Стас Колокольников
Удивительное свойство моряков жить под водой
Валя дружила с музыкантами Черного Лукича, она и предложила пойти:
− О, пойдемте на Лукича, я его песни наизусть знаю. Первый раз случайно попала на концерт еще студенткой. Теперь, если есть возможность, не пропускаю.
В анонсе отмечали, что нынешний фолковый саунд музыканта уникален и отодвигает в этом плане даже Девендру Банхарта. На «Короле Чеснока» во время дальних переходов и на стоянках команда любила слушать душевные песни трубадуров: Девендру, Бакли, Болана и Дрейка. Да и Черного Лукича частенько слушали.
Мы попали на концерт, как в знакомую кают-компанию. Толстяк в первом ряду, загипнотизированный пленительным сладкопеньем, сидел с отрешенным видом, вслушиваясь в голос волшебного тембра.
− Будь пиратом да не будь дураком. Флинт бы давно стоял на капитанском мостике. − Черный Лукич запел о бедном Томми, ушедшем под черным парусом в последний набег.
В антракте мы сошлись с Лукичом. Валя нас познакомила.
− Какое у тебя пиратское имя, старина, как у Черного Барта. И сам ты, прямо скажем, вида корсарского, − сказал я.
− А я, брат, и есть морская душа, − согласился Лукич, большой как испанский галеон «Мадре де Диос». – Знаешь, я ведь модели кораблей собираю. Сегодня купил «Голден Хинд» Френсиса Дрейка. Вы, я вижу, тоже по морю неровно дышите. Давай, угощу вас субмаринойдринк?
− Что за дринк такой?
− Прошлым летом был я в одном портовом городке на севере Германии. Зашел в бар, где собирались голландские подводники. Сижу, выпиваю и думаю, а неплохо бы отведать то, что пьют настоящие подводники. Подзываю официантку и спрашиваю о таком напитке. Она посмотрела на меня с сомнением и ушла, но вскоре вернулась с кружкой пива и стопкой водки. Занесла стопку над кружкой, бесстрастно объявила «субмаринадринк» и отпустила стопку на дно кружки. Так и завязалась у меня дружба с подводниками, песни пели до утра.
За ершом по-голландски Лукич рассказал о воронежских верфях, о доме и семье. С женой и дочками жил он там, где Петр Первый строил первые галеасы и брандеры.
− Понимаешь, Одиссей Петрович, вот совпадение, дом наш срублен в намоленном моряками месте. В доме парусные корабли. У меня песни морские. Но дома на гитаре почти не играю, корабли делаю, − рассказывал Лукич доктору Улиссу, знавшему о кругосветках и парусниках не понаслышке. − Правда, половину уже раздал. Еще сделаю, тебе подарю.
Уже со сцены Лукич посоветовал нам при случае посетить магазин «Транспортная книга» на Красных воротах и взять редкую книгу по такелажу.
Обдумывая предложение, я столкнулся у стойки бара с Дашей. Бывшая жена не удивилась встрече, она была одна и в том возвышенно-трогательном состоянии, когда извиняются, даже наступая на ногу палачу. Как ни в чем не бывало мы обменялись приветствиями.
− Привет. Чего одна?
− Привет. Поссорились, он кошек не любит. Не переживай, завтра помиримся.
− Ладно, не буду переживать. Кота хотела завести?
− Да.
− Полосатого?
− Рыжего.
− Хочешь субмариныдринк?
− Нет.
На том и разошлись. Внутри чуть колыхнулось, было удивительно, что недавно, летом, я сходил без нее с ума.
− Кто сказал, что нельзя переплыть океан. Это грустная шутка, это хитрый обман, − магическим тембром пропело пространство.
Вибрации голоса Лукича проникали в душу и уносили ее, как летучие рыбы, к самым светлым и лучшим мирам. Это чувствовал каждый человек в зале, это был гипноз, из которого не хотелось выходить. После концерта за столиком музыкантов я еще раз увидел Дашу. Она хорошо знала Лукича, водила его на телевидение, брала интервью. Меня и юнгу Лукич выловил у выхода, вернул, усадил возле себя и стал расспрашивать об Одиссее Петровиче. Он и Валя незаметно исчезли и на звонки не отвечали.
− Человек-песня, лично знает моряков с папирусной лодки «Ра», − так закончил я свой рассказ о докторе Улиссе.
