Сергей Юрьевич Катканов
К последнему царству
Ставров не выносил эту мерзость победобесия, но понимал, что нельзя вдруг начать говорить людям нечто прямо обратное тому, к чему они привыкли. Всю национальную гордость русских людей четверть века строили на прославлении победы заклятых врагов русского народа. Надо сначала дать русским людям другие опоры для национального самоуважения, а это требовало времени.
Ставров лишь приказал пока закрыть по всей стране так называемые «вечные огни», поставив на их месте поклонные кресты. Начали было вякать, что те люди победили под знаком звезды, а не под знаком креста. Он спокойно ответил: «Да, те люди действительно воевали под сатанинской пентаграммой, но многие из них оставались православными, то есть нормальными русскими людьми. Им мы и отдаем дань памяти, а не бесноватым комиссарам, которые заклеймили русских людей пятиконечной звездой».
В этом вопросе Ставрова неожиданно поддержало рядовое духовенство, явно по собственному почину, без указки сверху. Иные священники спокойно говорили прихожанам: «Вечный огонь бывает только в аду». Иные ярились: «Мало того, что нас заставляли поклоняться адскому пламени, которое вырывается из-под земли, так оно ещё и вырывается через бесовскую пентаграмму».
Основные мероприятия по декоммунизациии прошли спокойно, без нервов, без массовых протестов, либо при поддержке населения, либо при полном его равнодушии. Во-первых, информационная подготовка дала свой результат, а во-вторых, в России, похоже, не осталось настоящих коммунистов. Лишь немного поворчала в Рунете гнилая интеллигенция: «Ставровская Россия отрекается от своего прошлого, пытается вычеркнуть из истории страны целый период, пляшет на гробах своих предков».
Сначала Ставров не обращал внимания на это вялое вяканье, а потом решил ответить всем носителям подобной точки зрения: «Мы не отрекаемся от своего прошлого, мы его переосмысливаем. Мы не делаем вид, что советской власти не было, мы лишь даем ей честную оценку. Хотя коммунисты вполне заслужили того, чтобы от них отреклись, потому что сами пели: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». Это они пытались перечеркнуть тысячелетнюю историю России, это они растоптали русские ценности, основанные на православии, это они оплевали и разрушили всё, что дорого и свято русскому человеку. Мы признаем, что советская власть есть явление русское, но олицетворяющее всё то худшее, что есть в душе русского человека. В каждом человеке есть плохое и хорошее, в каждом народе так же есть плохое и хорошее. Мы должны осудить плохое в самих себе, в этом и есть основа нашего отношения к советской власти.
Мой прадед был коммунистом, причем убежденным, ревностным. Я ни когда от него не отрекусь, ни когда не скажу, что он для меня ни кто. Но я скорблю о его заблуждениях. Я молюсь за него, поскольку он был крещеный. Он отрекся от Бога, и это было страшной духовной трагедией. Я от него не отрекусь, но я отрекусь от его заблуждений. А если мне кто-то скажет, что я пляшу на его могиле, дам в морду.
Что касается того, что мы хотим вычеркнуть советскую власть из истории страны, то это откровенная нелепость. Мы говорим о советской власти гораздо больше, чем говорили в предыдущее правление. Кажется, это не похоже на попытку сделать вид, что советской власти не было».
***
Ставров напряженно ждал военного мятежа. Не могло же ему безнаказанно сойти с рук то, что он растоптал демократию. Интеллигенция только и способна была, что обосраться. Как только либеральные романтики поняли, что шутить с ними ни кто не будет, они как-то сразу затихли. Военные – другое дело. Там кто-то обязательно должен был запеть: «Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет». Пары-тройки сумасбродов для этого вполне достаточно, хотя, конечно, не они будут главной движущей силой мятежа. Жирные отставные генералы, наворовавшие себе на десять жизней, в ближайшее время должны были или расстаться с награбленным, или попытаться удержать за собой капиталы. Было мало вероятно, что они не попытаются использовать для этого армию, где сохраняли крепкие позиции. Ставров вполне понимал, что, отменив конституцию и объявив диктатуру, он поставил себя вне закона. Юридически он был узурпатором, следовательно, любой мятеж приобретал легитимность. Кадровых военных бывает трудно склонить к тому, чтобы они изменили присяге. Тут всё было гораздо проще. Они получали возможность выступить на защиту конституционного строя, а потому присяге не изменяли.
