Сергей Юрьевич Катканов
К последнему царству
– Конечно, заметила. На клиросе поют ужасающе, иконы – вопиющая безвкусица.
– Иконы меня тоже в восторг не приводят, предпочитаю строгий византийский канон. А вот на клиросе поют очень молитвенно, это дороже самого изощренного вокального искусства. Это литургия сердца, это дороже всего на свете. С годами душа начала чувствовать безблагодатность иных священнодействий. А здесь воистину благодать Божия.
– А мне иногда так хочется быть обычной современной девчонкой.
– Это тебе не дано. Ты – принцесса крови.
– Мама, я не такая, как ты. На меня поколения наших бесчисленных славных предков как-то уж очень сильно давят, кажется, мне было бы легче без них.
– Может быть, и им было бы легче без тебя, но уже ни чего не исправить, ты – одна из них. Ты из потомков короля Людовика Святого и князя Владимира Мономаха. Это неотменимо.
– А кто меня лишил свободной воли? Кто помешает мне жить, не вспоминая о моих предках?
– Ну вот, ты опять стискиваешь зубы. Конечно, ни кто не лишил тебя свободной воли. Ты можешь стать чужой для своих близких и близкой для чужих тебе людей. Ты можешь сказать, что путь твоей семьи – не твой путь, что ты пойдешь каким-то другим, своим путём. Но подумай, как много ты на этом потеряешь и как мало приобретешь. У каждого человека в жизни только один путь. Человек может от своего пути отказаться. Это не запрещено. Но это губительно.
– Папа станет царем? – неожиданно спросила Люда.
– Это известно только Богу. В любом случае, царская власть – это тяжкий крест, и папа вполне это понимает. Он и пальцем не шевельнёт для того, чтобы приблизиться к трону.
– Но он может стать царём?
– Может. Если это будет угодно Господу.
– Тогда ты станешь царицей, а я царевной?
– Да. Но не советую об этом мечтать. Царевна живёт в золотой клетке. Конечно, ей можно многое из того, что нельзя ни кому, но ей нельзя многое из того, что доступно всем. Меня, например, приводит в содрогание одна только мысль о том, что я могу стать царицей.
– Ты справишься, – серьёзно сказала Люда. – А вот из меня царевна ваще никакая.
– Ты ещё не знаешь себя, доченька. Придёт время, и всё станет ясно. Я во всяком случае настраиваю себя на то, что мы просто будем жить в России, как частные лица. Для счастья мне вполне достаточно того, что я живу в удивительной стране, что я рядом с мужем и детьми. Ещё я счастлива, что у меня такая замечательная дочь.
– Я же постоянно с тобой спорю.
– Это потому, что ты живая.
***
Константиновы неплохо прижились в маленьком уездном городке, их жизнь понемногу вошла в колею. Люда стала гораздо ровнее, у неё появилась хорошая подруга – дочь местной учительницы истории. София Андреевна была как всегда невозмутимо улыбчива. Олег Владимирович по-прежнему не вылезал из библиотеки, лишь ездил в Москву на сессии. Чувствовалось, что в нем идет серьёзная внутренняя работа, но он об этом не рассказывал. Каждый день вечером они собирались всей семьей за чаем, но обсуждали только подробности жизни городка.
Их сосед Витька неожиданно бросил пить, нашел работу и изменился до неузнаваемости, ходил всегда гладко выбритый и одевался не только опрятно, но и с большим вкусом, чему явно способствовал Олег Владимирович. Они теперь часто встречались и разговаривали, иногда уединяясь на половине Виктора, отослав бабу Катю в гости к Константиновым, а иногда просто гуляя в не самых оживленных местах. Потом он вместе с ними пошёл в храм, началось его воцерковление.
– Что ты сделал с бедным Виктором? – улыбалась София Андреевна.