Даша с недоверием покачала головой.
Растроганный Лукич снял с себя и надел на юнгу зеленую футболку, побывавшую с голландскими подводниками в Марианской впадине. Юнге футболка оказалась великоватой и перешла ко мне, спереди на ней красовался пролетарский гитарист и надпись «working class hero».
− Героям весла от героев рабочего класса, − подмигнул Лукич.
Вместе с ним от случая к случаю гастролировали малоизвестные исполнители. В этот раз его сопровождал бард из Калининграда, украшенный моржовыми усами, как у нашего боцмана. Помимо своих песен он исполнил «Laissez-Faire», притоптывая в паузах и делая речитативный перевод:
− Правительство гребет все наши деньги, видимо поедая их. Богатые богатеют, а бедные ничего не получают. Эй, оставьте нам наши медяки на сигареты и вино. Дружище, давай не позволим их у нас отнять!
− Послушай, дружище, а может, тебе стоит собрать команду и поднять свой флаг? − уже за столом говорил я барду с моржовыми усами после того, как он показал паспорт моряка. – И никто посмеет что-то у тебя отнять.
− За здоровье сибирских музыкантов, − предложил бард.
− За дружбу и Полярную звезду.
Юнга сошелся с бардом на любви к Дэйву Ван Ронку.
− Дом восходящего солнца!
− О!
− Кокаин-блюз!
− Да!
Я послушал и молчком вышел.
На улице было туманно, полуразрушенный старый дом впереди выглядел как вдавленный в ил стоп-анкерн. Футболка, повидавшая дно океана, согревала, и казалось, я сам стою на дне уснувшего моря, а во лбу, как третий глаз, вот-вот засверкает серебряная медаль с надписью «Бывает небываемое».
Возвращаться на субмарину не хотелось. Я шел от перекрестка к перекрестку, пока не попал на площадь трех вокзалов.
25
Если хочешь жить в уюте, ешь и спи в чужой каюте, любил говаривать маронир Беря. Шутка шуткой, а домашние мысли морякам кажутся бабьими и несносными. Для волевого человека, знающего, что его предназначение лежит поверх обыденной жизни, это в порядке вещей. Однако есть что-то печальное в том, когда ты все время в дороге, как будто сходишь с рельс и мимо станций несешься неизвестно куда.
Заночевал я на Казанском вокзале, благо эта стихия была мне привычна. Вкус железнодорожной воды вошел в меня с молоком матери, отправившейся вслед за моим отцом на стройку Байкало-Амурской магистрали. С той поры стук вагонных колес, скрип «башмаков», сигналы тепловозов и переговоры путейцев по громкоговорящей связи стали для меня музыкой детства и бесконечности.
Утром, когда я принюхивался к железнодорожным мазутно-шпальным запахам, меня чуть не сшибла сумкой девица.
− Куда ты так спешишь, сестра?! – возмутился я.
− Простите, простите, − извинялась девушка, переводя дух. − Я еду к Тихому океану.
− Хорошо тебе отдохнуть.
− Я еду работать.
− Тоже неплохо… Постой! – воскликнул я. – Как же тебе так свезло? Что за работенка?
− Я подписала контракт, еду на метеостанцию на мысе Крильон, − сказала девушка.
− Это где?
− Сахалин, пролив Лаперуза.
− Сахалин, говоришь, Лаперуза… Позволь-ка, я тебя провожу, − навязался я, схватив ее вещи. − Это важно, поверь. У меня на днях был разговор про Сахалин. Как ты стала метеорологом? Как тебя зовут?
− Оля.
− Оля, я тоже собираюсь куда-нибудь за Лаперузом. Так что не спеши, рассказывай подробно. Во сколько поезд?
− В восемь сорок пять.
− Успеваем.
