьезный в задумчивости не изменил выражения лица, ибо, опять-таки, понимал многое. Желудев, как и остальные, тоже ничего не понял, поставив обратно солонку, которую до того теребил в руках. Желудев был тупой. Это была та миссия, которой он был наделен свыше и с которой справлялся весьма неплохо, ибо, пообщавшись с ним, люди тотчас с ужасом брались за книги. С детства он не хватал с неба звезд, но учился довольно прилежно, не отставая от сверстников. Он не пил и не курил и во многом от остальных не отличался, но был ровным как стол, на который и поставил солонку.
Все веселилось и общалось, то и дело появлялись и уходили дорогие костюмы и платья, но людей было мало. Изредка со сцены долетали обрывки фраз из расстегнутой клетчатой рубашки какого-то безвозрастного паяца, который пытался сально хохмить, но быстро иссяк, исчерпав все шутки на туалетно-половую тематику. Борух же, по обыкновению уплывший куда-то на время, продолжал изучать обстановку и неосознанно радовался тому, что его дед всего этого не застал.
– Вот и мои друзья подгребли, – сказала Инка, увидев вновь прибывшую компанию, и начала прощаться, дабы присоединиться к ним.
Уже сильно вечерело. Баклажанов тоже начал собираться и, расплатившись, вежливо попрощался и вышел на улицу. Стоял теплый летний вечер. Постояв немного, он сел в вызванное загодя такси и умчал.
Экологический уголок маркетолога от бога
Ехал Баклажанов в молчании, погруженный в свои мысли, и таксист это понимал, разговоров не заводя. Перед глазами все еще стояли бесчисленные лица из «Эпатажника» – эта органическая пыль в телах тамошнего люда, вспоминались обрывки пустых разговоров, но в памяти не оставалось ровным счетом ничего. Такси неслось, словно как можно быстрее унося Боруха оттуда, где бы он никогда не стал своим. Он безучастно смотрел в окно – в глазах его стояла какая-то вселенская грусть, а в душе было абсолютно пусто. Возвращаться домой он не хотел, машина же тем временем приближалась к развязке на выезд из города.
«А поеду-ка я к Атлету – преподнесу ему сюрприз», – мелькнуло в голове у Баклажанова, и при этой мысли он заметно повеселел. Ничего его не держало, и такси, свернув на скоростное шоссе, помчало его прочь из города. Ехать было километров сто, но время пролетело незаметно, и через час с небольшим машина уже остановилась у знакомых ворот. Отпустив такси, Борух постоял несколько минут, жадно вдыхая вечерний аромат соснового леса, и направился к входу. «Эко!долина Владлена Жаркова. Здесь ты тот, кто ты есть!» – было скрупулезно выведено на массивной самодельной вывеске над воротами. «Масштабный ты человек, Атлет», – улыбнувшись, подумал Борух.
Стучать он не стал и, несмотря на дорогой костюм, перемахнул через высокий забор и, оказавшись на территории, отправился в сторону дома. На лай собак вышел хозяин. Это и был немой укор Баклажанова – атлет Владлен Жарков, с которым Борух в свое время познакомился на морском курорте. Одет он был не вычурно – Жарков был в трусах и в высоких резиновых сапогах, в которые наспех впрыгнул, выходя из дома. Увидев Баклажанова, глаза его загорелись, и он начал восторженно говорить. Говорил он, жестикулируя, минуты три.
– Рад тебя видеть! – вот что понял Борух из его монолога, убрав оттуда весь отборный мат.
Жарков нравился Баклажанову все больше.
– Взаимно! – ответил Борух.
– Ну, ты, конечно, человек-сюрприз. Проходи в дом!
– Снимай костюм свой, сейчас тебя приоденем согласно загородной жизни, – сказал Жарков уже внутри, подбирая Боруху вещи из платяного шкафа.
Баклажанов надел старое трико и фуфайку и в мгновение ока превратился в человека, только что выплатившего все налоги.
– Садись, поужинаем, а завтра по территории пойдем, погуляем – расскажу тебе, как я тут живу, – сказал Владлен. – Ты, кстати, на такси что ли приехал? Дорого, поди?