– Ничего. Всего лишь ответил на несколько его вопросов, когда он вопреки обыкновению зашёл к нам трезвым. Любой, даже не самый образованный священник сделал бы это не хуже меня. Ну, может быть, чуть хуже, но Вите этого хватило бы. Я смог кое-что ему дать, но он дал мне неизмеримо больше.
– Получается, что мы ни чего не знаем о коренных русских людях?
– Беда не в этом. Беда в том, что они сами о себе ни чего не знают. Витя ведь и не знал, кто он.
– А кто он?
– Русская элита. Вспомни грязного, небритого, грубого алкаша. Кто способен увидеть в нём элиту?
– Тот кто способен видеть.
– Да… Франция таким зрением, конечно, не обладает, но ведь и Россия тоже. Русские самих себя не видят и не понимают.
– Может быть, нам просто повезло, что мы поселились в элитном доме?
– Как я люблю твой юмор… Конечно, любой человек – существо очень неожиданное. Посмотри на наших детей. У них одни гены, одно воспитание, они одинаково любили Россию, а здесь стало понятно, что Люда – француженка, а Митя – русский. Люда не хуже, она просто другая. А Митя явно чувствует себя, как моряк, долго прозябавший на суше, и вот, наконец, оказавшийся на палубе.
***
Через год Митя закончил школу и поступил в военное училище, Константиновы остались втроём. А ещё через год они перебрались в губернский центр. Купили здесь трехкомнатную хрущёвку, у Люды, наконец, появилась собственная комната, так что размер «горошины» у принцессы существенно уменьшился. Вечером, когда они пили чай на крохотной кухне, Люда очень спокойно сказала: «Если бы в прежней французской жизни мне предложили жить в такой квартире, я была бы оскорблена её убожеством, а теперь радуюсь, как ребёнок, теплому туалету, водопроводу, центральному отоплению. Даже не знаю, что могло доставить мне такую радость во Франции».
Да, Люда больше не была ребенком, ей исполнилось 15 лет. У неё резче проявились аристократические черты, и говорила она уже не как легкомысленная девчонка, а как принцесса, то есть просто, непринужденно и взвешенно. Она стала чаще улыбаться, в глазах появилась легкость, мамины советы не пропали напрасно. Тосковала ли она по Франции, трудно было сказать, принцессы о таком не говорят.
Олег Владимирович учился в столичном вузе уже на третьем курсе, успешно овладевая экономической премудростью, и вот ему предложили читать в губернском университете курс русской литературы. Он согласился, пошутив: «Студентам не часто предлагают профессорскую кафедру, дело, очевидно в том, что я очень хороший студент, учусь на одни пятерки».
Софию Андреевну тоже пригласили в университет, но она предпочла работать в школе, уже имея стаж российского учителя.
Однажды Олег Владимирович сказал: «Нас пригласили на бал в дворянское собрание. Что доведётся там увидеть, мне неведомо, но давайте отнесёмся с понимание по всему, что увидим».
Увидели они там и правда мало утешительного. Губернское дворянство чем-то напоминало постсоветское казачество, то есть попросту ряженных. Большинство этих людей не являлись теми, кого изображали, они играли роль, причем играли довольно бездарно, а спектакль их был поставлен по пьесе явно советского драматурга. Очевидно, постсоветская Россия должна была переболеть играми в казачество, дворянство и прочих представителей старого мира. Когда-то игры должны были закончиться, возможно, и не без пользы для реальной жизни, как петровские «потешные полки».
Вот только с какими кадрами новое русское дворянство должно было вступить в реальную жизнь? Константинов узнал бы настоящую аристократию за версту, здесь он не видел пока ни одного. Иные лица явно были тронуты вырождением, это были потомки настоящих дворянских родов, уже сыгравших свою роль и сошедших со сцены. Другие не были не только дворянами, но и , вообще, ни кем, их не трудно было узнать по особой торжественности манер. А кто-то и вовсе ни чего не пытался из себя изображать, оставаясь самим собой, то есть законченным хамом.
