Александр Цеханович
Страшное дело. Тайна угрюмого дома
– А как скоро вы познакомились, Анна!..
Анна дернула головой, как лошадь, перед глазами которой махнули хлыстом.
– То есть как это скоро? Что это значит?… Вы, вероятно, говорите о моем знакомстве с Шиловым?
– Да! – ответил Смельский и почувствовал, что у него поднимается едкая злоба, но не на Анну, а на него – на Шилова, которого он в эту минуту опять, как и тогда, при разговоре про него у калитки краевской дачи, начал ненавидеть всеми силами души.
– Вы говорите глупости! – холодно сказала Анна, и этот холод ужаснул Смельского.
Он бросился к своей невесте и, упав на колени, схватил ее руку:
– Простите, Анна! Простите! Я сегодня в странно нервном настроении. Свидание мое с этим несчастным потрясло меня… я говорю не знаю что.
Глаза Анны потеплели.
Любящая женщина всегда охотно прощает даже самую грубую вспышку ревности.
Анна понимала, что Смельский ревнует ее, хотя и неуместно и оскорбительно, но он не может бороться со своим чувством.
Она простила его.
Опустив руку на его густые волосы, она провела по ним и сказала:
– Какой вы глупенький, точно ребенок, а не оратор с громкой фамилией…
Смельский улыбнулся:
– Самый мудрый мудрец глупеет с хорошенькой женщиной, а если с такой прекрасной и душой и внешностью, как вы, Анна, и подавно немудрено поглупеть…
Анна наклонилась.
Ласковое чувство, слегка блеснувшее в ее глазах, теперь мерцало тихим ровным светом…
Она шепнула: «Проводи меня до дачи!»
И от этого ласки полного взгляда, и от дружественности тона сердце Смельского умягчилось настолько, что он опять мысленно примирился с Шиловым.
Жизнь есть нитка из событий и обстоятельств
Проводив Анну до дачи, Смельский вернулся в самом благодушном настроении. Было очевидно, что любимая девушка любила его, и это сознание, одно из самых счастливых и радостных сознаний бытия нашего, наполнило его всецело.
Он был счастлив.
Чудный вечер ложился длинными тенями на землю.
В вышине голубого неба, разделяясь на нити, ползли последние облака, предвещая и на завтра такой же теплый, хороший день.
На балконах дач, мимо которых приходилось идти Смельскому, семьями сидели дачники.
Дымились самовары, слышался лязг чашек, стаканов, хохот, смех или звуки вальса, срываемого с расстроенного дачного пианино.
Все это казалось Смельскому таким милым, таким привлекательным, что он невольно углубился в возможные картины своего счастливого семейного быта.
Так же будут они сидеть с Анной на балконе дачи, так же около них будут резвиться их дети, и он будет счастлив, любуясь на них и на Анну – красивую, видную даму в каком-нибудь изящном пеньюаре. Смельский даже задумался над вопросом, какого цвета будет пеньюар у Анны: то ему казалось – лучше голубой, то – пунцовый.
Вот он миновал дачи, вот вошел в парк и, сняв шляпу, тихой поступью мечтателя пошел под тенистыми сводами его ветвей.
Вдруг ему показалось, что кто-то идет ему навстречу.
Он пригляделся и, одновременно заметив скамью рядом, сел на нее.
Одинокий человек медленно приближался, но все еще был настолько далек, что Смельский не мог хорошенько разглядеть его.
Почему-то он стал ожидать этого человека, и ожидать с нетерпением, возрастающим все более и более.
Вот он уже на расстоянии каких-нибудь десяти саженей.
Это был Шилов.
В круглой широкополой шляпе, так шедшей к его типичному лицу, с суковатой палкой, он медленно приближался, очевидно совсем не надеясь на какую-нибудь встречу.
Несмотря на то что шляпа его, по обыкновению, сидела набекрень и сдвинулась на затылок, что придавало его физиономии удалой и несколько даже дерзкий вид, голова его была опущена.
Увидав молчаливо сидящего на скамье Смельского, он вздрогнул и остановился, но вслед за тем засмеялся и быстро подошел к нему.
– Что? Мечтаешь? – пошутил Шилов.
– Чудный вечер! – сказал Смельский.
– Да! Даже, можно сказать, редкий в нашем климате… Ты провожал Анну Николаевну?
– Да. А ты почему это знаешь?
– Догадываюсь.
– Нетрудно, впрочем, догадаться.
Оба замолчали.
Шилов закурил папиросу и сел на скамью.
Вечер тут, в глуши парка, был действительно чудный.
