Виталий Ерёмин
Конкурс красоты в женской колонии особого режима
Глава 7
Репетиция шла полным ходом. Пел хор, все женщины были в красивых белых платьях. Следом началась казачья пляска, участвовавшие в ней женщины выглядели вылитыми мужиками. Потом к пианино села на редкость симпатичная девушка и в хорошем темпе сыграла Полонез Огинского. Сидевший в седьмом ряду подполковник Корешков похлопал в ладоши и спросил:
– Лариса, а что у тебя на бис?
Девушка сыграла «К Элизе» Бетховена. Начальник колонии слушал с видом знатока.
– Это наша достопримечательность, Лариса Каткова, – сказала Жмакова. – Самая молодая особо опасная рецидивистка страны. ООР ей поставили на личное дело в 21 год. Села за кражу, потом раскрутилась за массовую драку, потом за участие в лагерном бунте. В общем, прошла двойную раскрутку. У нас она уже пять лет. Красивая, правда?
Они сели втроем в заднем ряду. Мэри вынула из рюкзачка длинный телеобъектив, приладила его к фотоаппарату и начала снимать.
На сцену вышли Мосина и Агеева. Они спели модный шлягер. Каткова аккомпанировала им с раздраженным видом и дважды сбилась.
Корешков был недоволен:
– Лариса, в чем дело? Давайте повторим этот номер.
Фаина и Лена снова спели хорошо, а Лариса снова сбилась. Со злостью захлопнула крышку пианино.
– Все, больше не могу! Тут посторонние. Я отвлекаюсь.
– Лариса, не капризничай! – прикрикнул Корешков. – Иди сюда. Сядь и успокойся.
– У меня голова разболелась. В конце концов, это дело добровольное, – в голосе Катковой послышались слезы.
– Тебе не дорога честь колонии? – строго спросил начальник колонии.
– Что? – скривилась Лариса. – Чья честь?
Здороваясь с гостями, начальник колонии встал. Он был выше и плотнее Михаила. Простое, мягкое, с правильными чертами лицо. На полных щеках угадывались ямочки. Он выглядел воплощением добродушия.
– Прогон закончен, – объявил Корешков.
Артистки высыпали из-за кулис на сцену и обступили его. Начали просить, чтобы он разрешил им немного потанцевать. Упрашивали совсем как дети:
– Ну, гражданин начальник. Ну, пожалуйста. Ну, хоть полчасика.
Корешков переглянулся с Жмаковой и махнул рукой. Тут же заиграла радиола, полилась томная музыка. Но заключенные почему-то не спешили танцевать.
– Сейчас мы уйдем, они убавят свет и будут танцевать в полумраке свою ламбаду, – шепнула Вера Дмитриевна.
– Можно это поснимать? – азартно спросила Мэри.
– Нет-нет, – запротестовал Корешков. – Женщины будут против.
Каткова неожиданно сказала:
– С чего вы взяли, гражданин начальник? Пусть поснимает. Лично я не против.
– Нет, – отрезал Корешков. – И повернулся к гостям. – Это же нарушение режима. Я уж так, по доброте душевной разрешаю. Все-таки женщины старались. В другой раз плохо будут выступать. Пусть танцуют. А вам я покажу кабинет релаксации. Такого у вас в Америке наверняка нет. – Он окликнул Каткову и сказал ей приказным тоном. – Лариса, ты идешь с нами.
– Зачем? – возмутилась Каткова. – Чего я там не видела?
– Ты идешь с нами, – с улыбкой процедил подполковник, показывая Катковой глазами, что ей не стоит вести себя вызывающе.
В кабинете релаксации Корешков объяснил, что здесь проходят курсы психотерапии не только заключенные, но и сотрудники.
– Это мое самое любимое место в колонии. Давайте расслабимся.
