Валерий Есенков
Скитания. Книга о Н. В. Гоголе

И негодование в ту же минуту переменялось презрением к такому характеру, который именовал он внутренне бабьим, куриным и который Михаил Петрович с большим искусством скрывал под броней своей невоспитанности и грубым нахальством бывшего мужика. Таким образом, сказавши несколько бессвязных, бессмысленных слов, которые, как тут же сам ощущал, Михаил Петрович, не утруждая себя размышлением, относил на счет его гордости, будто бы непомерной, он бежал от него, опустивши долу глаза. После чего, убежавши, убеждал он себя всякими злобными выраженьями, вроде того, что, мол, пусть себе путается, коли не поверил душевному слову, так пусть до всего сам доходит умом.

Всё это быстро сменялось в душе, одно за другим, и когда он ещё только приближался к дверям своей комнатки, всё это уже исчезало и на месте всей дребедени и хмари оставался вопрос: что же всё это значит, что же это такое? И наконец мало-помалу начал он прозревать в этой путанице между друзьями справедливое наказанье себе. Так оно всё и должно было быть! Понемногу воспитываясь в душе, он уже начинал приобретать о себе довольно горделивые мысли, так что уже временами и представлялось ему, что до такой прелести себя воспитал, что не может быть ничем рассержен и никем выведен из себя, мысленно то и дело сживаясь со всеми возможными оскорблениями, а также несчастиями, стараясь их все, так сказать, заранее перечувствовать на себе. Он уже находил, что душа приобретала от этого упражнения крепость, что спокойно может снести даже то, чего не сносит никакой другой человек. Словом, чуть было не почел себя преуспевшим в мудрости человеком.

И вдруг вся эта путаница дала ему возможность понять, что он младенец ещё в своем воспитании и до сей поры стоит на самых низших ступенях крутой лестницы, ведущей к совершенству души.

Отчего же всё это случилось? Должно быть, оттого, отвечал он себе, что он хорошо приготовился против дальних, а против близких не приготовился, ничего дурного не ожидая от них для себя. Может быть, он перенес бы любые несчастья и поношения от вполне дальних, посторонних людей, однако не перенес сомнения в своей честности от одного близкого к нему человека, не подумавши толком, что готовиться надо прежде всего против своих, поскольку свои, мнением которых мы особенно дорожим, способны много поглубже чужих ужалить в самую душу, наплевать в неё и даже ноги об неё обтереть.

И в душе его вдруг пробудились враги, которых он почитал давно отступившими от него. Гнев против всех, гадкий, мерзкий и подлый. Гнев, которого ничего не завелось на свете подлее, который подл даже тогда, когда вспыхивает и от самых наисправедливых причин. А у него этот гнев был ещё и несправедлив, поскольку он разгорячался на то, что Михаил Петрович там сгоряча хватал топором, где следовало бы употреблять инструменты помельче. Наконец он сердился на себя и за то, что не смог перенести удар топора вполне хладнокровно, как подобает тому, кто укрепил себя верой в Христа.

Всё это он должен был бы хранить, натурально, в самых далеких подвалах души. И в самом деле, от него никто не узнал, что между ними происходили неудовольствия. Тем не менее, он не скрывал ничего от Михаила Петровича. И это-то неумение скрыть своих непотребств в глазах его было сквернее всего.

Слава Богу ещё, что печатанье шло очень быстро. Его мучениям обозначался конец. К началу мая все листы были набраны. Вновь написанная повесть о капитане Копейкине была отправлена в Петербург для прочтения и пропуска цензору Никитенко. Впрочем, Никитенко и тут задержал. Выход первого тома поэмы замедлился на неопределенное время. Ему приходилось в бесплодном безделии ждать, хотя он уже сложил чемодан и в письмах друзьям давал адрес на Гастейн и на Рим.

