Стас Колокольников
Удивительное свойство моряков жить под водой
– Я не оговорилась, а вы не ослышались, капитан Рокхэм, нам нужна ваша смерть, – повторила Тала. – И мы не собираемся никого убивать.
Услышав слово «смерть», Себастьяно тяжело застонал во сне.
– О чем это вы?! Вы в своем уме? – повысил голос Рокхэм. – Мало того, что вы женщина. Так у вас еще и не все дома.
– Отнюдь. Именно потому, что я в своем уме, я и предлагаю вам именно это.
– Что это? Что за бред?! – хватаясь за голову, как за лопнувший арбуз, прокричал Рокхэм. – И как вы себе это представляете?
– Вы никогда не задумывались над тем, что является первейшим врагом жизни?
– Нет.
– А между тем, это не шпага, не пуля и не голод, а время. Совладать с ним не удается никому. Почти никому. Хотя способ все-таки есть. Достичь желаемой свободы можно. Я вам приведу пару примеров, – пустилась в объяснения Тала.
– Вы бредите! – оборвал её уже взбешенный Рокхэм. – Я не желаю связываться с сумасшедшими. А может, вы сектантки?! Или вы просто издеваетесь надо мной! Я не понимаю тебя, женщина! Черт вас всех раздери! Я вас…
Высказаться Рокхэму не дали. Прогрохотавший выстрел заставил капитана пиратов воздержаться от болтовни. Замолкнув, он стоял с чуть приоткрытым ртом. На толщину мизинца над ним в обшивке корабля дымилась дырка от пули.
– Однако наш разговор не получился, – проговорила капитан Тала, водя мушкой пистолет, – придется переходить к делу. На всякий случай еще раз спрашиваю вашего согласия?
– Хотелось бы знать, как это будет выглядеть… то, что вы собираетесь со мной сделать, – негромко заметил Рокхэм.
– Довольно просто. Мы вам завяжем глаза, потом возложим на голову обломок клинка золотой шпаги Кабота, а вы должны сосредоточиться на первых воспоминаниях детства и почувствовать то, что впервые отторгло вас от чистой детской радости. Что это было? Обида? Боль? Ненависть? Страх? Зависть? А может всё сразу? – спрашивала Тала. – Понимаете?
Посмотрев на Тала уже с интересом, Рокхэм, не напрягая памяти, спокойно проговорил:
– Это был гнев.
– Гнев? И с чем он был связан?
– Ни с чем, это был гнев сам по себе. Я увидел мир таким, какой он есть.
– И что вы почувствовали после этого?
– То, что я свободен. Теперь я всегда свободен. Даже сейчас.
– Ну и что, этот гнев замутнил чувство детства?
– Полагаю, что нет, – усмехнулся Рокхэм.
– Не наоборот?
– Это у вас на корабле всё наоборот! А у меня так, как и должно быть, черт бы вас побрал!
– Полагаю, что мы имеем дело с запутавшимся человеком, – подала голос графиня, – вряд ли он толком разобрался в себе. Несите шпагу Кабота.
Рокхэм был наслышан об обломке золотой шпаги Себастьяна Кабото, сына английского адмирала. Об этой шпаге ходили дурные слухи, поговаривали, что сначала она принадлежала Генри Моргану. Себастьян конфисковал шпагу, когда арестовал капитана Моргана. А тот, смеясь, обещал придти за ней даже на дно моря. Кабото сгинул во время шторма у берегов Ямайки. Ходили слухи, что шпага вскоре нашлась в чьем-то сундуке, и что теперь если возложить на голову её клинок тому, кто не разделяет жизнь и смерть, тот увидит будущее, а если тот, кто бесстрашен, возьмет шпагу в руку, то станет сильнее в несколько раз. И еще поговаривали, что когда шпага коснется дна моря, старый Морган вместе с большой командой сразу придет за ней.
– Не стоит нас бояться, Рокхэм, – успокаивала Тала, – мы действуем в интересах человечества, мы…
Договорить Тала не успела. Когда Рокхэм увидел, что шпагу внесли, он кинулся к ней, и ему даже удалось вцепиться в эфес. Он почувствовал прилив сил, пнул дубовый стул, и тот ядром выбил дверь каюты, Рокхэм выбежал следом, но тут же получил удар по голове и полетел за борт. Сжимая обломок золотой шпаги, Рокхэм шел на дно. Когда шпага коснулась дна, земля содрогнулась.
