Виталий Ерёмин
Конкурс красоты в женской колонии особого режима
Глава 16
Ставская ввела ее в кабинет, а сама вышла. Лена сидела нахохлившись, в телогрейке, ее знобило. Взглядом попросила разрешения взять из пачки сигарету. Закурила. Смотрела ясными глазками. Покашливала.
– Нельзя тебе курить, – сказал Михаил.
Агеева махнула рукой:
– А теперь уже все равно.
Родители поставили на ней крест. Не приезжали уже второй год. Посылок не слали. И даже писем не писали. Считали пропащей.
– Мне понравилось, как ты поступила в отношении Брысиной, – сказал Леднев. – Ты ее чуть не задушила, а теперь вы в одном отряде, и она на тебя, похоже, зла не держит.
– Держит, просто не показывает виду. Привезла с похорон сосисок – меня первую угостила. Но все равно вижу – не простила. Но прежнего зла уже не держит.
– Зачем вы набросились на нее с этой…Воропаевой?
– Мы играли. У нас игра была такая – в удавочку.
…Лена Агеева попала в образцовую зону для малолеток. Муштровали там почище, чем в армии. Два часа в день строевым шагом под песню «Дан приказ ему на запад». Воспитатели требовали печатать шаг. Бетонное покрытие плаца дрожало. Лена в сапогах на три размера больше падала с ног. Пятки были стерты в кровь.
– Я вообще выглядела, как огородное пугало. Только мне самой было не до смеха. Хотелось забиться в какую-нибудь щель. Но на зоне невозможно остаться одной ни на минуту. Шили мы полосатые робы для особо опасных рецидивистов. А после работы – учеба в школе. Там не дай бог получить двойку или замечание. Ты провинилась, а баллы снимаются со всего отряда. Систему такую придумали. Ты виновата, а отвечают все. Чаще всего били по больному – лишали телевизора. Воспитка накажет всех, а все начинают тебя наказывать. Плевали в лицо, били, обзывали всячески.
Хотелось забыться. Вместе с подружкой Воропаевой ловили момент, когда в зону въезжала грузовая машина, открывали крышку бензобака, макали туда тряпку, а потом нюхали до одурения. Иногда удавалось раздобыть ацетоновую краску. А чаще всего играли в удавочку. По очереди душили друг дружку полотенцем, зажимали сонную артерию, отключались на время, считали это кайфом.
Воспитатели не могли уследить за всеми. Поэтому в качестве надзирателей использовали активисток. Тех, у кого потребность выслужиться была в крови. Кому не терпелось освободиться по досрочке. Среди таких выделялась Валька Брысина. Страсть как хотелось девке поскорее вернуться в свою деревню. Боялась, что Толик не дождется, женится на другой.
– Нам с Таней Воропаевой было уже почти восемнадцать. Скоро отправка на взрослую зону. А нам так все надоело. Хотелось, чтобы еще скорее этот дурдом кончился. В качестве терпилы мы выбрали Брысину. Навалились на нее и стали душить полотенцем. Сил не рассчитали. Она сильная, вырвалась и начала нас хреначить своими кулаками. Ну, мы тоже озверели. Придавили ее по-настоящему. Потом, когда она обмякла, опомнились и сами позвали на помощь. Это нам потом зачли на суде. Дали по два года, меня опять посчитали организатором и отправили сюда, как особо опасную. А Воропаеву – на обычную взрослую зону.
– Где ты заболела туберкулезом? – спросил Леднев.
Лена задумалась, надо ли говорить всю правду.
– Если честно, еще на свободе, – рассудительно отвечала она. – Родители у меня пьющие. Дома иногда куска хлеба не было. Ну а на зоне болезнь стала прогрессировать. На малолетке в карцере холодно, еда – пайка с водой. И тут не раз пришлось сидеть в изоляторе. По молодости болезнь быстро развивается.
– Есть же специальная колония, с тубдиспансером. Почему тебя не отправят?
– У меня тэбэцэ не в открытой форме. Я не опасная. И я сама не хочу никуда ехать.
– Что тебя здесь держит? При желании ты могла бы добиться перевода в колонию, где есть тубдиспансер.
Михаил задал этот вопрос как бы между прочим, безо всякого выражения. А Лена почему-то отреагировала резко:
– Это мои проблемы.