Он крепился, из последней, кажется силы. Он писал даже Погодину, уехавшему по своим делам в Петербург, пытаясь себя убедить, что вся эта история с «Мертвыми душами» явится для него пробным камнем, на котором испытает он наконец, в каком отношении к нему находятся многие люди, самые близкие прежде всего:

«Я до сих пор не получил из Петербурга Копейкина. Печатанье чрез это остановилось. Всё почти уже готово. Какой медлительный Никитенко, просто мочи нет. Ну хоть бы дал знать одной строчкой. Пожалуйста, добейся толку. Ещё: постарайся быть к 9 мая здесь. Этот день для меня слишком дорог, и я бы хотел тебя видеть в этот день здесь. Прощай! Обнимаю тебя…»

Другая забота ещё терзала его. Пользуясь выходом первой части поэмы, которая должна была, по предположеньям его, произвести в обществе шум, непременно нужно было издать все его прежние сочинения, не откладывая и не затягивая, по русскому обыкновению, этого слишком серьезного дела. К новому году или сейчас после нового года. Иначе было нельзя.

К кому бы он мог обратиться с порученьем в Москве? По щепетильнейшей аккуратности и умению делать этого рода дела, обратиться можно было только к Степану. Степан всё бы исполнил, как надо. Сомневаться было нельзя. Однако Степан уже исхлопотался с «Мертвыми душами», и по этой причине совесть кричала, что наваливать второй камень на те же самые плечи было нехорошо.

Несмотря на это соображенье, он бы все-таки обратился к Степану, если бы не стало известно, что Михаил Петрович тоже отправляется за рубеж и свой «Москвитянин» взваливает на того же Степана. У него духу не доставало после такого известия. Он адресовался было к Аксакову, и Сергей Тимофеевич согласился самым решительным образом, впрочем, уведомив, что лето проводит непременно в деревне, но, с его точки зрения, такая проволочка выходу его сочинений не помешает никак. Когда же он в который раз принялся изъяснять, что к зиме надобно непременно поспеть, Сергей Тимофеевич заверил его, что Константин в содружестве с братьями, оставаясь в Москве, сумеет вместо отца присмотреть за печатаньем.

Он и на это уже был готов согласиться, однако смутило его подозрение, что этак в неторопливой, бездельной Москве это дело свернет беспременно на проволочку. Не говоря уже о медлительности московских старозаветных печатных станков, его сильно останавливало и цензурное дело. После истории с «Мертвыми душами» дело следовало иметь с Никитенко, который принял в нем самое искреннее участие. В таком случае заварится беспрестанная пересылка из Москвы в Петербург и обратно, письменные сношения, объяснения и недоразумения, как издавна водится на Руси. Всё это предвещало такую возню, что не поднимались руки её начинать, а как вспоминалось, чего стоило вытребовать и дождаться из Петербурга рукопись первого тома после того, как она была пропущена комитетом, так руки опускались и вовсе.

Притом же, как успел он приметить, Никитенко, при всей доброжелательности своей, был ужасный хохол и ленив. Его надо было подталкивать ежедневными личными посещеньями, иначе всё дело проспит. Хорошо, а в Петербурге кому? Лучше бы всего было передать это деликатное дело Плетневу, человеку доброты и честности беспримерной. Да и тут намечалась беда: Плетнев почти весь жил во вне, погрязал в суете своей должности и служебных своих отношений и уже запустил совершенно издание «Современника», которое добровольно, из уважения к памяти Пушкина, принял он на себя.

Оставался один Прокопович, которого знал он прекрасно с самого детства. Это был наилучший его школьный товарищ и человек во всех отношениях благородный и честный, к тому же и деятельный, не по своей однако охоте, а лишь тогда, когда деятельности потребуют от него обстоятельства. Главное же, у Прокоповича всё лето бывало свободно. Стало быть, Прокопович мог бы неутомимо и безостановочно заняться делами издания. Плетнев же мог бы напутствовать и наставлять Прокоповича в затруднениях, к чему имел наклонность и большую охоту.