И вскоре в одной из подмосковных частей не то что бы вспыхнуло, а сильно зашаяло. Один подполковник и два майора объявили, что не признают диктатуру и считают, что власть Ставрова утратила легитимность. Они начали агитацию в своей части, предлагая бороться за демократию. Кто-то их вроде бы поддержал, кто-то слушал молча, а военные контрразведчики лишь загадочно улыбались и говорили, что всё надо обдумать, а сами тем временем обо всем докладывали начальству. Ставров долго смеялся, узнав об этом «мятеже». До чего же глубоко проникла интеллигентщина даже в армию. Эти люди способны только языками чесать, хотя тут надо было действовать быстро и решительно, да куда уж. Он послал в мятежную часть роту из придворной дивизии. Люди с холодными и равнодушными глазами кому надо врезали прикладом, провели дюжину арестов, и через час с мятежом было покончено. Началась спокойная, но быстрая работа следственной бригады. Вскоре военный трибунал троих приговорил к расстрелу, да ещё несколько человек к каторжным работам.
Ставров остался доволен действиями офицеров придворной дивизии, но ни тогда, ни после он не испытывал к ним ни малейшего уважения. Эти люди выполнили бы любой приказ, они с такими же равнодушными лицами арестовали бы и его и расстреляли бы его собственноручно, не испытывая по этому поводу ни каких эмоций. У них не только не было ни каких убеждений, они вообще не понимали, что это такое. Принято считать, что армия должна быть вне политики, офицеры даже бравировали своей аполитичностью. Конечно, армия не должна позволять втягивать себя в политические дрязги, но базовые ценности у офицера всё же должны быть. Раньше это формулировалось просто: «За веру, царя и отечество». Только в 1918 году вдруг оказалось, что ни царь, ни вера для большинства господ офицеров ни чего не значат, и отечество они готовы понимать, как угодно. Вот такие и шли служить к красным, а могли и к белым, если идти было ближе. Это была плата за аполитичность армии, за то, что формально провозглашенные ценности ни кем по-настоящему в сознании не утверждались. Что уж говорить про постсоветскую эпоху, когда и ценностей ни каких не провозглашали даже формально.
Ставров вполне понимал, что совершенно безыдейные офицеры, не имеющие вообще ни каких убеждений, сейчас являются его главной опорой. Они будут с ним до тех пор, пока его власть не вызывает сомнений в том, что это власть. Но на Дон с такими не уйдешь. Они будут служить хоть черту, если он придет к власти.
Вот только вдруг оказалось, что коммунистов он недооценил, и что декоммунизация только внешне прошла гладко, а на самом деле она вызвала большое внутренее напряжение в некоторых слоях общества. Оказалось так же, что есть ещё в армии идейные офицеры, вот только это его идейные противники.
В дивизии, дислоцированной в одной из центральных губерний, вспыхнул коммунистический мятеж. Эти не стали размазывать сопли по тарелке, а сразу начали действовать решительно и на удивление грамотно. В первую очередь арестовали особистов и взяли всю связь под контроль. Потом сорвали триколор, водрузив вместо него красное знамя. Совершенно растерявшегося командира дивизии бросили в кутузку, построили личный состав и объявили, что они – Красная Армия и будут бороться с фашистской диктатурой Ставрова за советскую власть. А кто не согласен – три шага вперед. Офицера, рискнувшего сделать роковые три шага, застрелили на месте. Больше отказников не нашлось, все присягнули красному знамени.
Потом красноармейская дивизия двинулась на ближайший райцентр и взяла его с ходу, без боя. Военных частей там не было, а полиции предложили сложить оружие, потому что теперь будет народная милиция, в которой они же и будут служить, если присягнут на верность трудовому народу. Полицейские сочли за благо стать милиционерами, надели в знак этого красные повязки и поцеловали красное знамя.