В тот жаркий июньский день жители Порт Рояля проснулись от странного гула, исходившего из недр земли. Неожиданно город пришел в движение, словно отдавал швартовый. Последовало несколько толчков, и вскоре берег накрыла огромная волна. Спасшиеся от землетрясения были смыты в отрытое море вместе со всем, что некогда называли гордостью побережья. Только в восточной части города уцелела церковь Святого Петра да несколько деревянных домиков построенных еще испанцами.
Первым же на дно ушло кладбище Палисадос, где был похоронен Генри Морган. Он предупреждал, что возьмет с собой в последний поход большую команду. В тот день в море смыло три тысячи человек.»
Боцман со скучающим видом смотрел на уходивших девиц.
− Ты сказки, что ли, ей писал? Я ничего не понял, − поморщился он, отставляя пустую бутылку. − Причем здесь жизнь, время? Гнев этого Рокхэма да еще шпага какого-то Кабота? И кто, вообще, эти странные женщины?
Мне стало неловко.
− Я хотел написать такое, что поразило бы воображение Вали.
− Ну, если она тоже «ку-ку» как ты, тогда, конечно, в самое яблочко. Ну и что, ей понравилось?
− Она этого не читала.
− Вот и хорошо, у тебя есть шанс, – боцман повеселел. − А вот рисунок хороший, мне понравился. Ты лучше рисуй, а не пиши. Как у тебя с жильем? Не тесно толпой жить.
− Мы на желтой субмарине, спасаемся от мира синих жадин и злюк.
− Ну-ну. Работу хоть нормальную ищешь или все по опросам да съемкам?
− Надо бы. Осень заканчивается, а у меня ни новой обуви, ни теплой куртки.
− Есть у меня одна знакомая, работает в компании по подбору персонала. Позвоню ей сегодня, а ты мне завтра.
− Хорошо.
− Фома, а ведь тебе уже четвертый десяток. Ты так и будешь до конца жизни в корабли играть?
− Ага, всё лучше, чем в деньги. Вот ты, боцман, не глупый человек. А так и не понял – это не игра.
− А как это у тебя называется?
− Это никак не называется. Это моя жизнь, я всегда на корабле с бочонком вина и вязанкой чеснока в трюме.
Я скомкал письмо и бросил под стол.
− Поехали следующим летом на Алтай? Только без морского ералаша. Я бы сходил куда-нибудь пешком, родню поискал в Чендеке, по Катуни сплавился, – боцман мечтательно улыбался.
− Конечно. А потом на море.
Бутылка розового муската из совхоза «Геленджик» еще долго кивала нашим мечтам и вечерней дороге, похожей на беззаботное плавание по течению.
Без времени, без гнева в светлое всюду.
18
Если работа спасает человека только от голодной смерти, то в девяти случаях из десяти она, по крайней мере, честная. Потная, грязная, требующая усилий и терпения, но честная. Человек и так соткан из драм. Часто, если он преуспевает в одном, то в другом абсолютный ноль. Если же ему еще не везет с работой, и он горбатится как посреди пустыни, добровольно закапывая собственное бессмертие, то дело совсем худо.
С первым снегом я устроился по протекции боцмана клерком в отдел претензий «Дженерал Моторз». Ровно с десяти утра, разложив стопки бумаг, я делал вид, что работаю, морщил лоб и перебирал пальцами по клавиатуре. Сам же читал тайком Селина, Фанте, Газданова, Гамсуна и что-нибудь в этом духе. Как только маленькая стрелка часов спускалась вниз, с сотнями других клерков я срывался с места.
Когда Уильям Дюрант и Девид Бьюик основали «Дженерал Моторс», то вряд ли подумали, как я к этому отнесусь. Они и не предполагали, что я помяну их недобрым словом. Через две недели испытательного срока лавина предновогодних претензий накрыла мой рабочий стол, зарубки на спойлере бамперов и царапины на молдинге дверей перекочевали в мою голову. Менеджеры крутились рядом, считая сколько заказов в час я забиваю в таблицы.
Читая свои книги, я бубнил, что всё безнадежно, и как нет разницы между автомобилем и холодильником – то и другое коробка с мотором, так нет разницы между офисным работником и подсохшим куском гуано.