Копошилась и ещё одна славная мысль: этой работой печатанья его сочинений можно бы было заманить Прокоповича, возбудить его к деятельности, которая несколько поусыпилась его черствой и непитательной службой, а ведь известно, что служба хоть кого лишает ума. Выходило во всех отношениях чрезвычайно разумно. Тем не менее он колебался взваливать свое дело на плечи школьного друга и продолжал размышлять. Размышления сводились к тому, что сам он, весь уйдя в свое душевное дело, не мог и не должен был, по его представлениям, на долгое время заниматься прозаическими делами, да был ли он в этом случае прав? И он всё откладывал и откладывал окончательное решение дела, как повелось на великой Руси, незримо страдая в душе.

Михаил Петрович, точно, воротился домой накануне девятого мая. Вернуться вернулся, а к нему не поднялся, по-прежнему крепко сердясь на непростительную неблагодарность своего постояльца.

Ещё одно происшествие его ожидало. Рано утром в самый день именин во двор дома Михаила Петровича вкатил дилижанс, из которого выбрались, запыленные от шляпы до башмаков, Анюта и маменька, которые спешили поздравить его, нарочно обе приехав в Москву, чтобы Лизу собственноручно отвезти через несколько дней в Васильевку.

Затем, перед самым обедом, приезжали поздравить верхом одетые амазонками Екатерина Михайловна Хомякова и Елизавета Григорьевна Черткова, но пробыли очень недолго, заспешивши гулять.

День намечался почти кувырком. Маменька с сестрами оставались хозяйками в доме, тогда как и у себя в Васильевке всё у них валилось из рук. Обед накрыли в саду. Погода стояла прекрасная. Солнце пылало вовсю, хотя ещё и не грело в полную силу, весь свой жар, должно быть, готовя на близкое лето. По небу медленно плыли, как льдины, громадные белые облака. Тянул ветерок. Весенняя ярчайшая зелень заполонила весь сад.

Народу собралась такая толпа, что едва ли все гости протиснулись поближе к нему пожать его руку и сказать несколько поздравительных слов. Михаил же Петрович упрямо не разговаривал с ним и у всех на виду обходил стороной. Гости то и дело разбивались на кучки, и в каждой кучке без промедления закипал московский нескончаемый спор обо всем, о чем спорили в субботу в доме Елагиной, в пятницу в доме у Павлова, в четверг у князя Голицына, в среду у Свербеева или Сушкова, во вторник ещё где-нибудь, так что не пропускали ни дня.

Хомяков, схвативши молодого Самарина за верхнюю пуговицу новенького щегольского синего фрака, уверял юношу, часто кивая в сторону Константина Аксакова уже заметно растрепанной головой:

– Внутренняя борьба неизбежна. Я этого ждал и не сомневался, что она начнется прежде у вас, чем у него. В его природе больше медлительности и, не во гнев ему буди сказано, женственности или художественности, которая охотно уклоняется от требований неукоснительной логики. Вы же за дело принимаетесь мужественно, сознательно, уверившись в своем внутреннем раздвоении.

Бросил пуговицу, руками развел, засмеялся:

– Хоть я этого ожидал, но, признаюсь, не так скоро. Бог знает, чем кончится раздвоение сознанное, однако же хорошо, что вы его осознали. Неосознанное может век продолжаться. При нем примирение невозможно. Человек не имеет права отступиться от требований науки. Он может закрыть утомленно глаза, может насильственно забвение наложить на себя, но последующим за этим мир есть гроб повапленный, из которого не выйдет никогда ни живого, ни жизни. Если же человек хотя бы раз осознал раздвоение между наукой, то есть анализом, и жизнью, то есть синтезом, ему один только и остается исход – в самом анализе, ибо синтез сам себя проверить не может.