– Не дороже денег! – ответил Борух.
– Ты имей в виду, у меня тут Главный по таксистам отдыхает часто – познакомлю с ним – подешевле будет.
– Так прям и Главный? – ехидно спросил Баклажанов.
– Не то слово! У меня тут серьезные люди собираются. Вот я водку сам делаю по старому рецепту, а спирт мне Главный по медицине подгоняет, – горделиво сказал Жарков, наливая Боруху первую стопку.
Все у него были Главные, а иначе и быть не могло. Был и Главный по ювелирке, который жил в большом доме по соседству и частенько тоже наведывался в гости.
Чуть позже, выйдя покурить на крыльцо, Жарков угостил Боруха какими-то подаренными ему диковинными сигаретами, стоимость блока которых была сродни годовому бюджету небольшого африканского государства. Об этом Владлену поведал Главный по армянам, как-то заезжавший к нему погостить, а он-то знал многое. Когда тот случайно увидел затушенный в пепельнице окурок, то так и сказал: «Сигареты цены немалой – такие только серьезному человеку по плечу!». Кто был тот таинственный незнакомец, никто так и не узнал. Баклажанов лишь мог предположить, что это был Самый Главный, но тот вроде бы не курил, а уж следов-то точно не оставлял. После этого Борух, докурив свою сигарету и затушив окурок, попросил Жаркова пепельницу не вытряхивать, а ненавязчиво поставить ее на виду, чтобы оставить и о себе какую-то легенду.
Навещала Жаркова и театрально-писательская богема. Из его рассказов Баклажанов понял, что в свое время был тут и драматург Ираклий Щербатов и первые идеи для его культового «Плова» появились именно здесь, когда тот на третий день пребывания пришел к апогею вдохновения.
Общались они довольно долго. Жарков рассказывал Боруху о своей жизни и о недолгом пребывании за океаном. С блеском в глазах он вспоминал, как он гулял по улицам с почему-то одинаковыми названиями «онэ вэй» и о царившем там изобилии – о тех гигантских корзинах с кроссовками по одному доллару, правда, разных размеров и лишь на одну ногу, и о многом другом.
Была уже глубокая ночь. Владлен отправил Боруха спать, гостеприимно уступив свое место на печи. Спал Баклажанов спокойно, как и должно спаться на природе вдали от городской суеты. Проснулся он где-то после 11, разбуженный пробивавшимися сквозь сосновые кроны лучами солнца. Жаркова в доме уже не было – он давно уже сновал по территории, суетясь по хозяйству. Наспех перекусив и выпив крепкого чая с лимоном, Баклажанов вышел из дома. Погода стояла сказочная, и в воздухе зависло какое-то спокойствие, которое было лучшим лекарем для души.
Владлен обосновался тут давным-давно, увидев как-то это место и сразу влюбившись в него. Сначала он построил себе дом со всеми необходимыми пристройками и атрибутами загородной жизни, но, наевшись уединением, затем построил несколько гостевых домов, создав что-то похожее на маленький хуторок. Со временем сарафанным радио слухи о нем разнеслись довольно далеко, и место стало весьма популярным. Для привлечения гостей сначала Жарков начал разводить там крокодилов и тигров, но в итоге это ничем не закончилось, поскольку одни сожрали других. Потом он организовывал катание на верблюдах, с любовью раскладывал на кроватях полотенца лебедями и со временем переманил к себе массу любителей отдыха в жарких странах, будучи маркетологом от Бога.
Жарков уже активно рубил дрова, заново наполняя немного опустошенный последними визитами гостей дровяник.
– Никак ты встал уже? – спросил Владлен. – Любишь ты харю помять!
– Сон у меня хороший – не напрягаюсь по жизни потому как! – отшутился Борух.
– Ну пойдем владения мои смотреть, – сказал Жарков, отложив топор и горделиво начав свой «property tour»[22].