Мнимые коллеги сразу прикинули, что я не их поля ягода. Двигался я в другом ритме, ничего, кроме как по делу, не говорил. На старших менеджеров смотрел как галерный раб, а за окно на Ситцев Вражек, как из темницы. Лицо мое имело странное отупевшее выражение, будто я вторую тысячу лет махал киркой в пустыне. Пока однажды утром девушка-улыбка, перекладывавшая бумагу справа от меня, ни обратилась к девушке-бюсту, шуршавшей за перегородкой:
− А я, Марин, мужу на Новый год подарила купание с дельфинами.
− Купальник с дельфинами? – удивилась девушка-бюст, перестав шуршать.
− Плавание с дельфинами. В дельфинарии на Семеновской.
− А я боюсь дельфинов. Они какие на ощупь?
− Твердые как резина.
− А если хвостом тебя огреет?
− Неприятно, но не больно.
− Всё равно боюсь, у них зубы острые.
− Они не кусаются. Говорят, дельфины самые умные из животных.
− Они с Сириуса прилетели, − не выдержав, подал голос я.
Девушки замолчали. Это были мои первые абстрактные слова за две недели работы.
Вечером я столкнулся с девушками в лифте, бюст и улыбка мне понравились, хотя и были как будто немного резиновые. Я стоял в наушниках и слушал пронзительную песню Тима Бакли для сирен: Now my foolish boat is leaning! Broken lovelorn on your rocks! Я улыбался в ответ, а в ушах стоял отчаянный стон трубадура: «Моя дурацкая лодка дает крен! Страдающий от любви я разбиваюсь о твои скалы!»
Так оно и было, из песни слов не выкинешь.
19
Мир меняется. По крайней мере, внешне − прогресс и эволюция. Вроде бы, и мы должны с ним меняться, а мы всё те же: ищем, мучаемся и умираем. Наше счастье летит впереди нас, но не как призрак, а как выпущенный на волю голубь. И лишь по его мелькающим очертаниям мы угадываем путь к дальнему берегу, к которому однажды пристанем навсегда.
К доктору Улиссу на трамвае до Белорусского вокзала я ехал вместе с Игорьком. Пожив на море до декабря, он вернулся, пропахший соленым ветром и свободой. Он возмужал и был похож не на юнгу, а на молодого шкипера.
− Я прохожу Молоканову щель и слышу кто-то поет под гитару, − рассказывал Игорёк. − Подхожу ближе. А это Моща и Ной развлекают дикарей. У костра Алёна сидит.
− Вот так встреча! Эх, жаль меня не было!
− Они то же самое сказали. Как они сошлись там, не знаю. Ной уехал на следующий день. Потом Алёна. А Моща до осенних штормов жил в палатке. С ним еще такой же чокнутый по прозвищу Турист, тот до первого снега. Остались он и еноты.
− Надо было там бросить якорь. А как Валя? Купила дом?
− Валю я видел один раз, она собирала по берегу рапаны. Выглядела вполне счастливой. Больше всех переживала Ира, ты ведь умчался так стремительно, и ни с кем не попрощался.
− Знаю, я с ней созванивался. Она на днях собирается навестить нашу субмарину.
− Кстати, как у вас там?
− Терпимо. Только, кажется, клопы завелись. Гастарбайтеры из Таджикистана за стенкой поселились.
− Ужасно. Не води ее к вам.
На остановке вошли двое парней, смеявшихся подозрительно весело. Они сели поблизости, и мы невольно услышали их болтовню.
− Техника быстро развивается, лет через десять мир изменится до неузнаваемости. Уже сейчас вместо телефонов и персональных компов смарт-очки. А мне бы серьга в ухе подошла с кучей терабайт и со всеми встроенными причиндалами.
− Золотая, как у пиратов, ха-ха, − вставил другой. – А нормально зацепило, да?
− Ага, − хихикнул дружок. − А еще видел, как чел приходит домой, и выбирает себе окружающий пейзаж. Ну, типа, живые стены, как видео-обои. Хочешь − вокруг горы, хочешь − космос, а хочешь − подводный мир. Нажал кнопку на пульте и сидишь себе как в аквариуме. Или лежишь на побережье.
− А можно самому создавать пейзаж. На море штиль, парус вдалеке, рядом на песке бочонок вина, а вокруг подсолнухи.