Поглядел сверху вниз на Константина Аксакова, покачал укоризненно головой и вновь обратился к молодому Самарину, как всегда, громко и горячо, не позволяя ни тому, ни другому втиснуть хоть слово:

– Верны ли положения анализа, вот в чем вопрос. То есть строго ли анализ верен был сам себе? Возможность примирения зависит от этой проверки. При вашей откровенности с самим собой и отчетливости в мыслях, я абсолютно уверен в окончательном выводе. Анализ не верен себе до сих пор, смешивая то, что признано, с тем, что осознано, и, не смейтесь, тем недугом постоянно страдая, в котором упрекает он мистиков. Это бросается в глаза у Шеллинга, за которого вы и заступаться не станете. Это мне представляется ясным и в Гегеле, в его противоположении осознанного бытия с непосредственным бытием, из которого первое выходит с характером отрицания в виде ничто и которое непозволительно потому, что то, что осознано, противополагается законно только тому, что осознано же. В противном случае отношение, каково бы они ни было, опять носит только характер того, что признано, и не должно иметь места в науке сознания. Впрочем, это лишь между прочим.

Встряхивая кудрями, смеялся, довольный собой, оглядывал быстрым искристым взглядом внимательных слушателей, смотревших на него так, как смотрят исправные ученики на пророка, и продолжал развивать свою мысль, тут же вновь скакнувшую в сторону:

– Немцы немало уже рассуждали о древе познания и постоянно оставляли в стороне прибавку: добра и зла. С этой ошибкой связывается наш с вами давнишний спор.

Молодой Самарин, наконец дождавшийся паузы, очень серьезно, неуверенно вставил:

– Помилуйте, Алексей Степанович, я об этом с вами не спорил.

Хомяков ударил себя в лоб, легко поворотился на каблуках к нетерпеливо переступавшему Константину, и торжествующе возгласил:

– Ага, стало быть, это с вами был спор!

Константин вскинулся, густо краснея, сильно взмахнул большими руками и закричал, заставив вздрогнуть гостей и на миг обратить взоры к нему, что внутренняя борьба, точно, свойственна человеку, однако лишь человеку, образованному на европейский манер, когда только и может развиться способность анализа, резиньяции, раздробленности, надлома, в сущности говоря. Тут он закипел и тоже затряс головой:

– В противность тому, русский народ ничего не знает про свойства анализа, а потому не знает ни внутренней борьбы, ни раздвоения, живет в синтезе и потому живет в согласии и единении, чем и отличается от европейского человека, который постоянно враждует между собой.

Тотчас вывернулся откуда-то Павлов и возвестил голосом самым ровным и самым пристойным, какой только можно когда-нибудь слышать:

– Да, есть какое-то адское сопротивление в нас самих нам же самим. Мы часто не в силах дать благой мысли плоть и кровь, видим цель, идем к ней, кажется, по дороге самой прямой и попадаем решительно не туда. Так вы лучше поведайте нам, откуда проистекает эта вражда?

Иван Киреевский тихонько выступил из угла с суровым умным лицом, с начесанными назад волосами, с горьким упрекающим взором глубоко посаженных глаз, как-то странно, то ли пристально, то ли рассеянно глядевших сквозь крохотные стекла очков, и с мрачной неторопливостью возразил:

– Ежели, говоря о европейском человеке, вы имели в виду борьбу восемьдесят девятого года, так дозвольте сказать, что ваши слова представляются мне не совсем справедливыми. Движители крайних мнений, движители разгоряченной толпы тогда были люди не только нравственные, но энтузиасты истинной добродетели. Робеспьер был не меньше, как фанатик добра. Разумеется, это не явилось последствием тогдашней философии, может быть, даже и вопреки ей, однако же было. Может быть, оно произвелось от одного сильного броженья умов и судеб народных, ибо в минуты критические человек поднимается выше обыкновенного. Мы надеемся, что Россия через такой перелом не пройдет, в ней, авось, не стрясется кровопролитных переворотов, однако тем заботливее надо пещись в ней о нравственности систем и поступков. Чем менее фанатизма, тем строже и бдительнее должен быть разум, то есть анализ. У нас должна быть твердая и молодым душам свойственная нравственность, и стремление к ней должно быть главной, единственной целью всякой деятельности. В ней любомудрие, патриотизм. В ней основа религии. Надобно только уметь её понимать.