Народ смотрел на происходящее ошарашено и с полным недоумением. Всё это ни у кого не вызвало ни восторга, ни протеста, так же люди реагировали бы на вторжение инопланетян – хрен знает, что это такое и что из этого получится. А красноармейцы тут же озаботились обретением популярности. На главной площади города они соорудили виселицу, на которой вздернули десять самых богатых людей уезда, потом попросили назвать десять самых бедных семей города и переселили их в шикарные дома богачей. И объявили: «Вот зачем нужна советская власть». А потом предложили всем служившим в армии мужчинам до 50 лет записаться в Красную армию. Добровольцев набралось около тысячи. Мужчины шли записываться в Красную армию с веселыми глазами, с шутками и прибаутками, предвкушая, что теперь они будут заниматься экспроприациями, то есть грабежами, за которые ни чего не будет. Тут же назвали ещё с десяток «недорезанных буржуев», которых быстро дорезали, а в их дома вселили семьи бедняков, а таковыми оказались самые активные добровольцы.
За первые три дня мятежа из дивизии втихую разбежалось около тысячи человек, так что добровольцами Красная армия пополнила свои ряды, став теперь силой куда более монолитной.
В штаб Красной армии прибежал щуплый подросток в футболке с портретом Че Гевары и сказал, что у них тут есть небольшая мастерская по производству значков, так что можно изготовить красноармейские «кубики» и «шпалы». Это предложение было встречено с восторгом, они сняли погоны и надели петлицы с красноармейскими знаками различия. Собрались, было, уже буденовки шить, но ни у кого выкройки не нашлось.
Тем временем надо было решать вопрос чуть более насущный. Лидеры мятежа прекрасно понимали, что их успех зависит от непрерывного движения, если будут сидеть на месте, их раздавят. А куда было двигаться? На ближайший уездный центр? Его взяли бы без труда, но это означало разделить свои силы надвое. На губернский центр идти не решались, там полиции было куда побольше. Кто-то сказал, что им надо сразу идти на Москву, Ставрова свергать. В двухстах километрах от них есть летная часть, если летуны перебросят их на подмосковный аэродром, так они через неделю уже Кремль возьмут. Но летную часть штурмом не взять, там офицерьё уже небойсь штыками ощетинилось. Решили заслать к летунам эмиссаров, что бы и там поднять мятеж, а тем временем всё-таки послали в соседний уездный центр один полк, чтобы и там объявить набор добровольцев. И у себя вновь объявили набор добровольцев, уже не настолько добровольный. Набрали целый полк, да заодно всю милицию записали в Красную армию, решив, что охранять порядок будет сама армия. Ушедший полк взял город, объявил мобилизацию, и там вскоре была без малого дивизия.
Эмиссары вне части смогли познакомиться с несколькими летчиками, которые заверили их, что смогут поднять у себя мятеж, но на это требуется не меньше недели. Едва возродившись, Красная армия уже имела перспективы самые великолепные.
***
Ставров позвал полковника Боровского.
– Ну что, голубчик, пришло время Белую Гвардию в бой бросать.
– Господин верховный главнокомандующий, у меня по-прежнему лишь два батальона, а там уже без малого две дивизии.
– В сибирском учебном центре есть ведь ещё парни уже почти готовые?
– Через неделю я мог бы выслать ещё один батальон, да времени ведь нет.
– Батальон подготовь и через неделю перебрасывай в район мятежа. Надеюсь, что к тому времени всё будет уже кончено, но, возможно, пополнение и потребуется.
– А тамошние летуны не подведут?
– Нет. Они ведут переговоры с мятежниками лишь для того, чтобы затянуть время, по моему приказу.
– Но ведь и трех батальонов мало. Погубим мы парней, Александр Иеронович. Это же уникальное подразделение, его нельзя использовать, как пушечное мясо.
– А как былые марковцы воевали при десятикратном превосходстве противника?
– Вот так и воевали, что потери доходили до 90%. А наши ребята воспитаны на их подвигах. Они ж себя не будут уважать, если сразу же не пойдут парадным шагом на пулемёты. Неужели с мятежом не смогут разобраться ваши придворные дивизии?
– Думаю, что смогут. Но если красных пойдут давить наемники с пустыми глазами, а Белая Гвардия тем временем будет отсиживаться в тылу по причине неготовности, так после этого ты можешь сразу расформировать своё уникальное подразделение. Всем будет понятно, что это ряженые, а не белогвардейцы. Неужели не ясно, что красных должны раздавить именно белые? Даже если из трёх батальонов после этого останется один.
– Мы выполним приказ, Александр Иеронович. Это не обсуждается. Только одна личная просьба. Разрешите мне самому возглавить штурм.