− Мне, кажется, сейчас уже все можно, только нам не показывают. Вон американцы атомы телепортируют. Скоро сами по одному летать будем. Но это в мегаполисах, где-нибудь в Тутыхино так и будут на телеге ездить.
− Там, где есть интернет, там есть всё. Я вчера загуглил «купить якорь».
− А зачем тебе якорь? – удивился собеседник.
− Да это я так, просто.
− А, так, просто…
− Там тебе и якоря Холла, и якоря Матросова, и цепи разные…
− И почем они?
− Что?
− Якоря.
− По пятьдесят пять рублей за килограмм.
− Недорого, в принципе…
Чем закончился разговор и захотел ли второй парень прикупить якорных цепей, я не узнал. Мы вышли на нужной остановке.
Несмотря на близость Нового года, погода стояла мартовская. Восприятие обострилось и казалось, будто отчетливо слышишь стук каблуков на другой стороне Триумфальной площади. Когда мы подходили к подъезду доктора Улисса, я обратил внимание − в стороне на школьном дворе у дверей невзрачной постройки курила компания подростков, кто-то из них сиплым голосом убеждал:
− Пацаны, да вы че?! Я ведь здесь только за компанию с вами, а не из-за какой-то выгоды! Не верите?!
Дверь постройки распахнулась и выяснилось, что ребята топтались у репетиционной точки. В открытый проем неслись обрывки громкой песни, кто-то молодецки, не попадая в ноты, вопил:
− Если бы я знал слово, я бы возбудил море! Я бы утопил время, воду отпустил в небо! У-у-у, е-е-е!
Дверь в подъезд за моей спиной захлопнулась, и звуки исчезли. Я подумал о том, что пора обзавестись гитарой, чтобы петь и подбирать мелодии, лежа в гамаке где-нибудь на краю земли, глядя на теплый океан.
20
Что нам делать поодиночке? Совершенно нечего делать такого, чтобы мы не захотели быть вместе. Мы намагничены друг другом, мы понимаем друг друга без слов, мы знаем − быть вместе, значит не бояться любить и умирать.
− Друзья, располагайтесь! Сколько не виделись! − неподдельно радовался Одиссее Петрович, накрывая стол. – Как говорили раньше в одном пансионе, садитесь из старого корыта почавкать.
− В каком? – спросил я у Игорька.
− В Лицее.
Трогательная суетливость доктора выдавала, насколько он дружелюбно к нам относится. Мне тоже захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
− Пить будем? – спросил я.
− Будем.
− Воду от Геблера, − я один посмеялся шутке.
− Есть ром, кубинский, прямо с острова.
Доктор Улисс достал бутылку «Гавана клаб».
− Успел на Кубе побывать? – удивился я.
Одиссей загадочно улыбался.
− Я так и не понял, чем же ты занимаешься, док. Ты какой-то свободный художник от науки. Всюду бываешь. Что ты исследуешь?
− Помните, я рассказывал, что морская вода и кровь человека схожи по химическому составу?
− Смутно.
− А о голубой губке на дне Байкала рассказывал?
− Не помню. Ты и там побывал?
− Спускался на батискафе «Мир-2» с двумя знакомыми лимнологами из Иркутска. Мы там…
В дверь позвонили, доктор Улисс ушел открывать.
− Ты чего сразу про выпивку начал? – спросил Игорёк.
− Да я пошутил. Наверное, и правда, надо выпить, чтоб смешнее получалось.
Бутылка с ромом чуть не вывалилась у меня из рук, когда вошла Валя. Первые секунд двадцать я с восторгом думал, что она появилась по мою душу. Доктор Улисс нежно взял Валю за руку, и я еле сдержался, чтоб не хлопнуть себя по лбу бутылкой рома. Йо-хо-хо!
Валя принесла кучу вкусного: морепродукты, овощи, зелень, дыню канталупу, гречишного хлеба, сыра, смесь орехов и любимый юнгой хумус. Одиссей приготовил фаршированных кальмаров, и мы закатили пирушку.
Разговор зашел о поэзии, ныряя понемногу в воду. Доктор Улисс давно открыл в юнге самого приятного собеседника. К нему и обращался:
− Кто-то посчитал, что у Тютчева более трети стихов связано с водой, начиная от мирового океана и кончая слезой. Вода у Тютчева суть всего, мирообразующая стихия.