Одеты эти люди были дорого, но безвкусно, хотя и с претензией на тонкий вкус. Вальс они танцевали в особом медвежьем стиле. Манеры имели дурные, держать себя не умели. К Константиновым часто подходили, засыпая их не слишком изящными комплиментами, Софию Андреевну и Людмилу непрерывно приглашали на танец, от чего Олег Владимирович страдал так, как будто не жену и дочь, а лично его мучают кавалеры, полагающие, что делают дам счастливыми. На душе у князя становилось всё более скверно, хотя этого, конечно, ни кто не заметил. Ему хотелось забрать жену и дочь и немедленно отсюда исчезнуть, но он не мог оскорбить людей, его сюда пригласивших. С Виктором ему было легко, а здесь тяжело. И вдруг он услышал у себя над ухом:
– Я вижу, Андрей, светская жизнь тяготит вас?
Константинов внимательно посмотрел на того, кто это сказал, и продолжил цитату:
– Это не тягота, это пытка.
– Любите Толстого?
– Не люблю. Но знаю.
– Позвольте представиться. Барон фон Риц. Из остзейских немцев, как вы сами понимаете.
Перед Константиновым стоял безупречно, хотя и недорого одетый мужчина лет сорока с весёлыми глазами и тонкой улыбкой.
– Как вам наше собрание, Олег Владимирович?
– Не очень, – виновато улыбнулся Константинов.
– Мне тоже. Я тут давно уже не появлялся. Сегодня пришёл ради вас.
– Чему обязан такой честью?
– Хочу пригласить вас на мой концерт. Я, видите ли, скрипач. Довольно средний скрипач, однако имею одну маленькую мечту: сыграть Паганини так, чтобы сам маэстро не почувствовал желания разбить скрипку о мою голову. Не уверен, что эта мечта когда-нибудь осуществится, но мне хотелось бы узнать ваше мнение о том, насколько я продвинулся в её осуществлении.
– Кроме маленькой мечты у вас, полагаю, есть и большая?
– Есть. О моей большой мечте хотел бы с вами поговорить после концерта. Здесь – не стоит, – барон протянул князю три билета.
***
После концерта фон Риц раскланялся с Константиновым и вопросительно посмотрел на князя.
– Вы играете очень нервные вещи с таким спокойствием и умиротворением, что Паганини, полагаю, всё-таки разбил бы скрипку о вашу голову.
– Маэстро был не только нервным, но и очень чутким человеком, – дополнила мужа София Андреевна. – Услышав вашу игру, он, возможно, впал бы в состояние длительной задумчивости.
– А мне показалось, что я впервые в жизни слышу скрипку,– сказала Людмила. – Если честно, я потрясена. Хотелось бы услышать эти вещи в других исполнениях, чтобы лучше понять особенности вашего почерка.
– С удовольствием пришлю вам записи, княжна. Сегодня, господа, я услышал от вас такие слова, что мне самому впору впасть в состояние длительной задумчивости. София Андреевна, Людмила, хотите посмотреть нашу филармонию, пока мы с Олегом Владимировичем выпьем по бокалу коньяка? Я договорился, вам всё расскажут и покажут.
В буфете не было ни кого, даже буфетчика, а на стойке стояла бутылка «Арарата» и два бокала. Они присели, сделали по глотку, и фон Риц взял быка за рога:
– Моя большая мечта – реставрация монархии в России. Очень хочется жить в нормальной стране, где белое считается белым, а чёрное – чёрным.
– Полностью разделяю ваши чаяния, – легко улыбнулся Константинов.
– А что если наше дворянское собрание заявит вас претендентом на русский трон?
– Вряд ли я могу решать, какие действия следует предпринимать вашему дворянскому собранию.
– Но вы не откажетесь?
– Нет, не откажусь. С креста не бегают. Но и на крест не просятся. Я не предприму ни каких действий для того, чтобы стать царем. И ни чего не сделаю для того, чтобы им не стать.
