Виталий Ерёмин
Конкурс красоты в женской колонии особого режима
Но об этом втором ее лице никто не даже не догадывался, включая Ставскую.
Тамара Борисовна попросила слова:
– Брысина, конечно, глупая еще, не очень развитая. Но вот кто точно никогда ничего такого не сделает, так это она. Помогите ей, у нее скоро ребенок будет.
Члены коллегии переглянулись.
– Очень интересно! – весело воскликнул Попов. – Каким способом тут у вас происходит зачатие? Воздушно-капельным?
Ставская в двух словах объяснила, что произошло, когда она возила Брысину на похороны матери. Присутствующие оживились. Даже Корешков и генерал изобразили улыбки. Только Жмакова и Гаманец сидели с каменными лицами.
Перешли к Мысиной. Судья Попов попросил Фаину рассказать, чего она, собственно, добивается. В своем заявлении она туманно просила освободить ее преследования оперчасти. При этом фамилии Гаманца она не назвала.
Корешков, а потом и генерал – начальник УФСИНа попытались вмешаться. Мол, жалоба Мосиной требует отдельного, закрытого рассмотрения. Но журналисты и представители юридической общественности, включая эмиссара «Международной амнистии» настаивали, чтобы Мосиной дали возможность высказаться. И судья Попов уступил.
Фаина коротко рассказала о своей истории. О завербованной матери, о себе, о своей попытке жить честным трудом, о подставной потерпевшей. Повисла долгая пауза. Даже на непроницаемом лице генерала отразилось что-то вроде сочувствия и удивления.
Он сказал:
– Я займусь этим делом лично. Прямо здесь, завтра же.
Этим заявлением генерал как бы пресекал все попытки получить от Мосиной более подробную информацию. Первыми это поняли журналисты. Они стали требовать, чтобы Фая назвала фамилию и должность своего мучителя. После секундного колебания Мосина указала на Гаманца.
Опер подскочил на стуле, будто его облили кипятком:
– Кого вы слушаете? Это рецидивистка-карманница. У нее шесть ходок, в смысле судимостей. Она вам такое наплетет! Никакая она не агентка. Что тут вообще происходит? Во что тут превращают колонию?
Возмущаясь, Гаманец смотрел на генерала, призывал его вмешаться и прекратить это безобразие. Но начальник УФСИНа и без этих призывов сидел багровый от возмущения. Только ему, главному тюремщику, нельзя было выдавать своих чувств. Напротив, он должен был выглядеть сейчас воплощением терпимости и показывать, что тюремная система в России становится под его руководством более открытой и человечной. К тому же он хорошо знал технологию оперативной работы. Мосина может сколько угодно заявлять о своем подневольном сотрудничестве с органами. Убедиться в этом журналисты все равно не смогут. Даже он, глава ведомства, не знает толком, где хранятся подписки осведомителей.
Судья Попов сказал:
– История Мосиной требует, тут генерал прав, специального внутриведомственного расследования. Я предлагаю довериться его слову.
Сидевшие рядом Мосина и Агеева со слезами на глазах смотрели друг на друга. «Теперь им обеим конец, – подумал Леднев. – Гаманцу ничего не стоит подложить им якобы украденный материал. Просто странно, что он до сих пор этого не сделал».
– А сейчас, – продолжал судья Попов, – я должен огласить приговор по делу Катковой. Прошу тишины.
Призыв был излишним. Присутствующие ловили каждое слово на лету. Телевизионщики направили на Ларису свет юпитеров и камеры.
И вот, наконец, последние строки вердикта:
– С учетом вышеизложенного признать дальнейшее наказание Катковой Ларисы превышающим степень ее вины и сократить ей срок до отбытого, освободив из зала суда немедленно после оглашения настоящего приговора. Вы свободны, Каткова! – не без пафоса объявил судья Попов.
Лариса закрыла лицо руками, как это обычно делают победительницы конкурса красоты. Ставская стояла со счастливым лицом. К Катковой устремились журналисты. Девушка бойко отвечала на их вопросы. Леднев не сводил с нее глаз. Черт возьми, до чего ж находчива и умна.