Леднев давно уже пригляделся к наколкам Лены. Одна особенно его заинтересовала. Это было женское имя – Таня. Он бывал в женской малолетке и знал, что бы это могло означать. Но ему хотелось, чтобы Агеева сама пояснила. Ему нужно было убедиться, способна ли она говорить правду, когда разговор касается такой щекотливой темы.
– Так звали мою влюблешку Воропаеву, – – спокойно сказала Лена. На малолетке у многих наколоты женские имена. Там разбиваются на парочки. Вместе ходят в кино, пишут друг другу любовные записки, целуются по углам. Пацаны, ну, девчонки, которые исполняют роль парней, стараются изменить походку, носят красные гребешки. А девчонки бантики завязывают. Таких там называют страдалки-влюблешки.
– А те, кто страдает, выкалывают имя, – дополнил Михаил.
У него теперь уже не было сомнений, какую роль играла сама Агеева. И он мог теперь плавно перейти к другому интересующему его вопросу.
– Как ты познакомилась с Мосиной?
– На этапе. Мы ехали в вагонзаке, в одном купе. Мне было очень плохо. И она меня поддержала морально.
– Что значит морально?
Вопрос был вопиюще бестактный. Больше того – непрофессиональный. Леднев отлично это понимал. Но у него не было времени. Он работал в цейтноте. Ответит откровенно – хорошо. Не ответит – он сделает свой вывод по реакции Агеевой.
– Вам это для работы надо? – деловито спросила Лена.
– Мне нужно все понимать, – ответил Михаил.
– Ну, в общем-то, это тут ни для кого не секрет. Почему наш отряд постоянно перевыполняет план? Потому что все разбились по стабильным парам. Большинство – взаимщицы. Мало кому хочется полностью переходить в мужской пол. А тогда в поезде… Я лежала рядом с Фаей и не могла уснуть. И страшно было, и хотелось хоть как-то забыться. И вдруг чувствую, она вся горит и все ближе ко мне, все ближе. Потом осыпала меня ласками. И я отдалась, подсела на лесбие. Фая преподнесла мне постель лучше любого мужчины. И после этого стала мне необходимой. Мы ведь здесь ограничены в ласке. Хочется расслабления.
«Ну и надо учесть, что у тебя туберкулез», – подумал Леднев. Он знал, что эта болезнь резко усиливает сексуальное влечение.
В кабинет неожиданно вошла Ставская. Она была взволнована, даже встревожена. Причем настолько, что даже не пыталась этого скрыть.
– Вы уже поговорили? – спросила она, показывая этим вопросом, что разговор больше продолжаться не может.
Агеева выскользнула за дверь.
– Вас ждет Каткова, – сказала Ставская. – Она в релаксации. Ее уже привели. Я с начальником договорилась. Выслушайте ее, наберитесь терпения. Она может закапризничать – не обращайте внимания.
На выходе из отряда Леднев столкнулся в дверях с Корешковым и Гаманцом. Те направлялись к Ставской, и лица у них были против обыкновения напряженными и мрачными.
– Вас ждут в релаксации, – коротко бросил начальник колонии. И приказал стоявшему у входа надзирателю. – Проводи товарища психолога.
Леднев шел заинтригованный. Разбирало любопытство, что все-таки произошло. Отчего эти двое такие настеганные. И что так взволновало Ставскую.
А Ставская в это время металась по кабинету. Не знала, куда девать флакончик с духами. В ее распоряжении считанные секунды. Корешков и Гаманец, она увидела их в окно, уже входят в общежитие отряда.
…Накануне к ней зашла Каткова. Сказала, что американка подарила ей духи. А она с дуру польстилась, взяла. Сопровождавшая их надзорка ничего не видела. Но запах – его не скроешь. Ей могут приписать все что угодно. Вплоть до того, что это она украла.
– Чего ради она тебе подарила? – возмутилась Тамара Борисовна.
Каткова молчала.
Ставская чувствовала, что тут что-то не так. Но наводить следствие было некогда. Нужно либо фиксировать нарушение режима, либо выручать.
А сейчас она сама попадала в дикое положение. Почти наверняка кто-то из зэчек стукнул, что Каткова приносила ей эти злосчастные духи.