С этими словами Николай Кириллович первым погрузился в кресло, надел наушники и закрыл глаза. Его примеру последовали Жмакова и Гаманец. Каткова сделала то же самое, только с демонстративным отвращением. На стене засветился экран, появились слайды с изображениями природы, из наушников полилась мелодия Сен Санса «Лебедь», и послышался голос психолога:
– Заняли удобную позу. Успокоились. Дыхание ровное. Все тело расслабилось. Все посторонние мысли ушли. Управляйте своим самочувствием. Я спокойна, я расслаблена. Я – птица. Я парю над землей. Рядом облака. Я опускаюсь все ниже и ниже. Плавно приземляюсь. Лес. Тишина. Поют птицы. Журчит ручей. Моросит мелкий дождь. Сижу под деревом и думаю о своей судьбе. Обдумываю свое прошлое. Прошлое особенно похоже на дождливую погоду. Дождь льет не переставая. Все вокруг серо и мрачно. Сырости не видно конца. На душе зябко. Эта неуютная жизнь на свободе. Вечная неустроенность и неопределенность. Никакой цели, никаких перспектив. Жизнь, как у зверя. И предчувствие нового срока…
Корешков, Жмакова и Гаманец сидели с закрытыми глазами и слушали очень серьезно. А на губах Катковой блуждала язвительная усмешка.
– Я ненавижу свое прошлое, – слышался голос психолога. – Оно развратило меня. Оно растоптало мою личность. Я хочу избавиться от него. Я хочу изменить свою жизнь. Я смогу сделать это. Мое будущее начинается здесь. Все зависит от меня самой! Я прислушиваюсь к мнению педагогов. Они желают мне добра.
Каткова сдернула с ушей наушники и бросила их на пол.
– Все! Больше не могу!
– Вот такие они у нас невыдержанные, – сказала Жмакова.
– Меня тошнит от вашей релаксации, – сказала Каткова. – Я не птица.
– Ну да, ты сейчас вся там, на танцах, – с усмешкой произнес Корешков.
– Да, я вся там! – с вызовом ответила Каткова.
– Ладно, иди, – махнул рукой начальник колонии.
Каткова решительно поднялась из кресла. В дверях обернулась и неожиданно сделала ручкой, словно и не заключенная вовсе. Глядела при этом на Леднева, сфотографировала его глазами.
– Это не самый испорченный экземпляр, – сказал Корешков, когда Каткова вышла. – Мы ничего скрывать от вас не будем. На нас столько уже грязи вылито, одним ушатом больше, одним меньше – уже без разницы. А вот люди пусть знают, с каким материалом приходится иметь дело. Только должен предупредить. Не берите с собой в зону ценные вещи и деньги. Клептомания у женщин развита сильнее, чем у мужчин. Не дарите ничего осужденным. Вас могут попросить что-то пронести в зону или, наоборот, вынести. Имейте в виду, это противозаконно.
Подполковник со значением посмотрел на гостей, желая убедиться, все ли они усвоили, потом спросил:
– Что вы хотели бы увидеть, с кем поговорить? Давайте составим план.
Леднев перевел, и Мэри стала перечислять, что она хотела бы снять. Прием новых осужденных, освобождение отбывших свой срок, свидания с родственниками. Ну и, естественно, повседневную жизнь от подъема до отбоя.
– Вас будут ежедневно привозить в колонию утром и увозить вечером, – сказал подполковник. – Вас будет сопровождать сотрудники, но все равно будьте с осужденными осторожны. Ничего нельзя исключать. Абсолютно ничего! А теперь давайте попьем чаю.
Корешков жестом пригласил в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Чай, моченая брусника, клюква и варенье из голубики. Настроение у всех быстро поднялось, как после выпитого.
Жмакова начала разливать по чашкам чай, а подполковник принялся расспрашивать Мэри об американских тюрьмах.
– У нас бы эту заключенную наказали, – сказала Мэри, имея в виду Каткову. – У нас персонал смотрит на заключенных гораздо официальнее и строже.
Корешков усмехнулся каким-то своим мыслям:
– А мы или все прячем, или показываем все без разбора.
Кажется, он не одобрял решения вышестоящего начальства пустить сюда американку. Он вообще немного нервничал, посматривал на часы, переглядывался со Жмаковой и Гаманцом. Ставская и Брысина должны были приехать утром, это крайний срок, а сейчас уже вечер.
Открылась дверь, на пороге стоял надзиратель.
– Товарищ подполковник, в клубе драка.