Корешков протиснулся к Михаилу и сказал:
– Примерно через час у нас тут состоится небольшой банкет. А пока предлагаю закончить наш прошлый незаконченный разговор. Не возражаете?
Глава 22
Подполковник привел Леднева в соседнюю с релаксацией комнатку. На журнальном столике – бутылка коньяка и тарелка с ломтиками лимона. Хитрое окно, через которое можно наблюдать за всем, что происходит в релаксации, задернуто занавеской. Между шторками узкая щель.
Сели, выпили за все хорошее, испытующе посматривая друг на друга.
– Довольны? – спросил подполковник.
Леднев пожал плечами.
– Она вернется, – сказал подполковник. – Хотите пари?
Конечно, он имел в виду Каткову.
– Вернется – буду рад за вас, – не без сарказма произнес Леднев.
Корешков отправил в рот ломтик лимона, поморщился:
– Михаил Владимирович, откуда такое недоверие? Неужели вы не знаете, что такое колония? Это рассадник мифов и слухов. Здесь нельзя верить ничему и никому. Вот почему мы не любим, когда к нам приезжают журналисты, правозащитники. Все-то им виднее. Ничего вам не виднее. Из-за вас кому-то может стать только еще хуже.
Мосина вовсе не овечка, как вам показалось, – продолжал Корешков. – Есть женщины, которые сами хотят, чтобы ими пользовались. Но – небескорыстно. Мосиной нужно было безнаказанно лазать по карманам. Она думала, воровство будет сходить ей с рук всю жизнь. Но так не бывает. Она и здесь, на зоне, хотела жить припеваючи. Вот истинные ее мотивы. Но нельзя, просто невозможно работать на оперчасть и не попасть под подозрение. А это чревато. Вот почему Мосина решила соскочить. Но вовсе не собиралась при этом завязать. Только изображала, что решила начать новую жизнь. Купила швейную машину, начала шить и все такое прочее. На самом деле она, как все карманницы, клептоманка. Она давно уже прошла, как мы говорим, точку невозврата. Больной человек. Ручаюсь, ей карманы по ночам снятся. Но поймать ее с каждым годом все труднее.
Леднев улыбнулся:
– И поэтому не стыдно подбросить ей в сумку чужой бумажник.
Подполковник не стал возражать:
– Не исключаю, может быть, так и было. Но нет другого способа посадить вора в законе – только подложить ему пакетик с героином. Так и с карманниками. Нехорошо? Согласен! А допускать, чтобы человек безнаказанно обчищал карманы – хорошо? Почему у нас так расцветает коррупция? Потому что чистоплюйством страдаем. Провокационные взятки надо предлагать. И – сажать. Чтобы страшно было брать: вдруг это провокация? Под ворьем земля должна гореть, а мы…
– Николай Кириллович, – спросил неожиданно Леднев. – Скажите, если не секрет, с каким настроением вы обычно идете на работу? Нет, спрошу иначе: отчего у вас обычно поднимается настроение?
Корешков понимающе поджал губы:
– Хотите сказать, что эта работа для меня одно удовольствие?
– А как можно работать безо всяких радостей? – спросил Леднев. – Это ж для здоровья вредно. Я наблюдал за вами сегодня. Вижу, плохо человеку. Сплошные отрицательные эмоции. Вот я подумал, а в чем Николай Кириллович позитив находит?
Подполковник свел брови. Силился понять, что стоит за этим вопросом. Не будет же этот психолог спрашивать о чем-то просто так. В его вопросе, кроме того, что лежит на поверхности, еще что-то кроется.
– Вам интересна психология тюремщиков? – неуверенно спросил он.
Леднев развел руками. Мол, а как иначе поймешь психологию осужденных? Только во взаимосвязи. Иначе не получится. Но в данном случае его интересовала совсем не психология. Ему хотелось понять, какое место в жизни начальника колонии занимала красавица Каткова. Мысленно он ставил себя на его место, и ему очень сильно казалось, что он стремился бы утром на работу почти исключительно только ради того, чтобы увидеть ее. Ну, может быть, еще Ставскую. Да, конечно, еще и Ставскую. Больше в колонии, что на сотрудницах, что на зэчках – глаз не на ком было остановить.