Павлов не без язвительности ухмыльнулся в ответ:

– Думать и хотеть запретить никому нельзя-с.

Николай Васильевич слушал пылкие речи гостей, однако уже как-то иначе, чем прежде, то есть не вздрагивал, не напрягался, а пропускал словно бы мимо ушей, успевши убедиться сто раз, что из всех этих философических беспредметных речей, слишком скоро перерастающих в самый яростный спор, когда один другого не слушает, а гнет да рубит свое, ничего дельного для себя не возьмешь.

Осененный и успокоенный своей новой идеей, он много шутил, не обращаясь в отдельности ни к кому, и этим в особенности потешал всех соседей, которые могли расслышать его, а после обеда в беседке сам приготавливал жженку, и когда голубоватое пламя горящего рома обхватило в объятия куски шипящего сахара, лежавшего на решетке, сказал, намекая на цвет мундиров известного свойства:

– Вот Бенкендорф, который должен привесть в порядок наши переполненные желудки.

И все заливисто-громко смеялись в ответ, находя его шутку ужасно смешной.

Глава вторая
Дали незримые

Чудно и благодетельно подействовал на него этот праздничный день. Мысли его просветлились, предчувствие чудесного, плодотворного будущего, которое ему суждено приблизить хоть не намного своей обрёченной печатному станку книгой, укрепилось в душе. Он ощутил в себе силу сдвигать с места тех, кто имел хотя бы каплю веры в него. Вот только кончит печатанье первого тома, а там начинать, начинать. Необыкновенное поприще впереди открывалось ему. Первый, кто вспомнился тут, когда он очнулся от глубокого и, на его удивленье, очень спокойного сна, был, как нарочно, Жуковский, и он, полный ощущения этой славной силы сдвигать, бодро и радостно написал, адресуясь к нему:

«Здоровы ли вы? Что делаете? Я буду к вам, ждите меня! Много расскажу вам прекрасного. Если вы смущаетесь чем-нибудь и что-нибудь земное и преходящее вас беспокоит, то будете отныне тверды и светлы верою в грядущее. Всё в мире ничто пред высокой любовью, которую содержит Бог в людях. Благословенье снизойдет на вас и на вашу подругу. До свиданья! Ждите меня!»

Между тем задержка печатанья всё больше и больше томила его. Ему не терпелось поскорее свалить его с плеч и схватиться за новое дело. Он писал к Прокоповичу и уже намекал, не в силах своего пыла сдержать и отложить до свидания, что жизнь готовит тому перемены:

«Ты удивляешься, я думаю, что до сих пор не выходят «Мёртвые души». Всё дело задержал Никитенко. Какой несносный человек! Более полутора месяца он держит у себя листки Копейкина и хоть бы уведомил меня одним словом, а между тем все листы набраны уже неделю тому назад, и типография стоит, а время это мне слишком дорого. Но Бог с ними со всеми! Вся эта история есть пробный камень, на котором я должен испытать, в каком отношении ко мне находятся многие люди. Я пожду ещё два дни и, если не получу от Никитенко, обращусь вновь в здешнюю цензуру, тем более, что она чувствует теперь раскаяние, таким образом поступивши со мною. Не пишу к тебе ни о чем, потому что чрез недели две буду, может быть, сам у тебя, и мы поговорим обо всём и о деле, от которого, как сам увидишь, много будет зависеть твоё положенье и твоя деятельность. Я получил письмо от Белинского. Поблагодари его. Я не пишу к нему, потому что, как он сам знает, обо всем этом нужно потрактовать и поговорить лично, что мы и сделаем в нынешний проезд мой чрез Петербург. Прощай. Будь здоров, твёрд и крепок духом и надейся на будущее, которое будет у тебя хорошо, если только ты веришь мне, дружбе и мудрости, которая недаром дается человеку…»