Разглядывая Олю, ее одежду и манеры, я понимал, что этот человек из другого времени. И не скажешь точно – из прошлого или из будущего. Вернее сказать, что если часы напоминают о времени, то такие люди заставляют забыть о нем. Доверчиво глядя в глаза, Оля рассказывала:
− В прошлом году в конце августа садилась я на поезд в Хабаровске. А вернее, также вот неслась сломя голову по перрону, хотя вагоны еще только подавали, а стоянка час. Я зацепилась ногой за арматуру и шлепнулась. Подняла голову и увидела девушку. На меня много народу смотрело, но я видела только эту нерусскую девушку в длинной юбке, платочке и с походным рюкзаком как у меня. Я подумала, надо познакомиться. Правда, когда я поднялась, жизнь утратила смысл, брюки превратились в неэлегантные шорты, колено кровавое и страшное… А с той девушкой мы оказались соседками по нижним боковушкам, и первый день просто следили друг за другом. Ехали мы в последнем вагоне, я и она повадились ходить в тамбур, смотреть в окошко на рельсы. В тамбуре и познакомились. Девушка спросила: «Вы откуда едете?», «С Сахалина, а вы?», «С Чукотки. Вы тоже по распределению?», «Что-что?». Инна была обрусевшей буряткой из Ангарска. Она возвращалась домой после двух лет работы метеорологом на Чукотке. Сначала она рассказывала про огромные грибы, про белых медведей, про евражек, а потом заговорила о Боге. У нее были грандиозные планы − сдать паспорт и уйти в монастырь. Единственная проблема заключалась в том, что в православные монастыри без паспорта не берут. А жить с паспортом Инна не могла, она говорила, паспорт от Антихриста. Инна рассказывала, а я стояла, смотрела, как рельсы обводят Байкал, и от восторга с ума сходила. Дело в том, что моя дипломная работа была о старообрядцах-странниках, их еще бегунами называли. Они считали, что мир во власти Антихриста, который действует через государственные институты. Поэтому никаких документов иметь нельзя, и от представителей власти лучше держаться подальше. Бегуны были вне закона, бегали по всей России. Может, Инна была не из бегунов, но такое совпадение, меня поразило. А еще меня впечатлило название места, где она работала, бухта Провидения. Я вернулась домой в начале сентября. В деревню учительствовать не поехала, деньги закончились. Мама намекала, что место тунеядца в нашем доме закреплено за моим непутевым братцем. Бывший одногруппник убеждал, что я обязательно должна попробовать себя как мойщица подвижного состава трамвайного депо №3. А я вспоминала Инну и думала, как это здорово наблюдать за погодой на Чукотке. Потом вспомнила, что моя троюродная сестра, которую я никогда в жизни не видела, училась в Новосибирске на метеоролога. Нашла в интернете это училище, полгода отучилась, и вот теперь моя работа смотреть на облака. Спасибо девушке из бухты Провидения.
− Чудесная история, Оля! Ты молодец − подалась в метеорологи! Сидеть на вершине, смотреть на горизонт, наблюдать за облаками и морем – что может быть лучше? Я тоже этим летом путешествовал, видел море и горы. А теперь всё…
− А теперь что?
− Накрыло волной.
− Это в переносном смысле?
− Во всех смыслах.
− А ты, вообще, кто? – подозрительно посмотрела Оля.
− Моряк, − успокоил я, − но потерпел кораблекрушение. Теперь работаю в «Дженерал Моторс», отдел претензий. Там столько народу трется, и все довольны жизнью, и ни одного моряка. А я не люблю, когда вокруг много людей.
− Мне тоже нравятся места, где людей мало, − кивнула Оля. − Поэтому и стала метеорологом.
− А ты Чехова «Рассказ неизвестного человека» читала?
− Не помню.
− Почитай. Прототип героя, заведующий метеостанцией на Сахалине.
− Почитаю, у меня теперь свободного времени много будет. А у меня двоюродный дядька, Дантес Петрович, был капитаном на Енисее.
− Дантес? Капитан речных судов на Енисее, ха-ха! Не шутишь? Кто же его так назвал?
− Родители, кто еще. А почему, семейные предания не сохранили. Он Ковальский, поляк по матери. Несколько раз женился, одна из его жен захотела жить на Сахалине, а он ни в какую. И она уехала без него, любила его там до самой смерти…
− Да уж… Может, тоже на Сахалин уехать, на метеостанцию, и любить там кого-нибудь до самой… А тебе туда написать можно?
− Интернета, говорят, на мысе еще нет. А письма долго будут идти.
− Не, мне посоветовали больше писем не писать. Лучше рисовать. Вот я думаю, может, поехать туда порисовать.
− Конечно. Если хочешь, приезжай в гости. Я там буду два года безвылазно, у меня контракт.
Мы обменялись номерами телефонов. Поезд тронулся, я смотрел вслед и думал, как мало нужно человеку для счастья. И как быстро он об этом забывает, раздуваясь от непомерной гордости, обезглавленный возможностью удовлетворить любое свое желание.