– Мой интерес к Катковой в том виде, в каком его вам преподнесли, это миф. Миф и слушок, – сказал Корешков.
«Ну, да, так ты и признаешься, ты всю жизнь в несознанке, – подумал Леднев. – Каткова – мустанг, которого хочется обуздать, стерва, к которой не может не тянуть нашего брата. А Ставская – единственная нормальная и настоящая женщина из всех твоих сотрудниц. Вот ты и разрываешься между ними. Хотя, конечно, боишься совершать непотребные дела. То ли оттого, что чувствуешь, что ты тут царь и бог, то ли от страха, что тебя в любой момент подсидят Жмакова с Гаманцом.
В это время Корешков сидел за столом, улыбаясь какой-то своей мысли.
– У меня есть кот, – сказал он. – Он целыми днями сидит у окна и охотится за птичками, которые садятся на подоконник. Бросается на них, хотя знает, что все равно не схватит – мешает стекло. Однажды он залез на форточку и в охотничьем азарте пригнул за птичкой. И полетел вниз с пятого этажа. Сломал себе ногу, разбил челюсть. Долго болел. Но удивительная вещь. Сейчас снова целыми днями сидит у окна и пытается запрыгнуть на открытую форточку. Нет у кота памяти на свое падение с пятого этажа. Так и у преступников работает тот же самый психологический механизм. Вот почему я не верю Мосиной. Вот почему я уверен, что Каткова снова кого-нибудь ограбит.
– И поэтому ее лучше придержать здесь? – спросил Леднев.
– Да, к нам должны прислушиваться. Нельзя выпускать раньше времени человека, не вставшего на путь исправления.
– Хорошо, – сказал Михаил, – Какого человека вы считаете исправившимся? Того, кто выполняет все режимные требования? Того, кто вам помогает? Того, кто вас о чем-то информирует? А какие-нибудь другие критерии у вас есть? Или только эти?
Подполковник посмотрел ясными глазами:
– А вам этого мало?
«Мы никогда не поймем друг друга», – подумал Леднев. Никогда наша исправительная система не станет другой. Потому что целиком и полностью отдана тюремщикам. Сами они ее не изменят. И изменить никому не позволят. Даже законодателям. Так что в этом плане полная безнадега.
Исправление – тоже миф. В лучшем случае система работает только на устрашение. Хотя подполковник прав. Многих даже страх не останавливает. Ибо, вероятно, сказывается неразвитость в преступнике мужского начала. В любом преступнике, даже в самом на вид мужественном. Нет силы отказать себе в удовольствии, остановиться в соблазне. Рабы своих страстей. А истеричность, лживость, легкость, с которой преступника можно склонить к доносительству, неспособность достичь той самоценности, с которой можно жить честно – разве это мужские черты?
Корешков поднялся из-за стола, прошелся по комнатке, как бы просто так. Приостановился перед щелью в занавеске и снова зашагал взад-вперед.
«Что там происходит? За кем он наблюдает?» – подумал Михаил. Когда они выходили из релаксации, там все еще было полно народа. Но сейчас почему-то тихо. Значит прослушивающее устройство отключено. Оно сейчас подполковнику не требуется. Ему достаточно того, что он видит. Что же он видит?
Корешков сел за столик, налил в рюмки. Они снова выпили.
– Знаете, что для меня самое удивительное в истории Мосиной? – сказал Леднев. – Ее мать. Когда я ставлю рядом Серафиму и Гаманца, и спрашиваю себя, кто хуже, у меня нет однозначного ответа. Фаина должна была стать совсем другим человеком. А Каткова…О ней я знаю меньше.
– Лихо она вас использовала, – Корешков не скрывал злорадства.
– Ну и что? – отозвался Леднев. – Она и вас использует. Но это не значит, что ее нужно и дальше держать здесь. Ну, ограбит она кого-нибудь еще раз. А, может, не ограбит. Вы считаете, что ее нужно держать, чтобы не грабила. А я стою на том, что ее нужно освободить: вдруг не ограбит? Вы предпочитаете не рисковать. А я считаю, что можно чьей-то собственностью и рискнуть. В одном случае могут пропасть чьи-то ценности. В другом случае – человек. Ну и что важнее?