– А я уже собирался вас уговаривать.
– По сценарию я должен был хоть немного поломаться?
– Мой сценарий – дрянь, согласен. Но само желание видеть вас царем, можете не сомневаться, достаточно основательно продумано. Царем может стать только Рюрикович. Не Гедуминович же в самом деле и уж точно не Гогенцоллерн. При этом у меня есть сведения обо всех Рюриковичах, каких только можно отыскать. Ни один из них не подходит. А вы подходите.
– Вы уверены, что достаточно хорошо меня знаете?
– Разумеется, я сужу только по объективным данным, но ведь и Собор будет судить так же. Как человека, вас в России ни кто не знает, но это не имеет значения, это, пожалуй, даже к лучшему. Ведь царь – не человек. Это персонифицированная идея.
– А Романовых вы вообще не рассматриваете?
– Нет. Романовы утратили Божье благословение на власть, «для меня, так это ясно, как простая гамма».
– Вы удивительный человек, господин барон. С любым из моих знакомых мы добрались бы до этой точки в разговоре часа за полтора, а нам с вами не потребовалось и 10 минут.
– Я музыкант. Слов у меня не лишка.
– А почему вы играете Паганини? Довольно двусмысленная фигура.
– Паганини так до сих пор и не поняли. Мне показалось интересной задача его понять.
– Достойная задача. Задача достойная индивидуалиста.
– Никому ещё не удавалось всемером сыграть на одной скрипке.
– А ваше предложение исходит исключительно от вас?
– Нет. Есть небольшая группа людей, которых на наши собрания на аркане не затащишь. У нас есть князь, Рюрикович, но из совсем безвестных, граф Священной Римской империи и крещеный татарин, Чингизид. Я представляю эту группу. Предлагаю встретиться впятером, поговорить подробнее, может быть, здесь же, когда буфет будет закрыт.
– Согласен.
– И ещё, Олег Владимирович… Я и трое моих друзей вдруг неожиданно начнем посещать все мероприятия губернского дворянского собрания. Вас мы просим о том же самом. Понимаю, что вам это не доставит удовольствия, но крест он и есть крест.
– Смысл понятен. Я последую вашему совету.
– Что же касается наших дворян в их основной массе… Важно то, что они искренне хотят хорошего, правильного. При всей их театральности, которая выглядит порою откровенно фальшиво, это действительно дворяне. Вы уж постарайтесь их полюбить, любезнейший Олег Владимирович. И вскоре всё наше собрание едиными устами и единым сердцем под звон бокалов шампанского провозгласит вас претендентом на русский трон.
Это произошло через три месяца, как и предрекал фон Риц – и уста, и сердца, и шампанское, и провозглашение. Константинов перестал быть частным лицом.
***
Константиновы прожили в губернском городе 2 года и решили перебраться в Москву. Но это оказалось не так просто. У них не было средств на то, чтобы купить квартиру в центре, селиться в спальнике они не захотели, потому что это был безликий муравейник. Подумывали перебраться в один из подмосковных городов, там тоже всё было не дешево, но посильно. Решили, что Олег Владимирович съездит в Москву на сессию, потом они проведут месяц в деревне и тогда всё решат.
Квартиру в губернском центре они продали за те же деньги, за какие и купили. Полдома в уездном городе подарили Виктору, который к тому времени женился. А вот дом в деревне оставили за собой, решив, что всегда будут проводить отпуска на этом островке тишины в океане шума. Не успели они приехать в деревню, как на следующий день Константинову позвонил Ставров. В России за 4 года они ещё ни разу не встречались.
– Хочу напроситься к вам в гости, Олег Владимирович.
– Приезжайте. Только старушек наших постарайтесь без необходимости не пугать.
– Хорошо. Вертолет сядет в трех километрах от деревни, а вы встречайте нас на своём джипе. Старушек не обидим, гостинцев привезём.