26
Смерть и рожденье – вечное море, жизнь и движенье в вечном просторе. Так всё просто, и так необъятно. От этой простоты и необъятности так выносит мозг – не знаешь, за что ухватиться. Хватаешься за чей-то подол, а выясняется – это хвост. В ужасе хватаешься за голову, а там уже рога. Решаешь бежать и думаешь – бежишь куда-то, а всего лишь перебираешь ногами над пропастью во ржи.
За два месяца работы на «Дженерал Моторз» я разбогател. После новогодних праздников у меня появились две пары обуви, гитара, гамак и трехколенная подзорная труба, и я уже подумывал о резиновой лодке.
В выходной день я лежал на диване, тренькал на гитаре, разучивая песню для сирен Тима Бакли, иногда почесываясь, клопов потравили, но ощущение, что они кусают, осталось, и прислушивался, как капает вода из крана.
Замигал телефон, я нехотя взял трубку. Последние звонки были похожи на психические атаки Бендера на подпольного миллионера Корейко. Несколько раз спрашивали женщин и мужчин со странными незнакомыми именами, два раза адрес дельфинария и ближайшего бассейна, цены на авторемонт, а однажды попросили вернуть украденную невесту.
Ной не стал подготавливать, а выложил сразу:
− Губин умер.
− Как? Когда?!
− Сегодня ночью. Сердце не выдержало. Прямо в театре, под сценой.
Я услышал, как где-то наверху лопнула струна, и кто-то всхлипнул. По телу пробежала дрожь. Дома я был один, и дыхание смерти прошлось по мне асфальтовым катком.
Когда пришел Ряба, я лежал пьяный поперек палубы и ныл:
− Выше, выше… Поднимите меня еще выше. Ну когда же запахнет первыми розами вечности?
− Так-так, − встал надо мной Ряба. − Опять здесь слышны позывные несчастной любви. Письмо получил?
Узнав причину, Ряба ударил кулаком в борт и пробил иллюминатор. Соленая вода хлынула на пол.
− Почему не живется настоящим трубадурам? – я посмотрел на Рябу. − Одиночество? Может, они раньше остальных пронюхали о безнадежности нашего мира? Где ответ? В их песнях?
− Вставай, − он падал руку. – А почему Гарольд Крейн прыгнул на винт корабля, Башлачев в окно? Ты неправильно ставишь вопрос.
− А как? – я поднялся.
− Вот именно, а как ушел трубадур? В каждом уходе закон кармы. Безнадежным и сомнительным может быть только наше отношение к этому.
− В театре, под сценой. Вот как он ушел.
− Он ведь очень хотел попасть в этот театр.
− Хотел. И что?
− Он чувствовал, что в шаге от смерти. Великие артисты умирают на сцене. А непризнанный трубадур под сценой.
− А на сцене готовили «541 по Фаренгейту».
− Температура воспламенения бумаги… Понимаешь?
− Почти…
Смерть трубадура потрясла всю команду. Я не хотел трезветь и бредил:
− На могильном камне напишем слова Ника Дрейка «Теперь мы поднимаемся, и мы везде».
Манкин не хотел слушать о могильных камнях:
− Поэт принадлежит вечности, только он может договориться, чтобы в рай пропустили одной командой.
− Нет больше команды, − говорил я. − Надо расходится.
− В этом городе мы пока никому не нужны. Но бежать отсюда как крысам нельзя. Надо стоять до последнего, − требовал Манкин. − Понимаете?
− Не понимаю. Зачем? − спрашивал я. − Чего ждать на тонущей лодке?
− Мы еще на плаву, значит, можем стать сильнее.
В спорах чаще рождается печаль, а не истина. Но споры не утихают, и время походя набивает карманы спорщиками, твоими друзьями и случайными прохожими. И вот ты ловишь себя на мысли: А с кем же плыть по картам, в те места, что помечены «hic sunt leones*»? (*здесь львы). Неужели, остается только одно − встать на плечи последних великанов и одиноко глядеть в грядущую даль? Нет, можно еще сойти на пустынный песчаный берег, уснуть и стать морской черепахой.
Выбор есть, мы еще на плаву.
27
В квартире протекали краны. Уже неделю стоял запах трюмной воды и гниющего дерева. Временами казалось, что на холодильнике на ветвях суданской розы сидит попугай и кричит: «Горе, о, горе!». За розу я мог бы поручиться, она и раньше там росла, а вот реальность попугая вызывала сомнения.