Подполковник снова встал и заходил по комнате. Кажется, он успевал на ходу посматривать в щель. Что-то привлекло его внимание. Он остановился и стал напряженно наблюдать. У него даже дыхание участилось. Леднев не предполагал, какая картина открывается перед глазами подполковника. Но его стойка, его азартно раздувающиеся ноздри указывали на то, что в релаксации идет охота.
Так оно и было. Когда вольняшки большой гурьбой вышли из релаксации, надзорка вывела следом Брысину. Остальным зэчкам Гаманец велел остаться. Сказал, что за ними придут. Дверь закрылась, послышался металлический звук проворачиваемого ключа.
Каткова села в кресло, закрыла глаза. Вот сейчас она птица. Сейчас она готова полететь. Только какого черта ее здесь закрыли, она свободный человек.
– Поздравляем, – сказала Агеева.
– У вас тоже еще не все потеряно, – отозвалась Лариса, не открывая глаз.
Мосина подошла к ней, избоченилась, посмотрела сверху вниз:
– Вот нам-то как раз кранты. Везет только сучкам.
Каткова улыбнулась:
– Можешь поливать меня как угодно. Только поимей в виду: нас, может быть, для того и оставили, чтобы мы тут порвали друг друга.
Фаина прошлась по релаксации. Ей самой не показалось странным, что их оставили здесь. Во время подготовки к конкурсу они уже показали, что могут ладить. Но эта Каткова права: не стоит устраивать драму. Нужно смириться и подумать о себе.
Возле окна, где стояла кадка с цветком, виднелся ремешок. Мосина подошла поближе. Это была женская сумочка. Ее могла оставить только вольняшка. Ни Жмакова, ни надзорки с сумочками по зоне не ходили.
Фая по привычке огляделась. Каткова лежала в кресле с закрытыми глазами. Лена Агеева сидела, нахохлившись, прижав скрещенные пальцы к лицу.
Мосина вынула из кармана платья носовой платок, склонилась к сумочке, обмотала пальцы платком и открыла замок сумочки. Там лежали документы, косметика и деньги.
– Много? – спросила Каткова, – она наблюдала за Мосиной из-за опущенных век. – Не трогай, это прихват. На слабо взять хотят, неужели не понятно? А мне – всю малину изгадить.
– Ленке на этап идти, – прошептала Мосина. – Лепилам заплатит, они ее лучше лечить будут.
Каткова рассмеялась:
– Это тебя дальше лечить будут, от клептомании. Господи, горбатого только могила исправит. Не вздумай трогать деньги. Их могли пометить. Нет, Файка, ты точно больная. Учти, я тебя сейчас от раскрутки спасаю. Зачти мне это. Давай попрощаемся по-хорошему. Все-таки были у нас с тобой и хорошие дни. И ночи тоже были хорошими, пока мое место в твоем сердце не заняла другая. Ты же меня бросила, Фая, а не я тебя.
Агеева сказала:
– Фаечка, она права. Не надо ничего трогать.
– Как знаешь, – Мосина в сердцах закрыла сумочку и положила платок в карман.
– Это нечестно, – шутливым тоном сказал Леднев. – Я тоже хочу посмотреть.
– Это для служебного пользования, – пробормотал Корешков.
– Все равно вас не оставят начальником колонии, – сказал Леднев.
– Возможно, возможно, – снова пробормотал подполковник.
Наконец, он нашел в себе силы оторваться от окна, и вернулся к столику. Снова налил в рюмки. Снова выпили. Утром Леднев ел обычно мало. Было время обеда, но время банкета в административном здании за зоной, видимо, еще не подошло. Короче, Михаил чувствовал, что хмелеет.
– Я признаю, что вы сильный психолог, если вы скажете, что я там вижу, – неожиданно проговорил Корешков.
Кажется, коньяк тоже ударил ему в голову.