Тамара Борисовна положила флакон себе в сумку и тут же вынула. Если найдут там, это будет прямая улика против нее самой. Кажется, ей пришла неплохая мысль. Она положила коробочку с духами в банку растворимого кофе. И поставила банку на столик, где стояли чашки, кипятильник, сахарница, вазочка с печеньем. Вынула косметичку и стала подкрашивать губы. За этим безмятежным занятием ее и застали начальник колонии и опер.
– Томочка, давай не будем унижать друг друга, – без предисловий перешел к делу Корешков. – Выдай духи по-хорошему.
Лицо Ставской пошло пятнами.
– Какие духи? – возмутилась она. – Вы что, с ума посходили?
– Ключ! – потребовал Корешков. – Ключ от двери, быстро!
Ставская положила ключ на письменный стол. Начальник колонии закрыл дверь. Гаманец приступил к обыску. Проверил косметичку, обшарил карманы сумки, выдвинул ящики стола, осмотрел книжный шкаф. Ощупал висевшее на вешалке пальто. Безрезультатно. Теперь вся надежда была на личный досмотр. Ставская встала, подняла руки, глядя на мужчин уничтожающим взглядом. Разрешала осмотреть себя.
– Нет у нее ничего, – сказал Гаманец, не притрагиваясь к женщине. – Вчера, наверно, унесла.
– Ну, вы уроды, – с презрением сказала Ставская. – Какие же вы уроды!
Гаманец отозвался с ненавистью:
– Это ты уродка. Покрываешь осужденных. Тебя судить надо за соучастие в краже. Если духи пропали и их нигде нет, то они могут быть только у тебя. Но ничего. Мы тебя раскрутим. Это вопрос времени. Лучшей покайся, выдай по-хорошему.
Ставская заплакала.
– Если хотите от меня избавиться, сказали бы прямо.
– Томочка, не надо брать на жалость, – мрачно отозвался начальник колонии. – Это, конечно, мелочь, бабские дела. Но мы не можем не реагировать.
Ставская решительно села за стол и стала что-то писать на чистом листке бумаги. Корешков видел, что это заявление об уходе, и только сейчас вспомнил про конкурс. Без Ставской они это мероприятие провалят.
– Ладно, забыли, – сказал он, поднимаясь со стула и направляясь к двери. – Если напрасно потревожили, извини. Самая знаешь, служба такая, собачья.
Рука Ставской замерла. Действительно, не стоит торопиться. Не время ей уходить. Надо еще потерпеть. Может, быть не очень долго.
Глава 17
Надзиратель подвел Леднева к зданию, где размещалась релаксация, и остался у входа. Достал из кармана шинели сигареты. Михаил вошел в коридор и остановился в нерешительности. Он не запомнил, в какие двери его вводили позавчера. Открыл одну из них и оказался в крохотной и совершенно пустой комнатке со странным продолговатым окном. Он подошел к этому окну и увидел Люду Каткову. Девушка сидела в кресле, глядя в маленькое зеркальце и кокетливо поправляя волосы. Она была прямо перед окном и должна была увидеть Леднева. Но она смотрела прямо на него и в то же время мимо. Михаилу стало ясно: эта комната для специальных наблюдений.
Пораженный этим нечаянным открытием, он выскочил за дверь. Коридор был пуст. Его никто не видел. Теперь он мог спокойно войти в релаксацию. Каткова встретила его рассеянным и безразличным взглядом. Леднев взглянул на то место, где было окно, и увидел странную картину. Какая-то мозаика светло-зеленого цвета. Как же ему повезло. Теперь он мог контролировать каждое свое слово, каждое движение. Но Каткова… Она-то ни о чем не подозревала. Как же дать ей знать, что она будет откровенничать не только с ним? Написать на листке бумаги? Но увидят в окно. Интересно, кто конкретно наблюдает? И что это? Обычный контроль? Или он лично кому-то здесь интересен? А может, он тут ни при чем? А кому-то интересно, как поведет себя Каткова?
Леднев никак не мог начать разговор. Не находил нужных слов. Боялся, что скажет что-нибудь не то.
– Может, угостите сигареткой?
Каткова задала вопрос тем тоном, каким обычно спрашивают женщины, когда хотят зацепить мужчину.
Михаил протянул пачку, щелкнул зажигалкой.
– В прошлый раз тебе здесь не нравилось.