Работать я не мог, несколько дней сидел дома, сказавшись больным. А когда прибрел на работу и включил компьютер, то первым делом стал слушать «A fond farewell» Элиота Смита с таким печальным видом, что начальник отдела, понаблюдав за мной четверть часа, сделал замечание. Еще через час он выразил крайнее недовольство, и тогда я недолго думая высказался:
− Что толку с вами разговаривать? Вы кто? Моряк? Джошуа Слокам? Лучше стоять на зимней вахте, чем у вас лакействовать!
Пришлось собирать вещички. Топ-менеджер, которого я одарил гордой репликой, вряд ли что-то понял, я слышал, как он говорил администраторше:
− Дурак всегда мнит, что для него нет ничего невозможного, а на поверку не справляется с малым.
− А кто такой Джошуа Слокам? − спрашивала та.
− Хиппи какой-нибудь.
Пока я шел от метро домой, позвонили Ной и доктор Улисс.
− Зайду, помянем, − сказал Ной, − девятый день.
− Заходи, я дома.
− Есть дело. Когда будешь дома? – спросил Одиссей Петрович.
− Заходи, я дома.
Через час на камбузе Ной рассказывал о последнем дне трубадура:
− Работает у нас в «Et Cetera» шебутной монтировщик по кличке Бырик, у него привычка торопить всех и приговаривать «быро-быро». Месяц назад он ляпнул что-то про евреев, Калягин проходил мимо цеха, услышал и уволил его. А недавно взяли Бырика обратно по блату. − Ной поглядел в окно, на подоконник сел белый голубь. − В первую ночную смену он щедро проставился за возвращение, отмечали до утра. Говорят, помимо выпивки было еще что-то, но я не верю, болтовня. У Губина было слабое сердце, прилег отдохнуть и всё….
В дверь постучали.
− Открыто! – крикнул я.
Через порог шагнул Одиссей Петрович, в руках клетка, накрытая тканью.
− Ты вовремя! – воскликнул я.
− А что за повод? – доктор Улисс поставил клетку и убрал тряпку.
− Трубадур умер.
− Горе! О, горе! – прокричал из клетки попугай.
− Девять дней, − сказал Ной.
− Одиссей, − представился гость.
− Егор. Для друзей Ной.
− Да, хорошая у нас компания, − сказал я.
− Я трубадура не знал, только по рассказам Фомы. Песни его слышал. – Одиссей Петрович присел за стол и взял предложенную рюмку. – Он был настоящий поэт, искал многое, а нашел еще больше. Я вчера читал Тютчева. Мне попалось стихотворение «Брат, столько лет сопутствовавший мне». А сегодня известие о смерти трубадура. Это не случайно.
− Верно, − кивнул Ной. – За нашего брата.
− А сейчас я вспомнил слова Тютчева о судорогах человека, полагающегося только на свои силы, − продолжил Одиссей Петрович. − Они одолевают одаренных чувствительных людей, поэтов и художников. У них на одно измерение больше, чем у обычного человека. Часто поэты в этом измерении как на острове среди моря.
− Это ты к чему? − Ной отложил нож, которым нарезал хлеб.
− Трудно быть посередине там, где нет никакой середины. Вы сами мост от края до края. Чувство этой великой светлой дороги, которой вы являетесь, не должно покидать вас ни на мгновение.
− Я тебя понял, − сказал я.
− Я говорю это вам потому, что вы еще здесь, вы живы. − Голос у доктора Улисса стал низким, гудящим как северный ветер: − Ребята, а вы верите в Бога?
− Я же Ной, я хожу с Богом, – ничуть не удивился вопросу Ной.
− Я православный. Но думаю, как Эйнштейн. Бог уже не вмешивается в дела человека, он сам расплачивается за выбранный путь познания. − Приглядываясь к крошкам на столе, я хотел высказаться о катастрофах ума, об Атлантиде и Лемурии, но мысли путались, и я лишь причмокнул.
− А как ты думаешь, Одиссей, просто человеку стать чистеньким, зная, что Бог призвал нас к святости? − спросил Ной.
Я заволновался, выпил рюмку и пробормотал:
− Премного грешен.
Доктор Улисс щелкнул пальцами. Попугай, начавший повторять «премного грешен», замолк.