Это был вызов. Леднев напряг мозги. В самом деле, кто может находиться сейчас в релаксации? Сотрудники? Нет, сотрудники Корешкову не интересны. И за ними он не наблюдал бы с таким азартом. Там – зэчки. Причем те, к кому подполковник особенно неравнодушен. Ну, конечно же, там Каткова. Это – как минимум. А максимум? А максимум – с Мосиной или Агеевой. Или с обеими. Только что Ларисе там делать? Она должна бегать сейчас с обходным листом. Не факт. Могут, как обычно делается, когда приходит помилование, продержать до утра. Нет в нашей исправительной системе такой нормы – если человеку пришло освобождение, тут же его выпустить. Он должен еще какое-то время побыть несвободным.
Леднев высказал свое предположение. Подполковник даже головой покачал, так удивился.
– Тогда второй вопрос: что они там делают? – спросил он.
– Ну, это уже слишком! – воскликнул Леднев. – Тогда еще наливайте!
– Хватит, – отрезал Корешков. Он взглянул на часы. – Через двадцать минут банкет. А то меня действительно уволят.
– Вас уволят за интермедию. Ставской не отделаетесь, – сказал Леднев. – А вместо вас, скорее всего, поставят Жмакову. Не жалко вам Ставскую?
– Жалко, – признался подполковник.
– А представьте, что Каткову не освободили и она остается в колонии, где начальником Жмакова. Не жалко вам Каткову?
Корешков не отвечал, смотрел в окно. Что же эти дамы там делают? Занимаются любовью? Не такие они дуры. Льют прощальные слезы, отпускают друг другу грехи? На это не интересно смотреть. А подполковник смотрел с интересом. Нет, там происходит что-то другое. Если Корешков ведет себя, как охотник, следовательно, он хочет на чем-то поймать.
Ничего другого в голову не приходило.
– Ну и что? – спросил Леднев. – Ловится рыбка большая и маленькая?
По круглому гладкому лицу Корешкова пробежало сразу несколько выражений: от удивления до возмущения.
– А ты проныра, – сказал он, переходя на «ты». – Как ты узнал? Кто тебе подсказал? Или шнырял тут без сопровождения? Я ж говорю, проныра.
Леднев понял, что теперь он может встать и посмотреть в окно. Подполковник сделал движение, чтобы помешать ему, но махнул рукой.
– Смотри, – разрешил он. – Можешь даже звук включить. Там, справа, под занавеской.
Михаил нажал на обычный выключатель и отдернул занавеску. Корешков подошел и встал рядом.
Каткова медленно поднялась, подошла к Мосиной.
– Давай, Фаечка, попрощаемся по-человечески.
Две красивые женщины, готовые были раскрыть друг другу объятья. Им мешал нахохлившийся, зло посверкивающий глазом подросток.
Агеева отвернулась. Лариса и Фая обнялись.
– Прости меня за все, – сказала со слезами на глазах Каткова.
– Ты тоже меня прости, дуры мы бываем невозможные, – рыдая, отвечала Мосина.
Больше они не сказали ни слова. Стояли, прижавшись друг к другу, и молча плакали.
– Каткова могла бы проявить себя в криминологии, – сказал Леднев. – Как точно определила максимально оптимальный срок содержания женщины в неволе – не более двух лет. Это, кстати, тот срок, в течение которого женщина может обходиться без мужчины.
– Ну, правильно, – поддержал Корешков. – Она и должна быть умной. Она же у нас мужик.
Леднев покачал головой:
– Они – взаимщицы, Коля. В этом их особенность. Они сохранили свою женскую природу. У Мосиной очень развит материнский инстинкт. А Каткова – просто женский Донжуан. А вот какой она будет на воле – это вопрос. Если это проследить, можно получить очень любопытный результат.
– Хочешь этим заняться? – ревниво спросил Корешков.
– Еще не решил. Но, скорее всего, нет. Думаю, результат мне станет ясен уже сегодня.
– Когда она придет к тебе в номер?
– Именно так! Приятно иметь дело с умным ментом. А вот то, что там, за стеклом, Коля… Ну, зачем тебе это?
– Это Гаманец, – сказал подполковник.
– Почему тогда здесь ты, а не он?
Корешков вздохнул:
– Он сейчас выводит из карантина этапниц.
Глава 23
Гаманец действительно впускал в зону этапниц. А точнее, пришедшую с этапом Консуэлу. Королева карманников отбыла половину срока в Новозыбковской женской тюрьме, одно название которой наводило ужас на самых тертых зэчек. Оставшуюся половину ей предстояло отбыть в строгорежимной колонии.