Золотые лучи заходящего солнца прорывались сквозь густую листву и пятнами дрожали на песке аллеи от малейшего дуновения ветерка.
Верхушки деревьев шептали. Смельский, недавно полный грез о будущем и совершенно забывший обо всем настоящем, вдруг вернулся к действительности.
– Послушай! – обратился он к Шилову. – Ты знаешь, что я сегодня был у Краева и у следователя.
– Да, ты говорил…
– Он недоумевает… Следователь удивляется, почему на месте, где произошло нападение на тебя, нет следов.
– А бог с ним! Я не знаю, каких ему еще надо, – беспечно ответил Шилов, – если их мало оказалось на земле, то вполне достаточно на моем теле! Он глуп, этот твой следователь!..
Смельский посмотрел на Шилова и пожал плечами.
– Это правда, – согласился он, – но все-таки и на земле должны же были быть какие-нибудь знаки, ну хоть какие-нибудь…
– Друг мой! – с полусерьезной миной сказал Шилов. – Если бы они должны были быть, они, верно, и были, но так как их не видно, то их и нет.
– Ты говоришь, это там, за поворотом?
– Да. А что? Не хочешь ли ты сделать осмотр местности?…
Смельский почувствовал опять что-то враждебное к своему собеседнику, в особенности за этот насмешливый тон его.
– Нет, – сказал он, – по моей части больше обозрение преступной души. Это моя прямая специальность!
Смельский сказал это с особенным ударением, но вовсе не ожидал того эффекта, какой произведут эти его слова на Шилова.
Лицо его побледнело, глаза вспыхнули и погасли.
Он встал и, стараясь придать своему голосу и жестам возможно более развязности, сказал:
– Ну, исследователь преступных душ… Я, брат, пойду немного дальше, а ты, верно, домой?… До свидания! – и он пошел по аллее.
Смельский долго и задумчиво глядел ему вслед.
Новые мысли охватили его. Эта быстрая перемена в лице, с трудом замаскированная развязностью, заставила его впервые серьезно задуматься.
Это уже было не предположение, а нечто фактическое.
В связи с отсутствием следов той картины борьбы, которую Шилов нарисовал следователю, это было уже что-то серьезно наводящее на размышления.
Вообще Смельского в эту минуту что-то оттолкнуло от Шилова, и рознь их с этого дня увеличивалась.
Так прошла неделя, в течение которой он два раза ездил в Петербург, и с каждой поездкой возвращался все пасмурнее и задумчивее и все подозрительнее поглядывал на Шилова. Дошло наконец до того, что он стал избегать встреч с ним.
Его коробило, когда он видел его вздернутые усы, мрачный взгляд и всю фигуру, полную непоколебимого эгоизма и самодовольства.
И все это породило пустое обстоятельство, а именно что Шилов изменился в лице от случайного намека, даже, вернее сказать, не намека, потому что, говоря об изучении преступной души, Смельский вовсе не думал намекать ни на кого.
Чем более он беседовал с Краевым, чем более зондировал его всеми способами, тем более приходил к убеждению, что во всем этом деле есть какая-то роковая ошибка, тайна, которая известна Шилову, но которую он ни за что не выдаст.
Никаких определенных предположений Смельский, впрочем, не строил и не мог строить, но если можно было бы признать вершителем всего этого дела нравственное сознание, он бы, во-первых, освободил Краева, а взамен него подвергнул бы более тщательному опросу Шилова, который теперь казался ему с каждым днем все подозрительнее.
Однако дело выходило так, что ничего нельзя было изменить в его ходе.
Приближался день судебного разбирательства.
И в это самое время случился совершенно неожиданный инцидент, бросивший еще более тени на все это дело и еще более осложнивший его и запутавший.
Однажды, рано поутру, граф Сламота отправился на охоту. В восточном углу парка было небольшое, довольно дикое озеро, в камышах которого водились утки.
Дорога к нему лежала из дому не иначе как через поворот ездовой аллеи, то есть того самого места, вблизи которого случилось несчастье с Шиловым.
Пробираясь с ружьем и собакой по чаще уже в стороне от дороги, граф был удивлен, что старый, опытный сеттер вдруг остановился около куста акаций и принялся громко лаять, поворачивая голову назад, словно призывая хозяина поглядеть на что-то им найденное.
Сламота подошел и, к удивлению, заметил, что собака, визжа, принялась рыть землю.
Минуты две рыла она, учащенно работая лапами, вдруг в земле оказалось что-то красное.
Едва пес увидел это, как схватил зубами, и из земли был извлечен рукав кумачовой рубахи, порядочно уже поистлевшей.
Тогда граф вынул свой охотничий нож и помог животному в его странной работе.