– Разрешаю, – Ставров мрачно посмотрел в сторону. – Ты вот ребят своих не хочешь раньше времени через мясорубку пропускать, а ты знаешь, что такое для меня потерять тебя? Без тебя ведь весь замысел наперекосяк пойдёт. Но я тебя понимаю, полковник. Не пройдешь вместе с ними через огонь, не сможешь быть их командиром. Остается только молиться за вас.
***
На территории, охваченной мятежом, объявили военное положение. Мятежников несколько раз предупредили по радио: если сдадутся, их будут судить, если окажут вооруженное сопротивление, будут убиты на месте. Ни кто не думал, что эти люди могут сдаться, но о предстоящих бессудных расправах сочли правильным предупредить.
Белым удалось обмануть красных, они ворвались в город с того направления, откуда их совсем не ждали, но красные быстро перегруппировались и сразу же началась рукопашная – страшная, беспощадная мясорубка. Красные оказали ожесточенное сопротивление, они дрались, как черти, но на иное марковцы и не рассчитывали. Белые продвигались метр за метром, оставляя за собой шлейф из трупов в черных мундирах. Но за одного убитого марковца, красные платили не менее, чем пятью убитыми. Боевая подготовка у белых была куда лучше, и оружие лучше. И те, и другие были идейными бойцами, но идеи у них были разной силы. Умирать за Бога, зная, что с поля боя ты можешь попасть прямо в Царство Небесное, это одно. А умирать за справедливое распределение жратвы, зная, что если тебя убьют – ты исчезнешь, и всю жратву разделят без тебя – это совсем другое. Белые побеждали, потому что вера сильнее неверия. И потому что впереди был их командир.
Полковника Боровского в течение всего боя видели в непосредственном контакте с противником. Марковцы любили и уважали своего командира, но, ни кто из них и не подозревал, каков он боец. Потому что ни кто не знал, что такое элитный спецназ. Потом один марковец вспоминал: «Это был настоящий ангел смерти – черный, страшный, молниеносный. Он передвигался так, что, казалось, иногда вообще переставал быть видимым. Ни кто бы не поверил, что его может задеть пуля или коснуться штык». Последнее утверждение было не вполне справедливо, после боя у Боровского насчитали семь ранений, впрочем, ни одного тяжелого.
Бой почти полностью стал рукопашным, что, в общем-то, не характерно для нашего времени, но в этом бою было что-то от вечности. Дрались люди, которые знали, за что они дерутся, они не были бессмысленным пушечным мясом, которое кто-то погнал на бойню неизвестно во имя чего. Такие же искаженные яростью лица могли быть у ангелов и демонов во время небесной войны. За яростью белых явственно проступала высшая правда, но и в ярости красных было что-то завораживающее. Как в демоне Врубеля.
Сопротивление красных начало постепенно ослабевать. В бой в первую очередь ринулись те, для кого этот бой значил больше всего, а их трупами уже были покрыты улицы города. Второй эшелон красных являли собой скорее романтики грабежей, они не рвались в рукопашную, отстреливались довольно вяло и отходили легко. За ними был третий эшелон, случайные люди, которые совершенно не хотели здесь находиться, не хотели быть ни какими красными, просто побоялись пойти против всех и даже позднее сбежать побоялись.
Красные вполне могли усилить натиск, потому что белых перед ними оставалось не больше двух рот, и они уже выдыхались, а у красных свежая сила всё ещё исчислялась тысячами. Но белые уже одержали моральную победу, а красные так явственно увидели перед собой смерть, что их воля к сопротивлению держалась на волоске.
И вдруг оказалось, что бой до сих пор вёл только первый марковский батальон. В ту часть города, куда сбегались все, кто не хотел воевать, неожиданно ударил свежий второй батальон. Тут рукопашной почти не было. Белые спокойно, хладнокровно продвигались вперед, поплевывая в красных короткими точными очередями из штурмовых винтовок. Красные отстреливались вяло и неохотно, предпочитая бежать. Некоторые, забыв о предупреждении, бросали оружие и поднимали руки. Их убивали на месте. Вскоре второй батальон соединился с обескровленным первым, и они ещё пару часов зачищали город, подавляя последние очаги сопротивления. Некоторые красные засели в домах и продолжали отстреливаться, но это длилось недолго.