Он показывал гостевые дома, взахлеб рассказывал о системах водоснабжения и электрификации, которые он дорабатывал под тамошний ландшафт, хвастался детскими площадками и личным спортивным залом, который он посещал ежедневно, по-прежнему оставаясь для Боруха немым укором. Он уже давно привык жить вдали от суеты и почти перешел к натуральному хозяйству, разводя кроликов и кур, людей не разводя. Питался он той же курятиной различного приготовления, пил сырые яйца и бульон и все чаще ездил на велосипеде, а не на авто. Баклажанову даже начинало казаться, что скоро тот пересядет в гужевую повозку, которую все помнят по теоретическим картам в автошколе, отпустит бороду, наденет лапти и начнет креститься двумя перстами. Лес кормил его грибами, а озеро рыбой, которую он запивал собственной водкой, так что нужды в энергоносителях у него не было, правда, ходили слухи, что в свое время он пытался искать на своем участке нефть. Жарков даже посылал по этому поводу в Минэнерго несколько рацпредложений, но те перенаправили его с ними в Минздрав, как более близкий по профилю.
Жизнь эта Владлену нравилась – он умел ей жить и наслаждаться, и Борух даже в чем-то ему завидовал. Жарков сам создал этот мир и был его аурой, как магнитом подтягивая туда людей. Он это умел, умел как никто, будучи в чем-то человеком на своем месте, любя свое дело и должно к нему относясь.
– Ты в город-то хоть выезжаешь иногда или тут сидишь постоянно? – спросил вдруг Баклажанов.
– Бывает, раз в неделю выезжаю, а иной раз и месяц тут просижу. Что в городе делать-то?
– Ну, так, глянуть хоть, что делается, а то сидишь тут сиднем и не знаешь ни черта. Вдруг война уж на дворе?!
– Да по боку мне война эта! У меня тут провизии столько, что годами можно оборону держать! – рассмеялся Жарков.
– Видел я твою провизию – водки столько, что цирроз печени всем в округе нарисовать можно. Да и сам сопьешься и сдохнешь молодым!
– Мне уж не страшно – я не молодой давно, но до призывного пункта добегу, коль страна прикажет! – смеясь, продолжал Жарков, в душе будучи явно моложе Баклажанова.
– Не скучно тут отшельничать-то?! Барышень бы сюда таскал – на тебя, атлета, поди, все вешаются?! – не унимался Борух.
– Летом-то тут точно не до скуки – гостей полно, а что до барышень, так нового в этом ничего не откроешь – все те же движения суетные и позы нелепые, а толку никакого – одна головная боль.
Борух с интересом слушал истории Владлена, как тут все начиналось и постепенно строилось, про местные неурядицы, про гостей и соседей. Все у него было как-то тонко продумано, как технически, так и по-людски, начиная от расположения домов, бани и площадок до подсобок, в которых всегда царил идеальный порядок. Жарков нигде этому не учился и был далек от идей «фэншуя» – ему это было просто послано свыше, и он сумел реализоваться в своем государстве в государстве. Тут он был Правителем, издавая свои грамотные негласные людские законы, следование которым являло собой то «жарковское» общежитие, которое было невозможно повторить. Иногда, перебрав впечатлений, Борух эти законы нарушал, но Владлен с пониманием прощал его, ибо правителем был мудрым.
– Крепкий ты хозяйственник, Жарков, расширять тебе горизонты надо! – с ехидцей заметил Баклажанов.
– А зачем? – с недоумением спросил тот. – В сущности говоря, в жизни-то надо очень мало. На двух койках все равно спать не будешь, разве что две банки водки выпьешь.
Это было сказано так просто, равно как и глубоко, и об этом так или иначе говорили и писали многие.
Строим, строим города
Сказочного роста,
А бывал ли ты когда
Человеком – просто?
Долбим, долбим, городим,
Сваи забиваем,
А бывал ли ты любим и незабываем? —
вспомнился Баклажанову Александр Межиров.
«Чем не ленноновское «жизнь – это то, что с вами происходит, пока вы строите совсем другие планы»?» – подумал тогда Борух. Примеров подачи этой мысли людьми разных времен и уровней было немало, но все они искали то самое равновесие, которое нашел для себя Жарков. Баклажанов видел много простых людей, всеми силами и без оглядки стремившихся к достатку, но видел он и тех, кто обладал им сполна.