– Ну, так мы сейчас совсем другим занимаемся, – отвечал девушка, пуская струйку дыма.
В близи ее лицо было немного другим. Подбородок тяжеловат, и челюсти развиты слишком сильно. Этим недостатком, как заметил Леднев, страдали многие осужденные женщины, каких ему приходилось наблюдать.
Ему почему-то вспомнилось то, что ему говорили о Ставской. Будто она получает от родителей Катковой посылки, а потом тайком, по частям, проносит в зону.
– Родители любят тебя, – сказал он утвердительно. – А ты?
Лариса удивленно приподняла брови. Кажется, этого вопроса она ожидала меньше всего.
– Я тоже очень их люблю, – сказала она, широко улыбаясь и показывая неплохие зубы. – Вы хотите сказать, что если преступница любит своих родителей, то она еще не конченная, так?
– Ты не считаешь себя безнадежной? – спросил Леднев.
– Конечно, нет.
– Но ты наркоманка.
– Ну и что?
– Наркоманы не властны над собой. Эта болезнь, как правило, неизлечима.
– У вас устаревшие сведения, – отвечала Каткова. – Излечиваются семь процентов наркоманов. И я попала в этом число. Уже семь лет стальная царица надо мной не властна.
– Ты имеешь в виду шприц?
– Он самый. Я уже забыла все ощущения от ханки.
– Что это такое? – не понял Леднев.
– Так у нас в Средней Азии называют героин. Я вообще все уже забыла, – с грустью в голосе продолжала Каткова. – Иногда мне кажется, что я никогда не жила на свободе.
Если ей хотелось тронуть Леднева, то ей это удалось. А ведь ничего, казалось бы, такого не сказала. Но интонация… Выражение глаз… Ни Агеевой, ни тем более Мосиной не удалось так быстро расположить к себе, как этой Катковой.
Рукава ее рубашки были закатаны, и Михаил неожиданно увидел на запястьях отчетливые поперечные шрамы.
– Что это? – спросил он, догадываясь, что девушка специально показала ему эти шрамы, чтобы он спросил о них.
– Вскрываться приходилось, – коротко пояснила она.
– Я смотрю, это тут у вас почти хобби, – усмехнулся Михаил.
Глаза у Катковой потухли. Она опустила ресницы и тоже усмехнулась:
– Ага, хобби. Попробуйте, может, понравится.
Обиделась. Ледневу хотелось как-то ее смягчить. Но он тут же подумал, что девушка, возможно, только этого и ждет. В чем он действительно чувствовал сейчас вину, так в том, что не прочел еще ни дело Катковой, ни приговоров. Не успел. Хотя кто знает, может, знание прошлого осужденной как раз и мешает взглянуть на нее непредвзято.
– Что-то не похожи вы на психолога, – сказала, покривив губы, Лариса. – Тонкости вам не хватает.
– Это со мной бывает, – согласился Леднев. – Говорю одно, а думаю о другом. Улетаю куда-то.
Каткова ехидно рассмеялась:
– Ну, зачем же так раздваиваться? Вы тут, на земле, кому-то нужны.
– Спрашиваю тебя про твои шрамы, а думаю, не ты ли, в самом деле, стащила духи. И из-за чего ты подралась с Мосиной. И чего ради на тебя набросилась Агеева.
– Ах, вам меня жалко, – после секундной оторопи сделала вывод Лариса. – Знаете, что мне надоело в этом зверинце? Запах. А хорошие духи – это запах воли. Успокойтесь – не я их увела. А может, их вообще никто не уводил? Об этом не подумали?
Выражение лица Катковой не оставляло сомнений, что вопрос этот она задала не для отвода глаз. Тут было о чем подумать перед сном. А сейчас особо размышлять было некогда.
– Над чем вы работаете? – спросила вдруг Каткова. – Что вас больше всего интересует?
– Чего общего у преступной женщины и той, которая никогда не попадет за решетку?
Лариса пожала плечами:
– Ну, зачем же выделять женщин? Может, всех учтем? У тех, кто сидит, и тех, кто не сидит, много чего общего. Украсть – это низко. А обыскивать ни с того ни с сего? Я не крала никаких духов. А меня обыскали. Ну и кто низок?