Тут были и порты, и рубаха, и поддевка, и сапоги, и фуражка, и даже холщовый мешок.
Извлекши все это на поверхность земли, граф задумчиво уставился на свою находку, не зная, чему приписать ее, тем более что, несмотря на порчу, которой они отчасти уже предались, вещи сами по себе, очевидно, были в момент зарытия не только вполне годными к употреблению, но для крестьянина или мастерового могли назваться щегольскими.
В особенности мало испортился мешок.
Граф при помощи палки кое-как запихал в него свою находку и в виде поноски отдал собаке.
Вместо охоты он вернулся домой.
Первым делом его было позвать Шилова и показать ему свою странную находку.
Шилов не знал, зачем его зовет граф, вошел, по обыкновению, весело и развязно, но едва взор его упал на вещи, кучкою лежавшие на клеенке, среди комнаты, как лицо его помертвело, и с немым вопросом и ужасом он уставился на графа.
Сламота, заметив это, и сам опешил.
Он не знал, что и подумать, чему и приписать эту перемену в лице своего управляющего.
– Я это нашел в парке, Дмитрий Александрович, – сказал он, – Джек стал рыть под кустом акации, недалеко от поворота, и вырыл все это. Вы, может быть, узнали эти вещи… может быть, эти вещи кого-нибудь из нападавших на вас грабителей…
Шилов схватился за это объяснение.
– Да, граф! – овладев собою и совсем твердо сказал он. – Это вещи одного из тех, кто нападал на меня… Я узнал их… Это был, очевидно, переряженный, потому что, как я теперь припоминаю, лицо у этого парня было интеллигентное.
– В таком случае это важная находка, ее надо отослать следователю.
– Зачем? – сказал Шилов. – Она как находка ровно ничего не стоит… Неужели вы думаете, граф, что владелец этой одежды будет так глуп, что признается…
– Но… Нет, это сделать во всяком случае необходимо, почем знать!.. Для следствия в таком сложном деле все важно, каждая мелочь, да, наконец, одежду эту можно будет предъявить Краеву, он, наверное, узнает ее, а тогда, по одному выражению глаз, можно будет догадаться о многом и во многом убедиться.
Дрожь пробежала по телу Шилова, но он не подал виду и уже вполне овладел собою.
Отчасти его успокаивала надежда, что Краев не запомнил, вероятно, наружности того парня, который сидел сзади него в вагоне.
– А пожалуй, пошлите! – сказал он. – Может быть, и правда это повлечет к открытию остальных злоумышленников и выведет Краева из его решимости охранять их инкогнито.
Сламота в тот же день решил отправить свою находку, но прежде он также решил показать ее и Смельскому.
Прихоть
Когда вы глядите на какой-нибудь яркий предмет, в глазах у вас всегда остается на известное время его силуэт.
Предмет этот несколько минут преследует вас своими очертаниями, куда бы вы ни направили свой взор.
Нечто подобное происходило с Анной после ее встречи с Шиловым.
Физиономия последнего, эта адски красивая физиономия, преследовала ее всюду.
Она старалась не думать о нем, но мысли не слушались и все нет-нет да и возвращались к той же теме.
Уже четыре дня прошло с тех пор, как она видела Шилова, а впечатление от этой встречи было свежо, как будто она произошла всего каких-нибудь пять-десять минут тому назад.
В особенности преследовали ее темные, таинственные глаза графского управляющего.
Анна сердилась на себя за эти вольности воображения, старалась думать о Смельском, о сестре, об участи Краева; но что поделаешь с мыслью, с этим неведомым и вместе с тем тяжким гнетом мозга!..
Временами ей казалось, что она ненавидит это ужасное лицо, но зато в другое время она ловила себя на таком чувстве, что бледнела от страха и подолгу просиживала, закрыв лицо руками.
Шилов тоже стал странен за последнее время.
У него, впрочем, ощущения были менее сложны.
Он сразу объявил себе, что чувствует прихоть к красивой, великолепно сложенной девушке и не прочь не только приударить за ней, но и окончательно отбить ее у Смельского, чего бы это ему ни стоило.
Много имел он на своем веку различных амурных историек, много видел благосклонности от таких красавиц, которых одна улыбка поражала сердца как удар молнии, но ни одна из них не нравилась ему так, как нравилась Анна.
Назвав это прихотью, Шилов, однако, ошибся, потому что вскоре убедился, что это далеко не прихоть, а чувство, настоящее горячее чувство со всеми симптомами его зарождения.
Четыре дня миновало уже, а он не имел еще ни одной встречи с Анной, несмотря на то что часто фланировал мимо дачи Краевых, не решаясь, однако, войти по своим особым соображениям, делающим честь его опытности, как селадона.