Иванову, который до святости верил его дружбе и мудрости, как среди всех его близких не верил никогда и никто, он уже давал открыто совет:

«Насчет вашего дела я советую все-таки прежде дождаться ответа на представления Жуковского. Моллер пусть своим чередом скажет Юрьевичу, Юрьевич государю наследнику. Нужно только, чтобы ваше имя было известно как следует и кому следует, нужно, чтобы на вашей стороне была гласность. А входить официально с новой просьбой, основанной на новых уже причинах, мне кажется, неловко. Почему вы не написали ещё раз к Жуковскому? Верно, опасаетесь наскучить. Напишите теперь же и скажите ему, что я велел вам непременно это сделать. Вы должны помнить, что Жуковскому никогда нельзя наскучить в справедливом деле. И потому мой совет все-таки дождаться ответа на представление Жуковского. Теперь поговорим о другом. Вы упомянули в письме, что хлопочете о доставлении вам работы: копии с Рафаэлева фреска. А по моему мнению, вам нужна теперь не копия с фреска, все-таки более или менее повреждённого и выполненного быстро, но копия с окончательнейшего произведения Рафаэля. Вы теперь в вашей картине приближаетесь к окончательной обработке, и потому вам нужно теперь приобресть высокую чистоту и полную окончательность кисти. Заказ вам есть, если хотите только воспользоваться. Напишите копию с Мадонны ди Фолигно. Она будет вам хорошо заплачена, в этом я уверен. Но об этом, так же, как и об первом деле, мы переговорим с вами лично. Понимаете ли? Это значит – сею же осенью, может быть, мы с вами увидимся. К Жуковскому непременно напишите. Нужно прежде всего иметь от него ответ, чтобы знать, каким образом и как лучше действовать. А главное, мужайтесь и крепитесь. Нет дела, а тем более справедливого, в котором бы нельзя успеть, если только будем иметь твердости и присутствия духа хотя на полвершка побольше куриного. Распоряжения ваши Шаповалову насчет моих работ все хороши, и не может быть иначе: ибо мысли наши в этом деле совершенно схожи, и вы всегда можете действовать полномочно, будучи уверены заранее, что всё, что ни вздумается вам, придется по мне. Об одном только прошу, чтобы мои работы не отвлекали его от важнейших, и потому пусть он займется ими тогда только, когда решительно ничего нужнейшего и полезнейшего для него не случится. Прощайте! Будьте здоровы! Впереди всё будет прекрасно. Это я вам давно сказал. Если захотите теперь после получения вашего письма писать ко мне, то адресуйте в Гастейн…»

Да, той весной, несмотря на всю неприютность его внешней жизни в бездельной, чрезмерно болтливой Москве, Николай Васильевич верил твердо, что впереди всё случится плодотворно, прекрасно, как никогда. Идея, которая так счастливо и кстати осенила его, была замечательная идея, в этом он не сомневался минуты. Уж если русский хороший образованный человек, который так охотно и много на все лады трещит о добре, однако, как он приметил давно, не только не предпринимает никакого доброго дела, но ещё и норовит на чужой счет отнестись под видом добра, не возьмется наконец за доброе дело, так кому же тогда за доброе дело и взяться, когда все в Европе только и думают, что о себе.

В этом случае надобно только по возможности каждому отыскать согласно с характером и складом ума истинно доброе дело и, позабыв хоть на миг о себе, прямо вложить это доброе дело в усталые от праздности руки, а там так и двинутся русские богатыри, так и процветет вся наша земля, на тысячи верст оставив назади у себя другие народы и государства.