«Сидишь в дерьме – не чирикай», – вспомнилось Ледневу. Он спросил:
– Ты всегда стараешься быть на высоте?
Но Каткова была, кажется, не из тех, кто легко клюет на комплименты. Она усмехнулась:
– Вот именно, что стараюсь, но не всегда получается. Хочется себя пожалеть, оправдать, а кого-то обвинить. Тут жизнь постоянно устраивает проверки на низость. Особо полетать не получается. Выжить как-то надо, себя сохранить.
– Почему ты отказалась от участия в дефиле?
Девушка расхохоталась. Смех у нее был с хрипотцой. Сказывалось, что часто курила. Отсмеявшись, она о чем-то подумала, и снова расхохоталась. Потом задрала юбку до самого бедра. Там красовался большой татуированный паук, окруженный сетью паутины.
– Зачем ты это сделала? – удивился Леднев.
– Дура была страшная. Ну и от отчаяния. Я чего только с собой не делала. Даже медный купорос пила. Жить не хотелось, понимаете? Ничего вы не понимаете! Что вы вообще знаете о зоновской жизни?
«А ведь она права», – подумал Леднев. Все, что он до сих пор увидел и понял в других женских колониях, казалось ему таким поверхностным, таким несерьезным.
– Хорошо работает! – отметила Жмакова.
Она стояла перед тайным окном, наблюдая за Ледневым и Катковой. Рядом с ней стоял Гаманец.
– Капитально зацепила, – согласился майор.
– С первого дня начала бить клинья, – сказала Жмакова, закуривая сигарету. – Осторожненько так, ненавязчиво. Тонкая сучка. А теперь клиент готов. Психолог хренов.
Гаманец усмехнулся:
– А чего удивляться? Она и хозяина нашего зацепила. Крыша дымится, когда видит ее.
– Шишка у него дымится, а не крыша, – поправила Жмакова.
– Ну и давай создадим им условия, – предложил майор. – Пусть в баньку свозит. Думаю, сучка не откажется.
Для Гаманца не было секретом, что Жмакова спит и во сне видит себя на месте Корешкова. Он поможет ей. А там, глядишь, и она поможет ему вернуться в уголовный розыск.
Выперли его оттуда не только за приписки к процентам раскрываемости и другие злоупотребления служебным положением. А за патологическую лень и практически полное отсутствие оперативных способностей. Опера ноги кормят, а бегать Гаманец не любил даже в молодости. А сейчас уже здоровье не позволяло. Преступления ему удавалось раскрывать главным образом за счет агентуры. Но в годы перестройки милиция быстро растеряла ореол могущества. Агенты стали один за другим выходить из игры. И приструнить их уже не было никаких сил. Больше двадцати пяти лет продержался в органах бесталанный Валерий Сергеевич Гаманец. В былое время вышел бы уже на пенсию и плевал бы в потолок. Но какая теперь пенсия? Один раз в супермаркет сходить. Ему бы успокоиться. Чего плохого в колонии? Работа не бей лежачего. Но у него и здесь хромала отчетность. Не было информации о нераскрытых преступлениях. А это – главный показатель профессиональной работы. В затылок уже дышал молодой заместитель. «Заменят меня здесь, – с тоской и страхом думал Гаманец. – Как пить дать заменят». А в уголовном розыске, откуда один за другим бежали опытные и результативные розыскники, как раз освобождалось одно место за другим.
– Валера, – сказала ему Жмакова, – а тут нет еще одного окна? Откуда на нас сейчас кто-нибудь смотрит?
Этот вопрос она задала не из простой подозрительности. Кабинет оперчасти был спланирован тоже очень хитро. Зайти в него можно было через библиотеку. Дверь находилась среди стеллажей. Любая осужденная, выбирая себе книгу, могла в удобный момент скользнуть в эту дверь. А выскользнуть после беседы с опером – в дверь, выходящую в красный уголок. Все-таки Гаманец не был полным бездарем. Чтобы придумать такую планировку, надо не только мозги иметь, но и дьявольскую хитрость. Все осужденные знали про эти двери. И первое время старались держаться от них подальше. А потом привыкли. Куда денешься. Не перестанешь же вовсе ходить в красный уголок или в библиотеку. И, начав туда ходить, перестали и подозревать друг друга.