− Есть духовный закон, гласящий, что человек, сознающий свою поврежденность, на правильном пути. − Одиссей Петрович смотрел прямо в глаза Ною, словно вглядывался в наступавший шторм. − Святые видели свои грехи подобно песку. Легко и многим попасть в руки немногих. Сила приходит, когда ты сам понимаешь, что являешься силой. Трубадур шагнул в огонь, а лучше бы в воду.
− Не понимаю, − сказал Ной
− А что вода? – я собирал пальцем хлебные крошки со стола и тоже не мог вникнуть в суть слов доктора.
− С таким бардаком в голове тебе еще рано уходить в воду с головой. А вот Ною можно, вода его стихия перерождения. − Посмотрев на меня, доктор Улисс повеселел: – Молись почаще.
− Тот молится, кто любит всех, говорил один моряк. − Я встал. – Пойду, еще возьму.
На улице падал снег с дождем. Мимо подъезда прошли два понурых мужика, один негромко говорил другому:
− Как годы-то берут свое?
− Да уж, берут, − отозвался второй, − хорошо хоть оставляют нам наше.
В магазине было душно, из подсобки несло прелой луковой шелухой.
− Вам чего? − спросил продавец.
− Коньяк.
− Какой?
− У меня в гостях Ной, значит, Арарат.
Обратно я брел, как в полусне, спотыкаясь. В мокром сумраке двора, где райтер оставил свой тэг SeaBerya33, между стеной и красным уазиком я увидел Берю.
Маронир выглядел лучше, чем при жизни. Вода стекала по моему лицу, за шиворот, но я ничего не чувствовал.
− Что скажешь, старина? – прошептал я.
− Построй из дерева ковчег, осмоли внутри и снаружи, − в унисон дождю говорил Беря. − Сделай его небольшой, один к сорока трем. И будешь там, где захочешь.
А потом маронир сказал со своей привычной усмешкой:
− А ведь я был хороший моряк.
− Да, – согласился я. – Ты был хороший моряк, Беря, веселый.
В глаза попала вода. Когда я их протер, маронира уже не было. После его исчезновения в небе полыхнула зарница, за ней другая. Был восемнадцатый день февраля, понедельник, *** год нового тысячелетия. Вода прибывала. Она обещала: кто-то должен нас утешить, возделывая землю, которую проклял Бог.
28
Внутри всегда найдется место, где можно решить самые сложные вопросы своего «я». Это тайные глубины человеческой души, где, как красиво заметил поэт: «Проходят тени других миров, подобно теням безымянных и беззвучных кораблей».
На камбузе бурчало радио, словно наполняясь водой. В гальюне бежал кран, на стеклах дрожали мокрые полосы от дождя и снега. На субмарине нагнеталась атмосфера прибывающей воды. Я чувствовал себя первым амфибия, лабиринтодонтом, обнаружившим бесполезность прежнего мозга.
Дверь я не запирал, ожидая посланцев из другого мира.
Как вошли боцман и юнга, я не услышал, дремал на кровати. Из забытья вырвал громкий вопрос:
− Работу бросил, бичуешь?
Парни стояли задумчивые, как те ожидаемые посланцы. Я еле выговорил пересохшим ртом:
− Такую работу грех не бросить. Всё пошло прахом, и трубадура нет.
− Знаем. Да и ты выглядишь неважно. Что собираешься делать?
− Уже делаю. Плыву к самому себе.
− ЗдОоррово! – прокричал из кухни попугай.
− А попугай чего здесь делает? – вздрогнул боцман.
− Одиссей попросил приглядеть, пока в отъезде. Опять получил грант, собирается в кругосветку, берет с собой Валю.
− Ты как сам-то? – юнга присел рядом, взял книгу, лежавшую у кровати. – Что читаешь? Брэдбери..
− У нас есть всё, что нужно для счастья, но мы несчастны. Чего-то недостает, − сказал я.
Хлопнула входная дверь.
− Почто двери не закрываешь, Телемах Дельфиныч?! – крикнул из прихожей Ряба.
По его вызывающему взору я понял − есть гениальная идея.
− Летим в Индию, − предложил Ряба. − В ближайшие дни обещали «горящие» билеты до Мумбая.
Далекий Индостан встал передо мной как грядущий рай. Я увидел себя на слоне, коксовые рощи, дельфинов в океане, и теплая соленая волна облизнула мои губы.