− Знаю, − говорил Игорёк. − Когда пробьет последний час природы, состав частей разрушится земных, всё зримое опять покроют воды, и божий лик отобразиться в них.
− Свою возлюбленную поэт часто сравнивал с морем. Вода для него символ женщины, а женщина воплощение водной стихии. Ну вам, волкам морским, объяснять не надо, что там, где много воды, особенно соленой, вскоре появляется и женщина.
У меня зазвонил телефон. Незнакомый парень назвался земляком, он только что прибыл на Казанский вокзал из Бийска и искал Манкина.
− У нас даже лечь негде. Позвони ему, − давая советы, я вышел в коридор.
Закончив разговор, я замер у большой фотографии чудесного острова, покоящегося в божественной лазури. Картинка затягивала в себя как водоворот.
− Это Одиссей на острове Гозо семь лет назад. − Появилась Валя, и стала расчехлять инструмент.
− Красивое место, − мечтательно проговорил я. − А ты, я вижу, с флейтой пришла.
− Я всегда с флейтой.
− А на море ты не играла.
− Играла, ты просто не слышал.
− Хм, наверное… А как вообще дела?
− С Одиссеем побывали на Кубе. Мы теперь всегда вместе. Потом съездили на две недели к его друзьям в Дахаб. Там волшебно! Такие коралловые рифы! Плывешь, смотришь вниз, а под тобой целая вселенная, как огромный многоэтажный дом.
− Вот и дотолкала ты свою лодку до моря, − сказал я. – Теперь и дом не нужен.
Мы еще посидели за столом, поговорили о путешествиях, послушали, как играет Валя, и стали прощаться. Пожимая руки хозяину дома и его подруге, я вдруг почувствовал, что ухожу от того, кто знает обо мне больше меня самого. Он завещает мне взять весла и странствовать, встречать людей и учить их почитанию морской стихии.
На школьном дворе уже никого не было. На лавках в сквере мужики дули пиво, мимо женщина катила коляску, со двора пробежала свора собак, где-то на проспекте сигналила «скорая помощь». Всё было по-старому. Мир по-прежнему дремал, качаясь то ли над обрывом, то ли на взлете.
Я слушал вполуха рассказ юнги о «Кодексе Ватикануса», о происхождении Вселенной и о судьбе Земле, на которой когда-то гигантов сменили парни вроде нас, но потом пришла вода, и они превратились в рыб.
21
Жизнь как большой вокзал, не знающий перерыва, отправляет людей во все стороны света, мало заботясь об их возвращении. Людские потоки приливами и отливами проходят по миру, замывая в пески цивилизации и обломки межзвездных кораблей.
С такой мыслью я встречал Ирину на перроне Ленинградского вокзала. Она приезжала на день в командировку, чтобы передать прицелы от своей оружейной фирмы столичным коллегам. И предложила повидаться заодно.
Пока мы качались в метро, Ирина пристально изучала мое лицо. Я ей подмигивал и корчил рожицы, но нее это не действовало.
− А ты похож на Хармса, – сообщила Ирина на эскалаторе.
− Да ладно.
− Правда-правда. Я пока ехала в поезде читала книгу о его семье. Там много фотографий. Я видела твои в молодости. Очень похожи.
− Но не сейчас.
− Сейчас меньше.
− Что еще интересного в книге прочитала?
− Отец Хармса, морской офицер, за участие в народовольческом кружке получил смертный приговор, его заменили каторгой. Четыре года он просидел в одиночке, потом восемь лет на Сахалине, где стал заведующим метеостанцией. Там с ним Чехов познакомился, и даже сделал прототипом «Рассказа неизвестного человека». Читал?
− Вроде, читал. Но не помню про что.
− Там о любви…
− Хотел бы я увидеть того, кто в наше время поедет добровольно на Сахалин жить. − Понимая, что рассказа не читал, я подмигнул Ирине и, чтобы не ударить лицом в грязь, прочел: − Я понял, будучи в лесу, вода подобна колесу. Хармс.
− Ага, − кивнула она. – Чем займемся?
− К нам на лодку не пойдем. Санэпидемстанция запретила, − доложил я обстановку. – А пойдем на соседнюю. Я поведу тебя в музей, сестра!