– Только деликатесов не привозите, им это не надо. Привезите им по мешку хорошей пшеничной муки, чаю, сахара, ещё чего-нибудь простого.
– Исполним. Завтра ждите.
На завтра София Андреевна и Люда ушли к старушкам, сказав, что у Олега Владимировича будет важный гость, а Константинов поехал встречать Ставрова. Перегрузив гостинцы из вертолета в багажник джипа, они поехали в деревню по колдобинам.
– Надо будет дорогу к вам сделать нормальную, – сказал Ставров.
– Не надо. Дорога защищает нас от внешнего мира лучше любого забора, – сказал Константинов.
– Это не проблема. Землю вокруг деревни скупим, сделаем здесь госдачу.
– Не пугайте меня вашим всемогуществом, господин диктатор.
– Приятно чувствовать себя добрым волшебником, – рассмеялся Ставров.
– А ради старушек вы сделали бы сюда дорогу?
– Если бы не вы, я не узнал бы об их существовании. Но вы можете не сомневаться в том, что перед вами лучший друг старушек. Может быть, заедем к ним?
– Не надо. Старушки-то они старушки, но мобилки у них есть, и если вы явите им свой пресветлый лик, то через час об этом будет знать вся их родня до седьмого колена, а ещё через час – пол России.
– А почему это не желательно?
– Потому что в этом случае меня будут воспринимать, как вашего человека.
– А разве это не так?
– Не так. Если вы имеете намерение посадить на трон своего ставленника, то вам ещё не поздно передумать. Вы можете играть роль доброго волшебника, но не пытайтесь играть роль Бога. Только от Бога я могу принять трон.
Ставров сдержанно улыбнулся. Они уже подъезжали к дому. Адъютант Ставрова повез подарки старушкам, они остались вдвоем.
– Чаю хотите? С местными травами.
– Лучше кофе.
– Можно с коньяком.
– Пожалуй.
Ставров вдруг почувствовал себя мальчишкой, который совершенно не знает, как держать себя со взрослым человеком. Он давно уже отвык от того, чтобы с ним так разговаривали. Подобное было в монастыре, но там он знал, что должен держать себя, как паломник и младший брат. А здесь? Перед ним был будущий царь, которого он извлёк из небытия и который уже сейчас разговаривал с ним, как одним из подданных, всеми силами подчеркивая, что ни чем не обязан всемогущему диктатору.
– Хорошо у вас, – сказал Ставров после затянувшейся паузы, – Чтоб я так жил.
– Недавно одна старушка умерла. Родственники не могут продать дом. Вы можете его купить.
– Куплю. Вы собираетесь перебираться в Москву?
– Уже знаете.
– Диктатура невозможна без развитых спецслужб. Я подарю вам квартиру в центре Москвы.
– Я не могу принять такой подарок.
– Хорошо. Я куплю квартиру в государственную собственность, а вам мы сдадим её в аренду сроком на два года. На значительную скидку в арендной плате не надейтесь.
– Принято.
– А я ведь к вам с подарком, от которого вы не сможете отказаться, – Ставров положил на стол три новеньких российских паспорта. (Дмитрию российское гражданство дали ещё перед поступлением в военное училище, иначе бы его туда не приняли).
Константинов внимательно пролистал паспорта и сказал:
– Благодарю вас, Александр Иеронович.
– Не стоит благодарности. Это не более, чем восстановление исторической справедливости. Ещё я очень надеюсь на ваши советы в деле организации Собора. Советников ко мне лезут тысячи, устал делегации принимать, а вот посоветоваться-то и не с кем.
– Я готов в меру разумения ответить на все ваши вопросы, связанные с организацией Собора. На правах представителя русской аристократии. Но сами понимаете – негласно.
– Разумеется. Встречаться будем на конспиративной квартире при самом тщательном соблюдении всех требований конспирации, – жестко отрезал Ставров.
– Напрасно вы так, Александр Иеронович.