На следующий день продолжали чистить город, вытаскивая попрятавшихся красных из квартир и подвалов, и по-прежнему убивая на месте. Потом согнали за город семьи тех, кто уже успел вселиться в дома повешенных коммерсантов, и приказали им копать большую яму, ни чего не объяснив. Те немножко поистерили, но под страшными взглядами марковцев начали копать, уже собираясь лечь в эту яму. Но когда яма была закончена, их заставили таскать сюда трупы красноармейцев. И они таскали до полного изнеможения, и даже очень охотно, радуясь, что их самих убивать не будут. Было несколько случаев, когда «труп» при попытке его перетащить начинал шевелиться, таких марковцы добивали выстрелами в грудь. Когда яму наполнили трупами, марковцы просто отпустили свою рабсилу, а это были женщины и подростки старше 12 лет.
Марковцы разместились в местной школе, благо было лето, и школа пустовала. Здесь же в нескольких классах устроили лазарет для раненых. Своих убитых сразу же отправили кого куда к ним на родину. По городу день и ночь ходили белогвардейские патрули. Местные жители смотрели на них с ужасом, но ни кого из местных белые не тронули пальцем, хотя поглядывали на них не слишком дружелюбно.
Белые понимали, что ни кто не будет их здесь встречать, как освободителей. Традиционный красный террор ещё не успел развернуться в полную меру, белые ворвались в город в самый разгар праздника непослушания, сильно испортив этот праздник, и благодарности за это не ждали. Местные и белые старались не смотреть друг другу в глаза. Первые всё ещё были перепуганы, вторые всё ещё были озлоблены.
Рядовые марковцы часто шептались меж собой о том, что этот город слишком радостно принял красных, и надо бы местных хорошенько встряхнуть, но офицеры их одергивали: «Мы – строевая часть, а не следственная бригада».
Время от времени местные приводили к белым связанных красноармейцев, как бы обеспечивая этими жертвоприношениями собственную безопасность. На третий день после боя красных уже не убивали, заталкивая в полицейский «обезьянник», причем – очень плотно, лечь здесь было невозможно. Пленных кормили, но очень просто, бросая в обезьянник пластиковые бутылки с водой и буханки хлеба. Через пару дней подтянулись следователи военной прокуратуры и пленных забрали. Потом они получили от 10 до 20 лет каторги.
На четвертый день после боя прибыл третий марковский батальон. Ему придали две обстрелянных роты и послали против второго уездного центра, где окопались красные. Но там боевой работы почти не было, красные в большинстве своём разбежались, осознав, что праздник закончился и начались кровавые будни. И всё-таки во время прочесывания города по ним много раз открывали огонь из окон. Марковцы потеряли убитыми 7 человек, ранеными – 16. Непримиримых красноармейцев на месте положили около сотни. Город на всякий случай просеивали сквозь мелкое сито ещё неделю. Обнаружили и пристрелили ещё два десятка красных.
Потом марковцы погрузились в самолёты и отправились в Москву. На территорию, которая была охвачена красным мятежом, ввели усиленные полицейские подразделения.
***
Ставров и Боровский сидели за бутылкой водки, спокойные, но с тоской в глазах.
– Почему же в 90-е не было ни каких красных мятежей в армии? – спросил Ставров.
– Потому что тогда все объелись советской властью, её ни кто больше не хотел. Сейчас от неё отдохнули, а вот капитализмом объелись. Почему за демократию ни кто горой не встал? Да потому что демократия для подавляющего большинства простых русских людей – это власть воров. Какой дурак будет за неё сражаться? А советская власть подзабылась, мифологизировалась и вспоминается теперь, как народное счастье, хотя ни кто тогда себя счастливым не чувствовал. Но дело не только в этом. Красные появились именно сейчас, потому что появились белые. Мы, сами того не подозревая, запустили в душах людей механизмы, которые в бездействии ржавели сотню лет. Люди истосковались по героической романтике. Всё кредиты да ипотеки – надоело. А мы подарили им белогвардейскую романтику. «Старого мира последний сон, молодость, доблесть, Вандея, Дон». И вот, как естественная реакция на белогвардейскую романтику, появились красные, которым захотелось возродить романтику «комиссаров в пыльных шлемах». Именно белые вызвали к жизни красных. Иной паренек, который ещё вчера ни чем кроме девочек и выпивки не интересовался, увидел, как по Москве стройными шеренгами маршируют белогвардейцы, и в висках у него застучало, и он процедил сквозь зубы: «Сволочи». И понял, что не может жить в одной стране с «белогвардейской сволочью». И это была нормальная реакция, потому что красные и белые действительно не могут существовать одновременно в одной стране. Этому пареньку захотелось чего-нибудь такого, что возвышается над его убогими материальными запросами, а мы показали ему цель, точнее – мишень.