Отныне он именно приисканием доброго дела каждому русскому хорошему образованному человеку и призаймется во всё свое свободное время, тверже твердого уповая на то, что ему дано довольно знать всякого человека и что слово его приобрело некоторый авторитет среди московских и петербургских друзей, которых он всем сердцем любил. Ведь дорогой любви, если призадуматься здраво, много-много возможно передать прекрасного в душу, тем более, что твердости и присутствия духа у него в самом деле как будто понакопилось побольше куриного. Оттого и томился он жаждой перелить свою силу души в слабые души русских образованных хороших людей, беспрестанно твердя сам себе:

– Верующие во святое и светлое да увидят, темное существует лишь для неверующих.

И ещё одна благодатная мысль укрепляла его с каждым днем. Её он тоже полюбил повторять:

– Нет лучшего дела, как образовать прекрасного человека.

Дня через три, пользуясь прекрасной, почти уже летней погодой, он назвал в погодинский сад самых близких дам знакомых московских домов, так же, по примеру мужей, постоянно твердивших о необходимости всенепременно делать добро, и в какой уже раз настойчиво просил Авдотью Петровну обстоятельно подготовиться к приезду Языкова. Поэт был слишком болен телом, а также душой, и скорейшее излечение его от злого недуга он смело брал на себя. На это дело, благое и важное, нужно было прежде всего подобрать небольшую квартиру из четырех или пяти комнат, вполне удобную для одного человека с прислугой, две побольше, три других всё равно. Главное же был, разумеется, образ жизни, продуманный им с учетом характера, который был у поэта весьма неустойчив, если не отсутствовал вовсе:

– Сделайте так, чтобы токарный станок был тотчас же поставлен туда, если можно, то и бильярд. Всё утро должно принадлежать Николаю Михайловичу. Человек пусть просит всякого гостя пожаловать ввечеру, часов от четырех и, положим, до десяти. В это время все близкие должны непременно его навещать, это святая обязанность их. Перед обедом за час или два он должен ехать кататься, зимой особенно, в санках. Соблюдение всех этих правил очень для него нужно, а способствовать к тому всего более можете вы.

Екатерину Михайловну он честным словом заверил, что едет непременно в Гастейн и заменит её несчастному брату родного отца, пробудет же с ним столько, сколько возможно, так что растроганная Екатерина Михайловна объявила ему, что трудно быть добрее и милее его:

– Я люблю вас за дружбу к брату и ещё люблю просто так, потому что вас нельзя не любить.

Для него заботы о здоровье Николая Михайловича были исполнением его главной мысли о необходимости доброго дела, а не слов о добре. Эти излишние похвалы до того смутили его, что он тотчас сделался принужденным, ненаходчивым, даже смешным. Он повел Екатерину Михайловну по аллее, в которую тем временем спустились густые вечерние тени, и мямлил несусветную дичь:

– Хорошо, если бы вдруг из-за этого дерева высочил хор песенников и, вдруг заплясавши, запел.

Он сам тяжело краснел от этого невозможного вздора, но Екатерина Михайловна весело улыбалась, находила его слова чрезвычайно забавными и даже уверяла его, что нынче он ужасно, ужасно любезен и мил.

Наконец первый том завершился печатаньем. Два десятка переплели, по его указанию, прежде других. Он развез их по самым близким московским друзьям, обращаясь к каждому с просьбой старательно вслушиваться во все суждения о поэме, предпочтительно же в дурные суждения, записывать их из слов в слово и сообщать ему без исключения все, именно все. Это подчеркивал он, замечая недоумение и недоверие на лицах друзей. Они, верно, считали, что по своей охоте нельзя хотеть слышать дурные суждения о себе. Он же настаивал, что в особенности дурные суждения необходимы ему, поскольку они не могут задеть за живое, тем более не могут как-нибудь его оскорбить:

– Не пренебрегайте мнениями и замечаниями людей самых ничтожных и глупых, главное же, отзывами людей, расположенных враждебно ко мне. Знайте, что злость, напрягая и тем изощряя ум даже самого пошлого человека, может открыть в сочинении такие его недостатки, которые ускользают не только от всегда пристрастных друзей, но и от людей равнодушных к личности автора, хотя бы они были до крайности образованны и очень умны.