Экскурсия по субмарине, стоявшей на причале на Сходненской, Ире понравилось. Осмотрев верхние и нижние палубы, сделав селфи, мы двинули на Чистые пруды, где Ирину ждали с прицелами.
Граждане, гулявшие в этот вечер по Чистопрудненскому бульвару, словно погрузились под воду. Рядом плыли морские черепахи, белые акулы, рыбы-клоуны, гигантские осьминоги, манили таинственные гроты и обломки затонувших кораблей.
− Открытая выставка фотохудожника Дэвида Дубиле, − прочитала Ирина на стенде.
− Картины завораживают, − сказала проходившая женщина. − Особенно те, где можно смотреть одновременно под воду и на ее поверхность.
День был выходной, пасмурный, но теплый. Напротив театра «Современник» незлобно бузила компания молодых людей, явно студентов, будущих актеров, кто-то из них звонко пожаловался своей барышне:
− Душу, душу я живую схоронил на дне твоем!
Отдав прицелы, пройдя по выставке дважды, туда и обратно, мы уже собрались пойти перекусить в «Кружку», как у памятника Грибоедова столкнулись с Губиным. Возбужденный, будто успев заскочить в последний вагон уходящего поезда, трубадур сиял.
− Ты чего такой радостный? – спросил я.
− Взяли меня в театр Калягина монтировщиком! Я оттуда! Братело, я счастлив! Иду мимо сцены, а там Вержбицкий репетирует Битти в «451 по Фаренгейту». Очуметь!
− Поздравляю, рад за тебя. Ждешь кого?
− Друга. Он меня устроил. А вот и он!
Глаза мои сделались большими, как у глубоководного удильщика, которого мы только что рассматривали на выставке. Я узнал Ноя и спросил у трубадура:
− Ты о нем рассказывал? Как вы пуд соли съели в ансамбле «Дураки», разъезжая между Калманкой, Курьей и Рубцовском.
− Да.
− Фома! – увидел меня Ной. – Как мы с тобой разминулись на Маяке?
− Здесь встретились.
− Слышал про вашу аварию.
− Да, разбились о рифы.
− Ничего, главное, все живы.
− Бери только нет.
− Беззубый который?
− Ага, наш маронир.
− Помянем сейчас. А Губина поздравим. Отметить надо.
− Где?
− А вон лавочка освободилась.
Трубадур впервые за долгое время был в прекрасном расположении духа. Тому из нас, кто отвлекался на телефон, он говорил голосом жулика Жоржа Милославского: «Положь трубку!».
Трубадурам с их свободными и восторженными сердцами тесно в этом мире, он их съедает живьем. Я приобнял Губина и признался:
− Дорогой ты мой человечище, да какой ты монтировщик? Тебе не под сценой сидеть, а на сцене песни свои петь! Они у тебя не хуже спектаклей, которые там идут.
− Я знаю, − согласился он. − Но на этом корабле мое место в трюме.
Мимо проходила шумная компания молодых людей.
− На сцене умирают только звезды, умереть в театре большая честь! –оповестил гулявших граждан и свою барышню уже знакомый звонкий голос.
За полночь, усаживая Ирину в поезд, я подумал, что и сам с радостью сел бы в поезд и умчал куда-нибудь. Вокзальное движение было как призывный шум прибоя, а люди − мечтательные ихтиандры, хаотично меняющие направление в поисках друг друга.
22
Жизнь вокруг пропахла рыбой. Где-то она уже гниет с головы, а где-то еще бодро бьет хвостом. И там, где расходятся круги от этих ударов, хочется что-то делать и куда-то нырять со всеми потрохами.
Одиссей Петрович зазвал нас в свое любимое местечко на Савеловском рынке, во вьетнамскую забегаловку «Сайгон». Там мы пили рисовый самогон, змеевую настойку и закусывали маринованным имбирем да тушеными лягушками. Одиссей рассказывал легенду о китайском императоре Ю Великом, которому пришлось обратиться в медведя и плясать в таком виде в горах, чтобы спасти свою империю от наводнения.
Нормально слушать я не мог, за соседним столиком, чуть ли не впритык к моей спине сидели двое мужичков и болтали об их общем знакомом.
− Представляешь, только разошелся с женой и вот уже сошелся с молодой. Ей восемнадцать исполнилось, а ему к полтиннику подбегает.
− Молодец! Ну и как она тебе?