– Напрасно, получается, в предыдущее правление рапортовали о том, что гражданская война, наконец, закончилась всеобщим примирением.
– Совершенно напрасно. В 1991 году коммунистов как бы прогнали, но как бы и не прогнали, заявив: «Хватит делиться на белых и красных». Как будто речь шла о конфликте футбольных болельщиков, у которых нет реальных причин для взаимного ожесточения. Ну повздорили, ну подрались, а теперь пойдем вместе пиво пить. Это отрицание конфликта привело к тому, что конфликт оказался загнан глубоко вовнутрь, где ни кому не заметное напряжение только нарастало, вот ситуация в конечном итоге и взорвалась. И хорошо, что взорвалась. Противостояние белых и красных может быть снято только победой одной из сторон.
– Мне тоже хотелось бы верить, что это был последний бой гражданской войны, которая закончилась победой белых. Но не рано ли праздновать?
– У нас сейчас не меньше оснований праздновать победу, чем у красных в 1922 году. Только надо понимать, что в такой войне не может быть победы окончательной. Белые и красные – носители двух разных доминант русской души. Они непримиримы и неистребимы. Они не могут господствовать одновременно, как нельзя одновременно молиться Богу и дьяволу. Одна из этих доминант должна взять верх и подавить вторую. Но подавить – не значит истребить. Разинско-пугачевско-большевистское начало русской души так же неистребимо, как и человеческая склонность ко греху. Полагаю, мы ещё увидим и большевистское подполье, и комсомольцев с Че Геварой в башке и «коктейлем Молотова» в руке.
– И что будет делать?
– Давить коваными сапогами.
– Этому вы, похоже, уже научились. Говорят, твои парни были очень жестоки. Почему?
– Да потому что они увидели перед собой не просто вчерашних одноклассников, таких же мальчишек, как они. Они увидели перед собой красных, то есть людей, повинных во всех запредельных зверствах красного террора. И это правильно, потому что, если люди встали под красное знамя, значит, они приняли на себя ответственность за всё, что когда-то совершили люди, впервые поднявшие это знамя. Да и ни какой особой жестокости со стороны марковцев не было, кроме расстрелов безоружных пленных. Это полностью принимаю на себя, я их не останавливал. Только прошу учесть, что марковцы убивали на месте не жалких мальчишек с невинными глазами, которые случайно выбрали романтику не того цвета, они убивали красную сволочь, которая не должна ходить по русской земле.
– Успокойся. Мне это не надо доказывать. В любом случае вся кровь моего правления на мне.
– Спасибо, командир. Я так и скажу на страшном суде: за ту кровь с него спрашивайте, он её на себя принял.
– Ладно. Мы друг друга поняли. Как верховный главнокомандующий, я одобряю все твои действия, а перед Богом отвечать каждый будет за своё. Приказываю весь первый батальон наградить георгиевскими крестами. Второй – выборочно. Посмотри, может быть, и в третьем кто-нибудь «георгия» заслужил.
– Нарушение традиций. Деникин георгиевскими крестами не награждал.
– Потому что добрейший Антон Иванович понимал гражданскую войну, как братоубийственную бойню. Мы же отнюдь не считаем, что воевали с «братьями», мы убивали красную сволочь, то есть врагов рода человеческого. Тогда «георгиями» награждали за истребление немцев, которые по определению ни в чем не были виноваты, потому что выполняли свой долг перед своим государством. За истребление негодяев, запятнавших себя тягчайшими преступлениями, «георгиями» награждать стеснялись, потому что эти негодяи говорили по-русски. Такая была традиция. Теперь будет другая.
– Согласен.
– Введите так же что-то вроде знака первопоходника, может быть, такой же, какой и был. Этим знаком наградите весь личный состав трех батальонов. Через некоторое время этот знак будет цениться дороже «георгия», потому что «георгия» ещё можно будет получить, а знак первопоходника уже ни когда. Как у тебя с набором в Белую Гвардию?
– Возникла обратная проблема. Слишком много желающих. Отбираем только настоящих православных, то есть церковных ребят, причем, с выраженными способностями к военной службе. И офицеров принимаем только церковных и только лучших. Четыре батальона у нас уже есть. Полк.