– Нет здесь, Вера, второго окна, – успокоил Жмакову Гаманец. – Но Николай Кириллович сейчас придет. Просто странно, что он задерживается. Ну, так что прикажешь?
– Поступай, как знаешь, – уклончиво отвечала Жмакова. – Только ведь для этого случая видеокамера нужна. И учти – в бане пар…
– Что-нибудь сообразим, – отвечал с усмешкой опер.
В таких тонкостях он был большой выдумщик. Но другого потайного окна он не придумал.
– Где купорос-то могла взять? – с сомнением спросил Леднев.
Каткова посмотрела на него снисходительно.
– Никогда не спрашивайте: «у кого?», «кто?», «где?», если хотите, чтобы с вами были откровенны.
– Хорошо. Откуда в зоне мог взяться купорос?
– Это было в тюрьме. А в зону нашу в Ташаузе, это в Узбекистане, при желании можно было завести слона.
– Давай, Лариса, мы к этому еще подойдем. А сейчас давай по порядку, – попросил Михаил. – Начни с того времени, когда все в жизни было хорошо. И вдруг…
Каткова выслушала вопрос с улыбкой. Мечтательно прикрыла глаза ресницами. Ей нетрудно было вспомнить это «вдруг». Эта часть ее прошлого стояла у нее перед глазами.
Она работает в кафе официанткой. Еще несовершеннолетняя, ей нет и шестнадцати лет. Но ее берут за внешность. К тому же она выглядит, как все брюнетки, старше своего возраста. А кафе это облюбовал «Штык» – Игорь Штыков. Приходит со своей бригадой. Все в костюмах «adidas». Не пьют, не курят. Разговаривают без мата. Заказывают в основном овощные блюда и фрукты. Изредка – рыбу. Диету держат. В разборках у кого почки были отбиты, у кого – печень, у кого селезенка.
Официантки называют «Штыка» пробитым. То есть боевой, опытный, авторитетный. В стране бардак, а он – власть. Гоняет на своем джипе, будто один на дороге. Едет на красный свет – гаишники чуть ли не честь отдают. А если кто-то не знает в лицо и машет жезлом, «Штык» сует через стекло стольник баксов и мчится дальше.
Куда спешил? К нему обращались за помощью. У кого-то угоняли машину, и он поднимал на ноги всю вою братву. В лепешку расшибался, но угнанная тачка через сутки уже стояла под окном потерпевшего. У кого-то возникали другие проблемы. Он брался решать любые вопросы. Репутацию свою оправдывал – доверие к своей власти. Как бы поздно ни приходил домой, в нужную минуту просыпался, в нем словно будильник срабатывал, и снова мчался решать чьи-то вопросы. Или на очередную разборку, с которой мог не вернуться. Он чем-то напоминал Ларисе военного. А у нее отец служил когда-то в авиации.
Рассказывая, Каткова курила одну сигарету за другой.
– Когда я родила, он пришел ко мне в роддом со своими ребятами. Сели на траве, открыли шампанское и стали отмечать. А потом были крестины. Опять было человек сорок. Все с подарками. Мне перстень преподнесли. Сыну повесили над кроваткой золотой крест. Открыли на его имя валютный счет, чтобы ни в чем не нуждался, если с его отцом что-нибудь случится. Своих детей они любят больше родителей, жен, любовниц.
А в сыновьях видят будущих соратников. И соответственно их воспитывают. Когда сыну исполнилось три года, они ели за столом, а я им прислуживала. Мне нельзя было есть вместе с ними.
Игорю и его ребятам жены были нужны, как красивые вещи. Чтобы показывать: вот, мол, чем владеем. Чтобы дети были красивыми. И чтобы кто-то встречал дома, подавал вкусный борщ. Все они были из простых семей и любили простую еду.
А я не привыкла, чтобы со мной так обращались. Устроила Игорю скандал. Думала, он что-то поймет. А он сорвался, прямо при сыне. Я стояла возле зеркала, красила губы, а он бил меня по ребрам своими кулачищами. Ребенок плакал, а я молчала, хотя Игорь сломал мне ребро. Это его особенно возмутило. Он закрыл меня в подвале особняка и требовал, чтобы я попросила прощения. Я сидела молча. Тогда он вывез меня за город и бросил на лесной дороге. По натуре, мне кажется, он не был жестоким. Но он считал себя сильным. А как можно быть сильным без жестокости? Никак нельзя.