− Симпатичная. Только, знаешь, не по мне эти современные пигалицы, мешки с костями. Я-то помню, как батя говорил, баба без жопы все равно что суп без укропа.
Собеседник на такое замечание радостно фыркнул.
Адресуя мне многозначительные взгляды, Одиссей рассказывал о таинственных подводных объектах, замеченных в Южно-Китайском море на глубине более шести километров. Они двигались со скоростью почти в четыреста километров в час. Там же под водой ученые слышали и неопознанные звуки, похожие на закодированные сигналы, они расходились на огромные расстояния.
Только я хотел спросить, что же это, по мнению Одиссея, за объекты и звуки, как неожиданно отчетливо услышал двух раскрашенных подружек-эмо, обсуждавших новое знакомство. Подружки ели роллы в дюжине шагов от нас.
− Прикинь, я вчера познакомилась с офигенными эмо боями, они играют в рок-группе, репетируют в соседней школе. Басист у них похож на Густава Шеффера, тоже сам сочиняет музыку и тексты. Он ставил мне одну их запись в плеере, там что-то о море, которое он хочет возбудить.
− Кайф! Я уже возбудилась. Давай сегодня с ними длужить.
Еще дальше за столиком два типа второй молодости. Худой в джинсе и толстый в мятой пиджачной паре опрокидывали рюмку за рюмкой рисовой водки. Они ненавязчиво подкалывали друг друга, и, судя по разговору, были литераторами.
− Хорошо прожить ровно с песню, − толстый чуть пожевывал нижнюю губу. − И чтоб не длинная и бестолковая. А как у Есенина, короткая и щемящая.
− А я тут прочитал у одного начинающего прозаика, что лучше быть как вода. В этом не меньше удовольствия, чем от творчества, − худой передвинул рюмку как фигуру лошади по шахматной доске.
− Сейчас все пишут. А зачем? Вот ты пишешь?
− Ну.
− А цель?
− Разбить Юденича.
− Кого?
− Не помнишь? У Маяковского, задача – написать песню для красногвардейцев, цель – разбить Юденича.
− Я серьезно.
− И я серьезно. Знаешь, сколько вокруг юденичей. Вон у тебя за спиной, на том конце зала компания, там один мужик с рыжей разбойничьей бороденкой мне совсем не нравится, так хмуро поглядывает на нас, как будто слышит, о чем мы говорим.
− Забудь про него. Ну и о чем ты пишешь?
− Философскую повесть, главный герой вода, эпиграфом я взял «aqua currit et debere currere ut currere solebat», то есть вода течет и должна течь, ибо она привыкла течь, – сказал худой и рассмеялся. – Шучу! На самом деле пишу одну притчевую историю о войне. Тебе, как ежу, ее будет трудно понять.
− Ежу?
− Мудрый Архилох говорил, много хитростей знает лисица, а ёж лишь одну, но большую.
− Умник. Ты-то себя, конечно, считаешь лисицей, которая откроет много тайн. Тогда почему…
И тут я перестал их слышать. Одиссей внимательно смотрел на меня.
− Что это было? – я почесал недельную рыжую небритость.
− А что такое?
− Я только что слышал, о чем говорят люди вокруг.
− Это нормально, активная локация, как у дельфинов.
− А с чего это она у меня?
− Ты же внушаемый. Внушил себе, что мир уходит под воду, вот тебе и результат.
− Хочешь сказать, что у меня еще и жабры появятся?
− Не исключено.
− Или дыхало на темени и спине, − добавил Игорёк.
− Да идите вы, − отмахнулся я и постучал по опустевшему графину. – Может, так на меня змеевка действует?
Проходивший мимо почтительный вьетнамец понятливо улыбнулся и через пять минут принес еще один графинчик со змеевкой. А я достал карандаш и нарисовал Одиссея на салфетке.
− Похож, − похвалил он.
Я был доволен собой и рисунком.
23
Застолье с друзьями также приятно, как плавание по морю. И чем теснее круг, тем дальше можно уплыть. В шумном зале «Сайгона» я отдался приятному ощущению единения, время от времени прислушиваясь к голосам и пощупывая своё темечко.
− Поверьте, люди самые не предсказуемые существа. И двадцать шесть констант природы, определяющие возможность жизни, им не закон, − говорил Одиссей Петрович. − Когда я проводил эксперименты, в которых принимали участие несколько человек, то никогда не знал, чего и ждать. Представляете, однажды у меня сгорела лаборатория…
− А что за эксперименты?