Все с готовностью обещали ему незамедлительно прочитать, это уж и само по себе разумелось, и тотчас добросовестно высказать свое прямое и полное мнение. Он верил всем и благодарил, тем не менее прямо читал недоверие в лицах к тому, что ему особенно дороги отзывы не ближайших друзей, а врагов, точно этим странным желанием он именно ближайших друзей обижал.

А он решительно никого обижать не хотел. Он с намерением возбуждал брожение в публике. Перед собой он ставил задачу нешуточную. Едва ли её возможно было исполнить одному, да ещё болезненному, да ещё слабому, не нажившему пока ещё дара пророчества автору. Автор замыслил обнять всю Русь в едином творении и познать наконец её великую, может быть, необъятную тайну. По этой причине он, как никто до него, твердо вознамерился превратить свое личное творчество в одно слитное, общее, по возможности всенародное дело, которое понемногу объединило бы всех стремлением великую, может быть, необъятную тайну Руси познать вместе с ним.

Душа желала, душа жаждала со всех сторон указаний на промахи, на грехи, чтобы, собравши их воедино, просеяв неотступным своим размышлением, выбрав здоровые зерна без недовольства и гнева, с их помощью понащупать свою трудную, едва ещё различимую дорогу вперед. Как опытный врач, спокойно глядящий на им же вызванные припадки и сыпи, готовился он вглядеться со всем возможным вниманием в них, дабы достоверно узнать, что именно заключено в душе русского человека, и уверенно отделить от здоровья болезнь, а затем со всей смелостью, какая присуща ему, со всей прямотой указать на здоровье, чего ещё не сделал и даже не намеревался сделать никто до него.

Что в таком деле друзья! Обыкновенно друзья поневоле несправедливы, если любят вас искренне, без кривотолков и лжи. Горькую правду говорят нам только наши враги. Ещё злее врагов режет её прямо в очи обиженный или завистливый друг.

Чем обидней, чем злее, тем было бы лучше ему. С того самого дня, когда он слишком близко к сердцу принял провал «Ревизора», он старательно, каждодневно выжимал и вытравливал из себя кипучее и больное самолюбие автора, затем то самолюбие, которое присуще всякому человеку, и нынче, всех призывая говорить себе самую горькую правду прямо в глаза, хотел не только в самом деле знать самую горькую правду, но ещё жаждал себя испытать, далеко ли продвинулся он в своем внутреннем деле, то есть в деле благоустройства души. Много ли копошится в нем самолюбия, того и другого? Не вспыхнет ли вновь, не вскинется ли гордыня его на дыбы? Или же самую жестокую, самую горькую правду примет с полным радушием, с любовью и благодарно, как и должно быть с человеком, вполне равнодушным к мимо бегущей земной суете.

К тому же он твердо был убежден, что первое впечатление, не одной только публики, но и самых близких друзей, окажется скорее всего неприятным, вследствие самого избранного сюжета, а всё то, что относится к достоинству творчества, вначале не увидится едва ли не всеми. Оттого он непоколебимо стоял на своем, думая страстно, однако сдержанно, полуусмешливо говоря:

– Грехов, указанья грехов ныне желает и жаждет душа! Если б вы знали, какой теперь праздник совершается в ней, когда открываю в себе порок, дотоле мной не примеченный. Лучше подарка мне никто не может принесть. Не смущайтесь же тем, что перед вами десятилетний мой труд. Я не могу не видеть малозначительности первой части в сравненье с другими, которые имеют быть следом за ней. Первая часть в отношении к ним представляется мне похожей на приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к большому дворцу, который задуман строиться в колоссальных размерах, и, без сомнений, в ней найдется немало таких погрешностей, которых пока ещё я не вижу. Ради Бога, сообщайте ваши замечания мне! Будьте неумолимы и строги! Будьте как можно пристрастны!