Я чувствовала, что теряю ребенка. Кто из него мог вырасти? Такой же зверь. А Игорь чувствовал, что теряет меня. И предложил однажды уколоться. Я попробовала, понравилось. Ну, дальше пошло – поехало. Когда Игорь понял, что натворил, было уже поздно. Я подсела на иглу капитально. Ему самому теперь приходилось сыном заниматься. Летел однажды по гололеду и врезался в опору моста. Как раз той стороной, где мальчик сидел… А через месяц и сам на тот свет улетел. Застрелили его прямо возле дома. А дом подожгли. Так я осталась ни с чем. Все пропало: деньги, драгоценности, документы, вещи…
– За что ты сюда попала? – спросил Леднев.
– Грабеж. Ворвалась с другими наркоманками в богатый дом. Следствие было короткое, и суд короткий. А срок дали длинный – пять лет. Меня это оглушило. Я вообще после смерти сына жила, как в тумане, на нервах. Я не преувеличиваю, на зоне было все, что душа пожелает: водка, анаша, ханка. Азиатская колония, чего вы хотите? Трезвой я редко когда была. И вот однажды – этап из Перми. Триста новеньких. А нас в Ташаузе было больше тысячи. Но такое же количество наших уходило на этап в Пермь. Тасовали в то время контингенты, мода была такая, денег не жалели.
– Все равно вас было в два раза больше, – сказала Леднев.
– Да, но этапницы друг за дружку держались. Боялись, что мы, местные, начнем гнуть их в дугу. Менты наговорили, стравливали. Ну, мы и пошли стенка на стенку. До смерти никого не побили. Но все равно был суд. Поставили мне на деле красную полосу и отправили в Пермь. Так я узнала, что такое этап. Когда конвой материт ни за что – ладно. Но могут ни за что и под зад сапогом дать. В туалет идешь – солдат за тобой. Дверь рвет на себя, заглядывает, что ты там делаешь. Предложения всякие… Начинаешь грубить – могут сутки на оправку не выводить. Слушайте, может, я не то рассказываю? Вам это надо?
– Надо, – сказал Михаил. – Меня как раз интересует, что происходит с человеком после того, как он получает срок.
Каткова повертела в пальцах сигарету и сказала:
– Эх, кофе бы сейчас. Тут, по-моему, есть.
Леднев оглядел комнату. Действительно, у дальней стены на столике стояла банка растворимого кофе, кипятильник, чашки, сахар. Через минуту чашка с облаком ароматного пара была у Ларисы в руках. И девушка продолжала:
– Я вам так скажу. Суд помещает человека в неволю. Думай над тем, что натворил и исправляйся. Но на самом деле все не так. В неволе, как в матрешке, еще очень много неволь. Неволя устроена так, чтобы человек не просто сидел и думал, а чтобы мучился. Попала я на пересыльной тюрьме в камеру, где положено содержать шесть заключенных. А нас туда затолкали шестьдесят. Мы, как рыбы, ртом ловили воздух, потому что его не было. Ведь все курят… Мы с Файкой… – Каткова запнулась на этом имени. – Ну, короче, начали с одной осужденной стучать в двери. Требовали, чтобы открыли окно. Оно ведь обычно наглухо задраено. Кормушка открылась – мы думали, нас выслушают. А нам прыснули в лицо «черемухой».
Вы знаете, что это такое? Откуда вам знать? Слезы текут ручьем. Кажется, что слепнешь, и никогда уже видеть не будешь. Я, конечно, ругалась со страшной силой. И тогда надзорки решили меня проучить. Вывели меня из камеры, связали и велели зэку из хозобслуги остричь наголо. Зэк отказался. И тогда надзорки сами взялись за ножницы. Я заорала благим матом. В камере меня услышали, и…Ну, короче, одна женщина меня поддержала. Вскрыла себе вены.
– А почему ты прямо не хочешь сказать, что это была Мосина? – спросил Леднев.
Лицо Катковой приняло мстительное выражение. Но это длилось не больше секунды. Она мгновенно взяла себя в руки. Проговорила с улыбкой:
– Просто мы сейчас на ножах…Ладно, если вы в курсах, буду рассказывать все, как есть.
– Еще кофе? – предложил Михаил.