Ледневу показалось, что Корешкова это сообщение не удивило.
– Каткова?
– Да, с Мосиной, – подтвердил надзиратель. – Потаскали друг друга за патлы.
– Потанцевали, называется, – с сарказмом произнес Корешков. – Мосину в изолятор – до утра. А Каткову – сюда.
Надзиратель кивнул и тихонько прикрыл за собой дверь.
– Драки у нас, к сожалению, довольно часты, – сказала Жмакова. – В мужских колониях дерутся гораздо реже.
Корешков снова посмотрел на часы.
– Объявлять побег? – спросил Гаманец.
– Не надо торопиться, – ответил подполковник, прихлебывая чай.
Зазвенел внутренний телефон. Корешков снял трубку.
– Приехали? – в голосе подполковника прозвучало облегчение. – Ну, давай сюда, а то мы тут все жданы съели.
Через несколько минут в комнату вошли Ставская и Брысина.
– Ездили к ее гражданскому мужу, – коротко объяснила Ставская.
– От маршрута отклонились. Время перебрали. Пиши объяснительную, – сказал Корешков.
– Гражданин начальник, – воскликнула Брысина, – лучше меня накажите!
Корешков сказал с шутливым возмущением:
– Вот так у нас всегда. Тамара Борисовна – человек, а остальные – изверги. Иди, Брысина.
Валька озадаченно помялась и вышла.
В сопровождении надзирателя появилась Каткова, под глазом фингал, лицо поцарапано.
– Мосина требует московского гостя, – сказал надзиратель. – Говорит, разговор есть. В случае отказа, грозит вскрыться.
– Осмотрите Мосину, как следует, – распорядился Гаманец.
Надзиратель кивнул и вышел.
– Ну, что, Лариса, потанцевала? – начал Корешков. – Лишу-ка я тебя ларька еще на месяц. Но если хорошо сыграешь на концерте, взыскание будет отменено.
Каткова скривилась:
– Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отплатить вам за вашу доброту.
– Лариса, не паясничай, – одернула ее Ставская.
– Тамара Борисовна, – обратилась к ней Каткова. – Я действительно не нуждаюсь в поблажках. Заслужила – сажайте. И, между прочим, я тоже хочу поговорить с психологом, – прибавила она, глядя в глаза Ледневу.
В дверях снова возник надзиратель:
– Вскрылась все-таки Мосина.
Мосиной наложили швы, но не сказали, что дадут побеседовать с Ледневым. Оставили в санчасти одну, и там у нее случился истерический припадок. Она сорвала швы и чуть не истекла кровью.
С ней разрешили поговорить не больше трех минут.
Фаина лежала на больничной койке под капельницей, бледная, с синевой под глазами. В ее красоте было что-то неживое, высушенное. Она приоткрыла глаза и прошептала:
– Сделайте доброе дело, помогите мне. Вам это ничего не стоит.
– Что я должен сделать? – спросил Михаил.
– Нам здесь не дадут говорить. Встретьтесь с моей матерью, она вам все расскажет. Только вы можете меня спасти.
Мосина закрыла глаза. Ею снова занялась фельдшер.
Глава 8
Вечером Леднев и Мэри ужинали в гостиничном ресторане. Готовили здесь на удивление хорошо. Но у американки была своя система питания. Она вынула из сумки большой помидор и крохотные электронные весы. Взвесила овощ, протерла салфеткой и начала есть, отрезая кусочек за кусочком. Потом подозвала метрдотеля и заказала себе на каждый вечер отварные куриные гребешки.
Женщине-метрдотелю было любопытно узнать, какой толк от этих гребешков.
– Я не обязана объяснять, – сердито сказала Ледневу Мэри.
– Тогда тебе не будут готовить, – сказал Михаил.
– Это косметическое средство.
– Ты будешь их есть или натирать ими лицо?
– Конечно, есть, – в сердцах сказала Мэри.
«Не помогут тебе никакие гребешки, – думал Леднев, поглядывая на американку. – Ну, подтянется у тебя кожа. А глаза не станут теплее. У тебя ж глаза снайпера».
– Ты почувствовал, как пахнут эти женщины? – спросила Мэри.