– Поздравляю. Может, пора дроздовцев возрождать?
– Вы не поверите, командир… Мы тут связались в сети с заграничным обществом памяти Марковского полка, в основном это потомки настоящих марковцев. Они обещают к нам приехать, реликвии полка привезти. Из молодежи, может быть, кто-нибудь и на службу к нам пойдёт. Так вот они познакомили нас с аналогичным обществом дроздовцев. Там есть один интересный человек. Как, вы думаете, его зовут? Василий Антонович Туркул. От перспективы возрождения Дроздовской дивизии вспыхнул, как порох. Просится к нам рядовым. Хотя он служил в бундесвере, имеет звание обер-лейтенанта.
– Примем в «сущем сане», то есть поручиком. Мы же не Иностранный легион, чтобы офицеров рядовыми принимать.
– А куда принять?
– Да в учебку пока. Пусть сразу надевает малиновые погоны, раз уж он такой дроздовец. Ты присмотрись к этому человеку, постарайся его понять, почувствовать. Пусть контрразведка его пробьёт. Если этот Туркул действительно пошёл в своего предка, поручи ему для начала создать роту дроздовцев. Предложит подтянуть знакомых ему ребят из Германиии, Франции – не отказывай, но каждый случай рассматривай отдельно и очень внимательно. Тут может открыться интересная перспектива, но уже сейчас чувствую, сколько будет подводных камней.
– А корниловцы?
– Я это обдумал и принял окончательное решение: Корниловского полка в Белой Гвардии не будет. Мы не можем на одном из своих знамен начертать имя убежденного республиканца, лично арестовавшего царскую семью. Имя Лавра Георгиевича гремело громко, но его боевая слава весьма сомнительна. Нет смысла реанимировать корниловский миф.
– Может быть, создать Деникинский, Колчаковский полки? Таковых не было, но пусть будут.
– Может быть… Хорошо, что далеко глядишь. Вижу будущего командира корпуса. Но пока нам до корпуса, как до звезд. Займись текучкой.
***
Корни красноармейского мятежа уходили в генеральские берлоги. Именно генералы подготовили и спровоцировали мятеж, да так хорошо вооружили красных, что те сами удивились. Всем ополченцам сразу выдали новенькие «калаши» в смазке. И патронов они не жалели, получив их немереное количество. Особый шарм ситуации придавало то, что организаторы «восстания за права простых тружеников» были махровыми ворюгами, людьми очень богатыми и «красное знамя труда» им потребовалось именно для того, чтобы сохранить свои капиталы. Ни кому тут советская власть на самом деле не была нужна, а вот советскую демагогию они надеялись использовать весьма эффективно.
Трех генералов, которые были непосредственными организаторами мятежа, когда их вина была полностью доказана, без лишних разговоров расстреляли. Надеялись, что на остальных это произведет должное впечатление, и ради сохранения жизни они легко расстанутся с наворованным, радуясь, что им не шьют участие в мятеже, хотя некоторое косвенное отношение они к нему имели. Но ни чуть не бывало, многозвездные жирдяи оказались людьми на удивление крепкими. Не то чтобы сильными, но настолько наглыми, настолько уверенными в своей правоте, что всё происходящее они воспринимали, как попытку их ограбить, которая не даст ни каких результатов. Кажется, они совершенно искренне считали себя честными служаками, жизни не щадившими ради страны и ни в чем не виноватыми. И ворами они себя не считали, потому что хапали всегда только по правилам. Правила эти были негласными, так что с того? Если же им доводилось вступать в конфликт с уголовным кодексом, так ведь не для элиты же он написан, а им в своё время пришлось очень дорого заплатить за возможность стать элитой. Всё происходящее генералы воспринимали, как дикую, чудовищную несправедливость, к тому же были уверены, что таких, как они, ни кто и никогда наказать не сможет.
Ставров не стал слишком упорствовать, вышибая из звездатых деньги. Всё имущество генералов, включая оформленное на ближайших родственников, конфисковали, так же и счета, спрятанные без большого усердия, и этим ограничились. Конечно, у каждого из них оставались ещё кубышки, зарытые у кого в саду, у кого в швейцарском банке, но на это плюнули. И срока генералам дали не слишком большие, в среднем лет по 10. Но дальше начинались подробности.