− А деньги на дорогу?
− Ты расчет получил?
− Получил.
− Плату за квартиру приготовил?
− Ага.
− В общем, все деньги, которые есть собирай. Нужно хотя бы тысяч по тридцать на человека. Не хватит, займу.
− А там?
− В Арамболе живет приятель, уехал на полгода. Сначала снимался в массовке в Болливуде, теперь в Гоа практикует йогу. В общем, освоился, чувствует себя как дома. Я с ним списался, обещает помочь адаптироваться.
− Заманчиво. Но придется сначала ковчег сделать.
− Часть пути проплывем? – принял за шутку предложение Ряба.
Я признался парням, что видел маронира, давшего совет построить ковчег.
− Допился, − вздохнул боцман.
− Сомнительное дельце, − согласился юнга.
− Делириум не исключаю, но думаю, здесь особый случай, − я встал с кровати, взял с полки атлас мира и добавил его к Брэдбери.
− Фома − известный мистик, − посмотрел на книги Ряба. − Я ему помогу.
− Тогда и я с вами в Индию поеду, − оживился юнга. – На месяц тетка точно отпустит.
− А я остаюсь, − сказал боцман, − у меня теперь семья. Это надолго.
− Баарррдак на коррабле! – прокричал попугай.
Ряба полез в интернет искать объявления с предложениями помочь строить корабль. Первым всплыл заголовок «Как устроить свою судьбу вблизи моря» и был самым заманчивым:
«Туристическое ведомство Австралии ищет на конкурсной основе работника на должность смотрителя острова Гамильтона, одного из самых красивых островов Большого Барьерного рифа. В числе обязанностей смотрителя входит кормление рыбы и сбор почтовых отправлений. А также необходимо вести видео-дневник, фотографировать и оставлять записи в интернет-блоге. Смотритель будет бесплатно жить в комфортабельной вилле с бассейном, контракт заключается на полгода, заработная плата составит 150 тыс. австралийских долларов (103 тыс. долларов США)».
Новость в соседней колонке сообщала о том, что президент Мальдив Мохаммед Нашид собрал первое в истории заседание министров в Индийском океане на глубине шести метров в полном облачении, включая водонепроницаемую бумагу и акваланги. Заседание было посвящено призыву к мировой общественности сократить выбросы углекислого газа в атмосферу. Эти выбросы к концу века должны были помочь Мальдивам оказаться под водой.
Вскоре мы нашли то, что нам подходило: «Уроки кораблестроения дает мастер Джошуа Девис. тел: 495-10-63».
Идея отправиться в Индию так раззадорила, что вечером того же дня мы навестили мастера. В квартире у него было довольно уныло. Видимо, он считал, что в квартире как на военном корабле, не должно быть ничего лишнего, ни женщин, ни тряпок, ни кухонной утвари.
− Вы иностранец? – спросил я мастера.
− Нет, Джошуа Девис мой творческий ник.
− Один живете? – спросил Ряба.
− Один, совсем один. Раньше со мной жил кот Христофор, полосатый, как в тельняшке. Держать на корабле котов в мое время было хорошей приметой. Они считались талисманом, ловили крыс. Пока кот сыт и доволен, моряки под его защитой. Если кот потрется о ногу моряка, будет удача. Но коты не в восторге от моря, и при удобном случае сбегают на берег. Мой слинял после того, как нас затопили соседи сверху. Н-да… А что у вас?
− Мы хотим своими руками сделать ковчег. Модель, один к сорока трем.
Мастер ничуть не удивился. Он расспросил кто мы и откуда, на стол легли мудреные чертежи, рядом карта звездного небе. Мастер делал исчисления и бормотал: «альтум маре… альтум маре».
− Что вы говорите? – не выдержав, спросил Ряба.
− Говорю, судя по звездам, вы давно в открытом море.
− Это хорошо или плохо?
− Хорошо, что я теперь я с вами. Итак, начну вводить в курс дела. Самое главное это соотношение длины и ширины ковчега, они должны быть один к шести, это оптимальное соотношение для устойчивости любого корабля.
Пока мы получали инструкции, и правда, казалось, что рядом шумит море. А выходя от мастера с чертежами и со списком книг, которые надо приобрести, я ощутил свежий пахнущий весной ветер. Мимо пролетел белый клочок бумаги, похожий на сорванный парус. Он звал за собой, а мы и так шли вслед за ним.