Михаилу опять стало обидно за зэчек.
– Что едим, тем и пахнем.
– Почему им не разрешают пользоваться косметикой? – спросила американка. – Одежда для женщины – часть ее красоты. Женщина считает себя красивой, если хорошо одета.
Леднев промолчал, у него не было возражений.
– Заключенные нас тоже сейчас обсуждают, – не унималась американка. – Представляю, о чем они говорят. Обмениваются впечатлениями о тебе. Две уже напросились на свидание. Одна – с риском для жизни.
– Думаю, тебе они тоже перемоют косточки, – огрызнулся Михаил. – Завтра я отвезу тебя в колонию и ненадолго отлучусь. Часа на два.
Американка перестала жевать. Ее тонкие брови полезли вверх.
– Майк, мы так не договаривались. – Мэри помолчала, что-то соображая, и спросила. – Может быть, тебе нужен аванс?
Леднев покраснел.
– Мне не нужен аванс. Я вообще не возьму с тебя ни цента.
– Загадочной должна быть женщина, но не мужчина, – сказала Мэри.
Леднев усмехнулся.
– Ты не читала Лермонтова. Ты вообще читала кого-нибудь из русских писателей?
Американка наморщила лоб. Ей хотелось назвать Достоевского. Но она его не читала и вообще боялась попасть впросак. Поэтому она на всякий случай пропустила вопрос мимо ушей, закурила «Мальборо», глубоко затянулась и сказала, выдыхая струю дыма:
– А ты заметил, у Ставской с начальником колонии что-то есть. Но не только с ней. Эта Каткова – заключенная, а он – тюремщик. Как он может?
– С чего ты взяла? – насторожился Михаил.
Американка ядовито усмехнулась:
– У вас, по-моему, законы, нормы и правила нарушают все. Такой народ.
Опять она сует свой нос, куда не следует! Сама не может вести себя в чужом доме прилично. Леднев едва сдерживал возмущение.
Глава 9
Серафима, мать Фаины Мосиной жила на окраине города, в старой обшарпанной хрущевке. Когда Михаил поднялся на пятый этаж, она уже стояла на лестничной площадке. Женщина лет сорока девяти. По виду – учительница младших классов. Лицом – Фаина, только старше лет на двадцать.
Провела на кухоньку, где уже был накрыт маленький столик, на котором стояли чашки и баночка с вареньем. Она его ждала. Дочка уже сообщила. Лагерная почта работала безотказно.
– А вы правда из Москвы?
Михаил показал удостоверение внештатного корреспондента журнала. Мосина рассматривала его тщательно, проверяла на подлинность. Было время оглядеться. Бросалась в глаза опрятность и бедность.
– Фаина жила с вами? – спросил Леднев.
– Она до сих пор не замужем, – ответила Мосина, возвращая удостоверение.
– Что так? – спросил Михаил.
Он знал: проявишь деликатность – останешься без информации. Без какой-то детали. А психологический анализ – это детали и мысли вокруг деталей.
Мосина нервно перебрала пальцами.
– Я даже не знаю, как с вами говорить. Боюсь, как бы Фае не навредить. Ей и так досталось в жизни из-за меня.
Леднев произнес мягко:
– Скажите прямо, в чем ваша беда. Если смогу – помогу. Не смогу – все, что вы скажете, останется между нами.
Женщина посмотрела внимательно, сказала нерешительно:
– Фая велела ничего не скрывать. Значит, ей так надо. Но, по-моему, она очень рискует. И я вместе с ней. Понимаете, – Мосина замялась, – я – тайная агентка уголовного розыска. Я подписку давала о неразглашении. Меня могут привлечь. Вы меня не сдадите?
Леднев знал: раскрыть фамилию осведомителя или самой раскрыться можно только по специальному приказу министра внутренних дел. Но если агентка – это тем более интересно! С такими экземплярами он еще не сталкивался.
– Рассказывайте, – сказал он.
…Серафиме Мосиной повезло с мужем. Непьющий, работящий, не бабник. Зарабатывал, правда, немного. А детей они настрогали четверых. Но голодом не сидели. Муж работал шофером на мелькомбинате. Мука была, считай, бесплатная. Серафима каждый день стряпала, стряпней и перебивались.