Пока зэчек обыскивали, опер нетерпеливо ходил возле висевшего на стене внутреннего телефона. Ждал звонка Корешкова. Если Мосина клюнет на приманку, нет нужды сводить ее с Консуэлой. Но подполковник молчал. Значит, эта тварь что-то почуяла. Что ж, он возьмет ее не мытьем, так катаньем.
Надзиратели и надзорки повели этапниц к локалкам. А Консуэле Гаманец велел задержаться. Дал пачку сигарет, упаковку теофедрина.
– Здесь твоя подруганка Мосина. В курсе?
– В курсе, – мрачно ответила Консуэла.
– Она решила соскочить, – сообщил майор.
– Правильно делает.
Гаманец глянул исподлобья:
– Дура! Она ж на тебя тень бросит! Скажут, какая она, такая и ты.
Консуэла озадаченно молчала. Мент прав, но что делать? Пусть скажет, что делать. Он ее так уже запутал, что она сама не в состоянии сообразить.
– Сделай вид, что только в Новозыбково узнала, что она постукивает. Устрой ей драму. Но не при всех пантерах, а в узком кругу. Может, одумается.
У самых дверей релаксации Консуэла тихо спросила Гаманца:
– Слушай, давно хочу спросить: Файка меня лично когда-нибудь сдавала?
Вопрос был простой и очень личный. Но майор не знал, что ответить.
– Потом скажу, – ответил он.
Впустив Консуэлу в релаксацию, он пошел на наблюдательный пункт. Увидев там Леднева, не мог скрыть удивления.
– Выпей, – сказал ему подполковник, наливая в рюмку.
Опер не заставил себя уговаривать. Ему давно уже надо было снять напряжение.
Теперь они стояли у секретного окна втроем.
Консуэла была неплохая актриса. Увидев давнюю свою подружку Мосину, воспламенилась очень натурально:
– Ты как тут, кума, оказалась?
– Ой! – взмолилась Каткова. – Только не надо древнегреческой трагедии. Об этом только ленивый не знает.
– А ты кто такая? – вызверилась на нее Консуэла.
Каткова повысила голос:
– Для тупых повторяю. Нас всех тут хотят на слабо взять. Потом, на досуге, разберетесь. Давайте лучше что-нибудь споем. Эх, жаль, Брысиной нет, она бы мне подпела.
Корешков и Гаманец переглянулись. Их затея проваливалась на глазах. Зэчки оказались умнее, чем они думали. Опер проклинал сейчас подполковника. Если бы не было Катковой, провокация могла бы увенчаться успехом. В кармане у Мосиной маленькая заточка. Брысина видела ее своими глазами. Скорее всего, заточка предназначалась Катковой. Или для членовредительства. Кто знает, может, Мосина решила устроить эффектную сцену. Могла, например, прямо во время конкурса вскрыть себе вены. Или перерезать горло. Психопатка, она все может. Она могла и на него, майора Гаманца, наброситься при свете юпитеров и под объективами камер. Но, видно, на этот раз духу не хватило. Или что-то другое в уме держала, но не сложилось. И вот, как черт из табакерки, нарисовалась Консуэла. Ну, так отвечай на ее оскорбление, делай ответку. Где твоя заточка?
Консуэла после слов Катковой, оглядела комнату. Ничего подобного она еще не видела. Ни в одной колонии. Да, тут что-то не то. Надо сбавить обороты. Иначе обратно в Новозыбков отвезут.
– Вот и ладушки, – удовлетворенно произнесла Каткова.
Она поднялась из кресла, подошла к двери и постучала:
– Эй, выпустите меня! Дайте мне обходной лист. Я свободный человек. Вы не имеете права меня держать. Вы обязаны выпустить меня до двенадцати ночи. Иначе я буду жаловаться.
Корешков сказал в трубку внутреннего телефона:
– Разведите их по локалкам.
– Высший пилотаж, – сказал Леднев.
Он имел в виду поведение Катковой. Подполковник именно так и понял.
– Да, – коротко согласился он.