– А вы не напрасно?
– И я напрасно, – вздохнул Константинов. – Мы с вами – два русских человека, которые одинаково понимают благо России. К тому же мы оба – люди Церкви и одинаково понимаем, что это значит. Вряд ли существует вероятность недопонимания между нами. Вам очень хорошо понятна ваша роль, и мне вполне понятно, что она вам понятна. Так что прошу прощения за совершенно бессмысленное желание расставить все точки над «ё». Я не подозреваю вас в «комплексе Бога», сожалею, что так могло показаться.
– Я сам себя подозреваю в «комплексе Бога», и ваш тон, может быть, вполне уместен.
– Тяжелая штука, абсолютная власть? – улыбнулся Константинов.
– Очень тяжелая. Абсолютная власть не оказывает на душу правителя ни какого положительного действия ни в одном из аспектов. Опыт абсолютной власти – целиком отрицательный опыт.
***
Россия бурлила как-то совсем по-новому, как она не бурлила ещё ни когда. Это было совершенно не похоже на интеллигентскую либеральную взвинченность, но это было в чем-то даже хуже. Ведь сейчас бурлили не столько наивные романтики-идеалисты, сколько карьерный элемент общества, по определению очень прагматичный. Ни каких митингов с лозунгами и зажигательными речами не было, они были просто не нужны, ведь ни кому и ни чего не надо было доказывать. Все разом стали монархистами, уж кто по какой причине. Конечно, кто-то по поводу вскоре предстоящей реставрации монархии скрипел зубами, но и скрипеть они старались как можно тише, не столько даже опасаясь репрессий со стороны власти, сколько не желая испытывать на себе праведный гнев распропагандированного общества.
Так что на улицах было довольно тихо, а вот в храмах бурлило по-настоящему. Толпы народа ломились креститься. И не трудно было заметить преобладание в этих толпах чиновничьего элемента. Эти люди быстро поняли, что власть отныне принадлежит православным, ведь выбирать царя на Соборе будут только православные, и хотя большинство среднемелких чиновников и мечтать не смели попасть на Собор, но оказаться в дни Собора некрещеным уже явно означало оказаться «чужим на этом празднике жизни». Ни кто не сомневался, что вскоре всех некрещеных вышвырнут из органов власти. Хотя иной чиновник мог очень искренне придти к вере, но его искренность легко было поставить под сомнение
Крестилось очень много молодёжи со счастливыми глазами, в их искренности ни кто не сомневался, хотя у многих молодых людей в глазах явственно проблескивали деловые нотки. Крестились учительницы, ещё вчера рассказывавшие той самой молодёжи про «происхождение от обезьяны». Эти быстро поняли, что если не прикроются свидетельством о крещении, то как бы их самих не объявили обезьянами. Хотя кто их знает, может быть многие из них пережили подлинное духовное возрождение.
За годы правления Ставрова были отреставрированы все до единого храмы дореволюционной постройки, сначала в них было пустовато, теперь они ломились от народа. Постоянно обсуждались проекты строительства храмов в спальниках, где ни одного храма ни когда не было.
Ещё сильнее, хотя и не так заметно, бурлило в дворянских собраниях. Они росли, как на дрожжах, наполняясь всяким сбродом. Очень многие откопали в своих родословных «дворянские корни», к которым ещё недавно относились с полным равнодушием и которые ещё раньше тщательно скрывали. Среди этих «дворян» хватало и мошенников, заказавших себе фальшивые генеалогии. Ставров на всё это, как ни странно, обращал очень мало внимания. Он даже разговора не заводил о восстановлении дворянства, как сословия, полагая это делом грядущего царя. Он дал дворянским собраниям право выдвигать своих претендентов на трон и ни сколько не беспокоился о том, что всякие проходимцы начнут выдвигать всяких проходимцев. Диктатор был уверен, что на Соборе вся эта муть рассеется, а проходимцы увидели шанс вдруг неожиданно получить в свои руки верховную власть.