29
Играй словами, смысл появится сам, любил говаривать одесский хулиган Сережа Гензбур. Однако, как ими ни играй, на чистую воду выведут не они, а реальные дела и свершения из тех, что выструганы своими руками.
В магазине «Транспортная книга» на Красных воротах я купил «Справочное пособие по чтению чертежей» В. В. Степанова, «Основы обеспечения герметичности в судостроении» и учебное пособие «Морские узлы» для курсантов 1-го курса Судоводительского факультета и осчастливленный вернулся на борт субмарины.
Пахло гниющим трюмом, насекомые лезли из всех щелей.
На камбузе сидел Манкин и пил чай с лимоном. После смерти трубадура он сошелся с юной феминисткой, косившей под Наталью Медведеву, пропадал где-то в Сокольниках и на подлодку заезжал только за вещами.
− Пляши! – потребовал он.
− Сам пляши.
− Дурачина, тебе письмо!
− От кого?
− От какой-то Дины.
Я выхватил письмо. Заперся в ванной и, оглохнув от стука сердца, стал читать.
«Привет, милый. Это я, Дина. Не ожидал? Да я и сама не ожидала, что напишу тебе. Не стала писать тебе на электронный адрес и звонить, сердце подсказывало, что лучше и честнее живого письма ничего не получится. Адрес я узнала через Голодного, встретила его недавно в городе, он привозил бубны. Я так поняла, что у него всё хорошо, он живёт с Таней, они сняли домки в Элекманаре, ведут хозяйство, зарабатывают на сувенирах и перевозках, Голодный купил себе УАЗ.
Знаешь, на новогодних каникулах я была в столице, но сообщать тебе об этом не стала. Как ты, наверное, догадался, я приезжала к тому, про кого ты подумал. Я прожила у него два дня и ушла. Совсем.
С того дня как мы расстались, жизнь стала каким-то кошмарным сном. Сколько раз я себе говорила: Боже, что ж я натворила! Я и не думала, не представляла себе, что так люблю тебя. И главное, я сомневалась в том, что ты любишь меня. Я думала, ему хорошо со мной и ладно, главное, что я люблю. А вышла такая нелепость. Я везде носилась со своим чувством, говорила о нем всем и верила, что это навсегда, и сама же наступила на свою любовь.
Конечно, моя измена признак легкомыслия, но это еще полбеды. Ведь я изменила из иных помыслов. В тот вечер было весело. В одном из наших клубов собрались московские литераторы, музыканты, художники и разные интересные люди. Москвичи возвращались с Белухи. Угощали всех вином, со всеми знакомились. Особое внимание как к поэту проявляли и ко мне. И мне льстило, что люди ко мне относятся с интересом и вниманием. Больше всех его проявлял один человек, известный актер и музыкант… Мы отправились в гости в одну незнакомую квартиру. Я успокаивал себя тем, что ты поймешь, ведь мне приятно в этой компании. Люди пили вино, и я оказалась пьянее всех. Решила поспать минут пятнадцать, а потом ехать домой. И я уснула. Потом, всё и случилось. Сначала было не очень приятно, а потом ничего… Но предательство мое случилось раньше, когда я польстилась на сказанное в отношении меня и моего творчества того человека. В нем меня подкупило то, что он был в восторге от моих произведений, он пообещал сделать для меня очень многое, чтобы моё творчество имело будущее. Он известен в культурных и литературных кругах, он пишет книги для солидных издательств, пьесы для театров, рисует. Человек, с которым «это» произошло, сказал, что любит меня и готов для меня на всё, чтобы я могла заниматься исключительно литературным творчеством. В общем, он говорил мне о моей мечте. А условие лишь одно – быть с ним, жить в столице, он поможет с переездом и пропиской. Меня это всё смутило сначала и не более того, я не хотела представлять себя с кем-то кроме тебя. Но под действием вина я представила себе всю эту жизнь, и мы с ним даже немного помечтали о том, как всё это могло бы быть. Наверное, отсюда можно начинать отчёт моего предательства. Ведь, я тогда подумала (прости, милый): «зачем мне странный корабль, где все матерятся и пьют, когда меня ждет возвышенная жизнь и для меня сделают такое…». Вот как подумала твоя любимая, в которую ты верил. Она предала с легким сердцем. Легко предала, но тяжело теперь, когда терзают последствия случившегося.