Он искал встречи с Анной на почве более нейтральной и наконец, как и должно было ожидать, нашел эту почву.
Она опять шла на вокзал, навстречу Смельскому.
Было это около девяти часов вечера.
В этот день Смельский объявил ей, что у него будет в городе много работы и он привезет результат последнего опроса Краева.
Когда она сворачивала на мостки, ведущие к вокзалу, перед ней внезапно, словно из-под земли вырос, появился Шилов.
Она холодно ответила на его поклон и хотела пройти мимо, но он тоже повернулся и пошел с ней рядом.
Анна искоса взглянула на него и заметила, что лицо его побледнело, глаза стали еще мрачнее, а в общем он сделался еще красивее, еще эффектнее.
Он заговорил с нею как со старой знакомой, как с невестой друга своего; каждое слово его дышало той полунебрежной простотою, которая всегда подкупает серьезных девушек, не любящих искателей приключений.
Шилов сказал, между прочим, что сам не знает, что с ним творится в последнее время.
Если бы он был сентиментальный человек, то он назвал бы это тоской, но так как смотрит на вещи с их простой и реальной стороны, то пришел к заключению, что это настроение духа имеет вполне логическое и простое объяснение.
Его начинает сильно мучить вся эти история. Как только он подумает, в каком положении находится теперь ее сестра, так у него просыпается злоба на этого Краева да, кстати, и на самого себя.
– Да на себя-то чего же вы негодуете? – спросила Анна с удивлением.
– За то, что я стал невольной причиной всего этого семейного горя, от которого на вашу долю, Анна Николаевна, согласитесь, перепадает немало! Дорого бы я дал, чтобы этого вовсе не было, а главное, чтобы не было… Чтобы я не видел…
Шилов вдруг умолк, ударил тростью о какой-то тонконогий длинный цветок и сшиб его, как срезал.
– Кого? – спросила Анна с тревогой в голосе.
Шилов молчал, а молчал с умыслом, потому что это безмолвие было гораздо красноречивее ответа на вопрос, на который ответить прямо он пока не чувствовал за собою никакого права.
Но зато он имел право ответить глазами, он знал неотразимость своего взгляда в известные моменты и широко воспользовался этим средством.
В Париже один из профессоров сказал ему, что у него замечательные глаза, что он может быть с одинаковым успехом как укротителем, так и гипнотизером.
С тех пор Шилов тысячами случаев убедился в правдивости этих слов, но не на поприще львиных клеток или гипнотизерства, а на арене амурных побед.
Зная это, Шилов сильно надеялся на власть своего взгляда.
И вот действительно Анна вздрогнула, опустила голову и прибавила шагу.
Лицо ее сперва побледнело, потом вспыхнуло; она сразу оборвала разговор и, казалось, хотела убежать от своего спутника и, может быть, сделала бы это под каким-нибудь предлогом, если бы Шилов сам первый не раскланялся с нею.
Когда она спустя несколько минут увидела выходящего из вагона Смельского, она почувствовала радость, словно не видела его долгое время.
В этот день она была с ним особенно ласкова и сама чувствовала, что ей хорошо и покойно с ним, а о Шилове старалась не думать.
О Краеве Смельский привез неутешительные известия. Он наговорил грубостей следователю и переведен в дисциплинарную камеру.
– Это сильно повредит ему на суде, – заключил молодой адвокат.
– Что же он сказал следователю? – спросила Анна шепотом, потому что они находились в саду на недалекой от дачи скамейке и Таня могла все услышать.
– Сказал просто грубость, – уклончиво ответил Смельский, – но, на мой взгляд, тут важна не эта грубость, не слова, а та причина, которая вызвала ее. Краев действительно жалок, и, как хочешь, Анна, чем больше я вижусь с ним и наблюдаю его, тем больше прихожу к заключению, что тут есть какая-то злополучная судебная ошибка.
И Смельский стал передавать Анне все подробности своих наблюдений и мельком бросил несколько таких явных подозрений в сторону Шилова, что они равнялись почти уликам.
Анна, сама не зная почему, опять вступилась за Шилова, вступилась невольно, словно язык ее говорил против ее воли, и опять Смельский с испугом поглядел на нее, как тогда в комнате сламотовского дома, когда она неожиданно появилась вместе с Шиловым. Смутное подозрение на этот раз уже ощутимо запало в душу Смельского.