Всё шло так, как и планировал Ставров: православно-монархическое меньшинство общества должно было повести за собой безыдейное большинство, которое всегда и при любой власти остается безыдейным. Но Ставров и не догадывался о том, как противно будет на это смотреть: масса людей, ни во что не верящих, не имеющих ни каких идей и вообще не понимающих, что это значит, начала изображать из себя идейное воодушевление, начала из своих шкурных соображений имитировать то, что для настоящих православных монархистов было дорого и свято. Да, смотреть на это было противно, но вариантов не было не только в настоящий момент, их не было никогда в истории человечества.
В любую эпоху, в любом народе процентов 80, если не 90, озабочены исключительно уровнем материального потребления, который деликатно именуют «благосостоянием». Им безразлично, кто у власти: коммунисты, либералы, монархисты, фашисты, лишь бы власть наполняла их кормушки, лишь бы гарантировала им безопасность. Для благополучной животной жизни всегда требуется изображать веру в то, во что предлагает верить власть, ну вот они это и изображают с разной степенью достоверности. Эти люди не держат кукиш в кармане, про них нельзя сказать, что они говорят одно, а думают другое. Они говорят то, что надо, при этом не думают вообще ни чего. Так было, так есть и так будет. Бессмысленно обижаться на людей за то, что они такие, если они не могут быть другими.
Представители идейного меньшинства обречены жить с растерзанной душой. Если у человека, который готов умереть за веру, совершенно безрелигиозный человек спрашивает, какая польза будет ему от веры, верующий человек просто испытывает боль. Но что он должен ответить? «Тебе не будет ни какой пользы от веры, потому что ты животное»? Чувствуя боль, так легко оскорбить другого человека. Но тогда значит надо объяснить, что кроме пользы материальной есть ещё польза духовная, и что забота о душе важнее, чем забота о теле. Но этого не просто не поймет, но и вообще не воспримет даже умный человек, если в его сознании отсутствует тот понятийный ряд, опираясь на который можно что-то объяснить. Невозможно ответить на вопрос «Что есть истина?» тому в чьей душе нет запроса на истину. И тогда остается сказать: «Ты поменьше думай, у тебя это не здорово получается, просто делай, что тебе скажут». И они делают. И получается профанация. И, глядя на это, чувствуешь боль.
Но Ставров был диктатором, а не проповедником. Он не искал хороших вариантов, он искал наилучшие из возможных. Преодолевая отвращение к реальности, он понимал, что всё идет, как надо.
***
В Москве жизнь Константиновых сразу завертелась на бешеных оборотах. Олега Владимировича буквально разрывали на части, приглашая то туда, то сюда. Здесь было много самых разнообразных дворянских тусовок, каждая из них пыталась заполучить к себе столь чистокровного аристократа. Его выдвижение дворянским собранием Энска мало кто воспринял всерьез, хотя оно и добавило ему веса, но ему предлагали использовать этот вес для поддержки того или иного претендента. А кто-то предлагал поддержку именно ему, торопливо перечисляя ресурсы, на которые он мог бы опереться в случае согласия.
Олег Владимирович со всеми был вежливым и ровным, на все предложения отвечал уклончиво, ни кого не обижая резким отказом и ни кому не давая конкретных обещаний. Так он приобрел репутацию человека в высшей степени приятного, но не имеющего реального политического веса. Было слишком заметно, что он совершенно один, за ним не стоит ни какой конкретной силы. Ходили слухи о том, что его поддерживает сам диктатор, но эти слухи не нашли ни какого конкретного подтверждения. Менее всего эти слухи подтверждались его поведением, слишком обособленно он себя держал, не проявляя ни малейшего интереса к созданию группы поддержки. Все пришли к выводу, что если бы Ставров ставил на Константинова, в поведении последнего было бы куда больше политического прагматизма, и он не вел бы себя так скромно и незаметно, всем своим видом изображая, что вообще ни на что не претендует.