– Не откажусь, – Каткова смотрела теперь чуть настороженно. И говорила иначе, взвешивая каждое слово. – После этого случая нас с Мосиной отправили не в Пермскую, а в другую колонию. Всю дорогу над нами смеялись зэки-мужики, «коблухами» обзывали, крысятницами.
– Значит, Мосину тоже постригли наголо? – уточнил Леднев.
– Да, ей тоже досталось, – подтвердила Каткова. – А когда нас привезли в Корсунскую зону, это в Казахстане, на нас ополчился весь отряд. Тоже приняли за крысятниц. За тех, кто из тумбочек ворует. Сто пятьдесят пантер окружили нас и стали бить чем попало. Мы с Мосиной разбили окно, взяли куски стекла. Только тогда нас оставили в покое. Даже зауважали. С нас даже моду взяли: многие молодые тоже остриглись наголо. И тут уж администрация забеспокоилась. Стали нас обвинять: мол, коалицию создаем. Начали ко всему придираться. В основном к одежде. Особенно отличался новый начальник режима Рэкс. Кликуха такая. Ходил все время с ножницами. То юбку располосует сверху донизу. Слишком длинной ему покажется, или слишком короткой. То карманы отрежет. То еще как-нибудь унизит. Сам на зону наркоту приносил, расплачивался со своей агентурой.
А как-то устроил повальный шмон. Я спала в общежитии после ночной смены. Просыпаюсь: мама родная, надзиратели с солдатами бросают в машины вышитые пододеяльники – вышивать запрещалось, теплые кофты – их вязали из рейтузов, сверхнормативные гамаши – была дозволена только одна пара на два года, лишние платья – больше, чем положено – нельзя иметь.
Я бросилась на швейку. В этой колонии пройти на фабрику можно было через дырку в заборе. Сказала бабам, что творится в жилой зоне. Потом мне приписали призыв к бунту.
Лариса замолчала. Ей трудно было говорить. То, что произошло дальше, стояло у нее перед глазами. Около тысячи осужденных женщин собрались у ворот, отделявших рабочую зону от общежитий, и стали их раскачивать. И металлические ворота не выдержали напора. Толпа растеклась по зоне. Каждая женщина хотела увидеть, что именно у нее изъяли. А потом ручейки недовольных пантер снова слились в клокочущую толпу.
Начальник колонии вышел навстречу толпе и начал что-то говорить. Но его никто не слушал. Рэкс тоже вышел и стоял рядом с начальником. Но в какой-то момент нервы у режимника сдали. Он испугался и побежал к вахте. А гражданки в белых косынках бросились за ним. Его не догнали, он успел выскочить за зону. Но толпа была уже раскалена. Кто-то начал требовать у надзирателей ключи от штрафного изолятора. А именно с этого начинаются все бунты заключенных. Они стремятся освободить самых авторитетных. Тех, кто может возглавить бунт.
– В чем тебя и Мосину потом обвинили? – спросил Леднев.
– В подстрекательстве, хотя в ходе суда это не доказано. В том, что мы якобы всем заправляли, но и это не доказано. Просто мы были новенькие, с едва отросшими волосами, бросались в глаза, выглядели панками. На нас администрации легче было свалить вину, чем на своих. Ну а потом… я призналась, что была активной участницей. Ко мне потом даже прокурор подошел и спрашивает: зачем тебе этот груз? А мне просто плохо было в Коксуне. Мне было все равно, сколько мне добавят. Главное, чтобы поскорее отправили на другую зону. Я просто не ожидала, что мне столько добавят. Когда сказали – семь лет, я поняла: все, это конец. Больше жить я не могу, не хочу и не буду.
Я вела себя буйно – меня посадили в карцер следственного изолятора. А там прорвало канализацию… Стояла зима – жуткий холод. Мне надо было как-то оттуда выбраться. И я объявила голодовку. Надзорка выслушала меня и закрыла кормушку. Слышу, говорит другой надзорке: «Пусть подыхает, сука». Что мне еще оставалось? Достала из гольфа кусочек зеркала и вскрыла себе вены сразу на обеих руках. Порезы были глубокие. Мне наложили шесть внешних и четыре внутренних шва. Но как только медики отошли от меня, я сорвала швы. Я говорю серьезно – я не хотела жить.