− Как с чем, я же вам рассказывал, с эликсиром молодости. Ну это я его так называл.
Тут меня осенило:
− Эликсиром молодости? Так это у тебя в начале лета сгорел дом недалеко от набережной?
− Да.
− А старик? Помнишь его?!
− Конечно, помню. Я подобрал его на вокзале, он потерял жену и дом, сгоревших где-то в Одинцово. Вся его жизнь сгинула в том пожаре. Из-за несчастий этого старика сгорело и мое помещение, где проводились опыты.
− Как же вы их проводили? Разве может загореться там, где полно воды?
− Невероятно, но факт. Загорелось. Старик притягивал к себе одни неприятности да еще выдавал разряды электричества, вокруг него частенько что-нибудь искрилось. Помню, тогда стояла ужасная жара, я уехал купаться в Серебряный бор, а старик отдыхал в подсобке. Пока меня не было, где-то замкнуло проводку, помещение вспыхнуло и сгорело за час.
− И что эликсир получился? – поинтересовался Игорёк.
− Добычей эликсира молодости я шутейно называл наши лабораторные работы. Это были опыты по воздействию на органы человека разведенной в разных пропорциях морской воды. А также воды из высокогорных чистых источников со всего мира. Мы ее заряжали луной, серебром и разными другими элементами, даже радугой заряжали. Это были работы для одного института, занимающегося изучением возможностью жизни человека под водой.
− Как человека может приспособить к жизни под водой? У него же на глубине двадцать метров лопаются барабанные перепонки, а на семидесяти грудную клетку запросто раздавит, – допытывался Игорёк.
− Приспособиться можно. Однако не столько для жизни там, сколько для жизни здесь. А вернее, везде. Представь, что у тебя есть большой дом, а в нем комната, которая притягивает своими чудесами, но ты заходишь туда ненадолго, насколько хватает сил задержать дыхания. Комната занимает большую часть дома. А все приборы, которые помогают находиться там подольше, как костыли, мешающие идти прямо.
− Я понимаю. Но человечество как-то медленно продвигается в этом направлении?
− Это не так. Жизнь эволюционирует в нужном ей ритме, в ней постоянно происходят значительные движения. И сейчас как раз то время, когда появились необходимость и возможность действовать более решительно.
− Подожди, а как же старик, почему он оказался на улице? Это что, он от ваших опытов сбрендил? – спросил я.
− Он тронулся умом еще после гибели жены. Говорил, что он старый мореход, проклятый на вечное скитание, пока не найдет того, кто выслушает его и поймет. Не напоминает Кольриджа?
− Мне он ничего такого не говорил. А деньги у него откуда взялись?
− Не знаю. Возможно, из лаборатории, там всегда что-то хранилось. Грант мы получили на опыты немаленький, но большая часть к тому времени была израсходована. − Вдруг лицо Одиссея расцвело: − А вот и Валюша! Моя Навсикая!
С приходом Вали, как будто подул свежий морской ветер. Разговор стал более куртуазным. Я рисовал на салфетках, вспоминал старика, отправившего меня в несуразное путешествие, которое стало моей жизнью. Эх, старик, неужели я обманул твои и свои надежды?
24
Силы человека утекают как вода в песок, когда он жалуется на слабость и упадок духа, полагая, что весь мир вместе с ним присел на корточки и еле дышит. Ресурс жизни неисчерпаем. Так стоит ли пренебрегать дружеской компанией, в которой и замечаешь, как жизнь бурлит и сверкает.
Одиссей развеселился необыкновенно, узнав, на что пошли деньги старика, и заявил, что сегодня именно тот день, когда из неисчерпаемого запаса нужно брать не стесняясь.
− Ну что, высаживаемся на Итаку за золотым руном духа. Летающий остров этим вечером наш! − потирая бедро, объявил Одиссей Петрович и заглянул в смартфон.
Страницы с афишами развлечений пестрели и зазывали предложениями на любой вкус. Были даже для самых маленьких – Большой Московский цирк лилипутов обкатывал новую программу «Побег Гулливера в Блефуску». Один из баннеров обещал концерт Черного Лукича в клубе «22» на Арбате. Три станции на метро от «Сайгона». Концерт начинался через час.