Но муж неожиданно умер. Сгорел за два месяца от гепатита С. Вот когда Серафима пожалела, что не получила никакого образования. Чтобы одеть детей, стала предлагать свои услуги женщинам, которые вяжут, и продавала на рынке шали, носки. Ее задержали – не положено торговать без патента. Но привлекать к уголовной ответственности не стали. В милиции пригляделись к Серафиме. Женщина неграмотная, но соображает быстро. Хитрая, изворотливая и в то же время располагающая к себе. Почему не использовать в оперативных целях?
Заняться Серафимой начальство поручило молодому оперу уголовного розыска Валере Гаманцу. Он парень симпатичный, она ему не откажет.
Гаманец провел с задержанной задушевную беседу, выпустил ее под подписку о невыезде, а вечером нагрянул прямо домой с бутылкой водки и кульком пряников. Сперва количество детей привело младшего лейтенанта в оторопь. Но уж больно хороша была Серафима. К тому же сама она относилась к детям без особого материнского трепета. Отправила их гулять и не пускала в дом до позднего вечера. Пока не отвела душу на ладном милиционере.
Несмотря на то, что родила троих сынов и одну дочку, она была очень хороша. К ней и на рынке приставали, но она всех потихоньку отшивала. Не хотела, чтобы за просто так пользовались ее красивым телом. А этот лейтенантик пришел и завладел в один момент. Что значит представитель власти. Перед властью Серафима, как большинство женщин, была слаба на передок.
– Ну, чего тебе бедствовать? – сказал Гаманец, когда убедился, что она действительно ни в чем ему не откажет. – Давай в нашу контору. Я дам рекомендацию. Начальство ко мне прислушивается. Направим тебя на ответственный участок. На фронт борьбы со спекуляцией.
– И что я буду делать? – полюбопытствовала Серафима.
Гаманец расхохотался:
– Симочка, ну что ты придуриваешься? Соратницей будешь. Ты же так много знаешь.
– А я думала, на работу возьмете, – разочарованно произнесла Серафима.
Она, конечно, немного по привычке придуривалась.
Гаманец жарко задышал ей в ухо:
– Глупышка, это и есть самая почетная и ответственная работа. Не только зарплату, премиальные будешь получать. А разве у тебя есть другие перспективы? Только одна – загреметь за решетку. А детки?
– Но это ж стыдно, – вяло сопротивлялась Серафима.
– Засунь свой стыд знаешь, куда? – вскипел Гаманец. – Кому ты нужна с четырьмя детьми? Только нашей родной милиции.
«А тебе?» – едва не спросила Серафима. Она даже не знала, свободен ее ухажер или женат. По натуре она была женщиной гордой, но не знала, что со своей гордостью делать.
– Завтра придешь, и мы подпишем один документик, – сказал, довольный вербовкой Гаманец. – Подпишешь и торгуй хоть краденым, хоть некраденым. Никто тебе слова не скажет. Будешь, как наш сотрудник, на особом положении.
И Серафима покорно пришла и покорно подписала. И поздравил ее с новой работой сам начальник уголовного розыска. Потом его подчиненные вышли, и начальник попил с Серафимой чаю с подушечками наедине. И еще насыпал ей в кулек, для деток. А на прощанье предупредил, что в некоторых случаях сам будет встречаться с ней на конспиративной квартире…
– Я потом только узнала, что у них все агентки в двойном использовании, – сказала Серафима.
– Что было дальше? – спросил Михаил.
– А что дальше? Начала работать. Только о многом, что удавалось узнать, я не говорила: жалко было сдавать людей. Ведь у каждого спекулянта тоже дети. Гаманец на меня орал. Говорил, плохо работаю, зарплаты лишал. Дети мои сидели впроголодь. Грозился даже посадить. Я потом только поняла, что он специально меня готовил. Я нужнее была не на воле, а в следственном изоляторе. А как-то раз на конспиративную квартиру приходит сам начальник угрозыска и говорит: так и так, Сима, поймали мы убийцу, а доказать ее вину не можем, поработала бы ты с ней. Это как же, говорю, я с ней поработаю, она ведь у вас сидит. А мы, говорит, подсадим тебя к ней, а ты ее вызовешь на откровенность. Глаза у тебя, смотри, какие. Я сам готов тебе исповедаться. Я говорю: а вдруг меня в тюрьме кто-нибудь узнает? Начальник как расхохочется: нет, Сима, ты у нас особо ценный кадр, мы тебя побережем.