Ему хотелось сказать: «Анна, зачем вы защищаете негодяя?» Но он опомнился вовремя и не сказал этого, потому что, несмотря на сомнения и предчувствия, он не имел права назвать Шилова этим словом, не находя доказательств. Бешенство ревности заклокотало в нем, но он поборол и его, расставшись с Анной почти холодно.
Только от Шилова он решил быть теперь подальше и даже переехать из сламотовского дома куда-нибудь в комнату к дачникам, поблизости от дачи Краевых, как он это предполагал сделать ранее.
Прошло еще два дня.
Анна положительно не знала, что с ней творится.
Ее все тянуло куда-то, словно какой-то таинственный голос явственно шептал ей: «Иди, иди!» Она пробовала бороться с повелением, пробовала его не замечать, игнорировать, но чем больше она делала эти усилия над собою, тем острее было чувство тоски и сознания необходимости куда-то идти.
Наконец она решила, что ей и действительно необходимо прогуляться, что она сидит все дома, около больной сестры, и это вредно отзывается на ее собственном здоровье.
Тане теперь лучше, она может обойтись час-другой и без ее присутствия, а ей, Анне, надо гулять, делать движения.
Она надела легкую барежевую[3] шляпу, взяла в руки зонтик с длинной ручкой, украшенной бантом из лент, и вышла за ограду садика, сама не зная, куда идет. Свернула она к сламотовскому парку и пошла так быстро, как будто боялась опоздать куда-то.
Шла она и думала… Но лучше бы она сорвала голову со своих плеч, чем допускать в нее те мысли, которые ее теперь наполняли.
Она думала не о Смельском, не о горе сестры, а о Шилове.
Она видела всю его фигуру, а физиономию даже так ясно, что несколько раз проводила рукой по лицу, словно стирая с него что-то.
Анна решила, что она больна, что на нее подействовали бессонные ночи около постели больной, а Шилов тут ни при чем, не будь Шилова, который, правда, произвел на нее сильное впечатление своей выдающейся наружностью, она, может быть, так же грезила бы Краевым. Словом, болезнь найдет свой предлог.
И она решила обратиться к доктору.
С такими мыслями вошла она в тенистый парк.
Сделала несколько шагов и остолбенела от изумления около первой же скамейки. На ней сидел Шилов. Он как будто бы ждал ее, потому что встал с улыбкой и пошел навстречу.
Анне хотелось убежать, но от испуга или от какого другого чувства ноги ее не слушались.
Они поздоровались, и опять она встретила чудный таинственный взгляд этого человека, от которого мурашки пробежали по ее телу и все оно наполнилось какой-то приятной, сладкой истомой, словно любимая рука прикоснулась к нему.
Было еще очень раннее утро. Золотые лучи прорывались в чащу, целый громадный хор птиц чирикал по веткам, прохладный ветерок шумел в листве, бросая трепетные яркие пятна света на песок аллеи.
Вдали, сквозь стволы и зелень, как на декорации, виднелись позолоченные солнцем лужайки, изгибы аллей, мостики через канавы, маленькие долины и возвышения.
Эта скамейка была поставлена владельцем, очевидно, с расчетом, потому что отсюда сразу открывался волшебный вид на все прелести парка.
– Ого! Вы сегодня рано вышли гулять! – сказал Шилов, протягивая руку. – Впрочем, сегодня такое особенно прелестное утро, что сидеть дома могут только больные или очень занятые люди.
Анна ничего не ответила. Она имела растерянный вид, ей все хотелось уйти, но она не только не могла этого сделать, но даже подошла к скамейке бок о бок с Шиловым и села на нее.
Шилов тоже сел.
Лицо его имело торжественное и торжествующее выражение.
Несколько раз уже он окинул Анну с ног до головы таким критическим взглядом, заметь который она вспыхнула бы от стыда и оскорбления.
Но она не заметила, она сидела опустив голову, нервно кусая губы и чертя что-то зонтиком по песку.
Движение это было машинальное, но вдруг она вздрогнула и быстро замахала концом зонтика, стирая то, что получилось на песке, – это была буква Ш.
Наконец Анна опомнилась и встала.
– Куда вы? – спросил ее Шилов.
– Домой!.. Сестра ждет; она, верно, уже проснулась…
– Боже мой! Анна Николаевна! Неужели для сестры вашей мало услуг той сиделки, которую ей нанял граф.
Это напоминание не понравилось Анне.
– Мало! – коротко ответила она. – Сестра и сиделка не одно и то же! Прощайте!.. Если увидите Андрея, скажите ему… Нет, ничего не говорите… я сама… – И она, кивнув головой, быстро пошла по аллее назад к дачам.
– Попалась, – прошептал Шилов и, самодовольный, сияющий, тоже встал и пошел в другую сторону.