Дали Симе командировочные, и поехала она в другой город. Там встретили, заставили назубок выучить легенду, поставили задачу и посадили в камеру к той самой убийце. Но она не стала лезть к ней в душу, что-то выведывать. Видит, женщина мучается. Говорит ей: покаялась бы. Та задумалась, плачет. И Сима молчит, не навязывается. На другой день убийца сама спрашивает: а может правда, признаться? Это, отвечает Сима, тебе решать. Убийца: а как бы ты на моем месте сделала? В общем, написала она чистосердечное признание. Начальство было довольно. Премию Симе выписали. А Она уже не рада была никаким деньгам. Дети ведь одни остались. А ей говорят: может, еще задержишься? Тут есть одна крупная воровка: надо бы и с ней поработать. Сима отказалась. Тогда ей говорят: ну, в этом случае, премии тебе не будет. Пришлось согласиться.
– Сколько же было у вас таких командировок? – спросил Леднев.
– В среднем одна в месяц.
– И сколько лет это все продолжалось?
– Восемнадцать лет.
– Это сколько же вы за эти годы преступников раскололи? – спросил Михаил, множа в уме восемнадцать на двенадцать.
– Больше двухсот.
– Двести шестнадцать, – уточнил Леднев.
– Но ведь была еще работа помимо командировок, на рынке. Я знала всех скупщиков краденого, всех карманников.
При слове «карманники» на лицо Серафимы набежала тень, и она заплакала.
– Зачем вы мне все это рассказываете? – спросил Леднев.
– Через эту проклятую работу я Фаечку упустила. Она была самая младшая, я боялась дома ее оставлять, с собой на рынок брала. Там она и познакомилась с мальчишками. Веселые такие, озорные. Я даже не догадывалась, что они щипачи. А милиция все знала, все видела. Но у Гаманца, как я потом поняла, насчет Фаи были свои планы.
Гаманец к тому времени стал уже капитаном. Специализировался на борьбе с карманными кражами. Этот участок работы всегда считался в милиции одним из самых трудных. Схватить щипача за руку почти невозможно, его всегда прикрывает сообщник. А не ловишь вора с поличным, не сажаешь за решетку – считай, работаешь вхолостую, зря деньги получаешь.
Капитан был не из тех, кто мог терпеливо выслушивать нарекания. Ревностный служака, он привык быть на хорошем счету и своевременно получать премии и звездочки. Увидев Фаю Мосину в компании карманников, он весело подумал: если у него на связи мама, то почему бы не завербовать и дочку?
А дочка была хороша. Когда Гаманец смотрел на нее, у него поднималось давление. Но он не торопил события. Не приставал: боялся спугнуть птичку раньше времени. Уж очень самолюбивая. Но больше всего боялся Гаманец, как бы Серафима не проговорилась дочери. Постоянно стращал, напоминал о подписке. Но Серафима и без угроз скрывала от детей свою тайну.
Во время разговора Серафима не отходила от окна. Поглядывала из-за занавески. Можно было подумать, что у нее мания преследования. Но Михаил снова ошибался в выводах.
– Вы пришли не один, – сказала Мосина. – Вас сюда вел один человек, а когда выйдете, вас поведет другой. Я знаю их систему.
Ледневу нужно было уходить. Его ждала Мэри. Он отсутствовал уже два часа. Но теперь он боялся, что ему не дадут продолжить разговор с Фаиной в другой раз. Запретят ей общаться с журналистом, и все дела.
– Ничего они с вами не сделают, – сказал Леднев. – Не то время.
Серафима тихо заплакала. Сказала сквозь слезы:
– Не знаю, что Фаечка задумала, но лучше бы вы уехали