Несколько раз он видел на светских мероприятиях фон Рица. Они издали раскланялись, но не подошли друг к другу. Барон, не смотря на близкое знакомство, не лез в друзья к князю. Константинову это понравилось. Фон Риц всегда был в центре какой-нибудь группы, где шло оживленное обсуждение неких таинственных вопросов, его невозможно было увидеть одного, он являл собой полную противоположность князю, и это, как ни странно, тоже понравилось Константинову.
Позднее Олег Владимирович узнал, что фон Риц вовсе не звезда губернского масштаба, а музыкант с мировым именем, имеющий прихоть жить в провинции, но имеющий так же квартиру в Москве, причем в центре. Узнав об этом, Константинов улыбнулся. Барон, такой простой и естественный в своей таинственности, ему всё больше нравился, но князь не испытывал ни малейшего желания проникнуть в тайну деятельности этого человека. Барон, похоже, пытался избавить князя от некоторых хлопот, так и спасибо ему за это.
Константинов не имел ни малейшего представления о том, насколько ожесточенная борьба шла за царский трон между различными кланами и группировками, которые быстро возникали и распадались, потому что их приходилось формировать на пока ещё ни кому не ведомых принципах. Политические партии отменили, политическую борьбу вроде бы тоже, но ведь не может же политической борьбы вовсе не быть. Ведь речь-то шла не про фунт изюма, а про то, кому вручить верховную власть, а тут у весьма могущественных групп были свои интересы.
Но теперь всё было совсем не так, как некогда на выборах президента. На этом поле появились новые влиятельные игроки. В первую очередь – Церковь. Конечно, Церковь и раньше была той силой, интересы которой невозможно было не учитывать, но она была скорее картой, которую разыгрывали, а теперь превратилась в самостоятельного игрока. Ни кто не сомневался в том, что на соборе духовенство будет играть одну из главных ролей. Опять же – дворянство. Раньше можно было ставить на кого угодно, а теперь приходилось искать людей с титулами. Это создавало дополнительные трудности, но и открывало новые возможности, которыми пока не очень-то умели пользоваться.
Главная проблема была в том, что все политтехнологи были заточены на оболванивание широких народных масс, а теперь это совершенно не требовалось, а что требовалось, было не вполне понятно. Внешне всё было просто. Надо было сформировать удобный для себя состав собора. Но как? Каждая губерния должна была послать на собор троих. Выдвигать можно было любых православных. Потом безо всяких выборов государственная социологическая служба выбирала 9 наиболее авторитетных человек, фамилии которых бросали в барабан, который крутил один ребенок, а потом другой ребенок вытаскивал 3 бумажки.
Законно тут можно было повлиять только на выдвижение. Своих старались выдвигать как можно больше, что бы хоть один из них прошёл. Но это не давало гарантий. Можно было подкупить социологов, но Ставров сразу предупредил, что такие действия будут приравниваться к госизмене, а к стенке ни кому не хотелось, да и сами социологи не торопились под расстрельную статью. Хотели добиться изменения процедуры, заявляя, что к социологии нет доверия. Ставров в ответ зловеще спросил: «А к олигархам есть доверие?» Тему тут же закрыли.
В избрание царя различные силы готовы были забить по совокупности миллиарды долларов, но они не знали, в какую щель надо запехать эти миллиарды. Оставалось подкупать дворянские собрания, выдвигавшие претендентов, и вот тут удалось добиться успехов ошеломляющих. Но Ставров в ответ и бровью не повел. На вопрос о том, почему он не решает проблему коррупции в дворянских собраниях, диктатор ответил: «Эти люди хотят Бога перехитрить. Много же у них шансов».
Константинов вскоре на себе почувствовал, в какие серьёзные игры оказался втянут. Его одинокая фигура больше ни у кого не вызывала опасений, но у многих она вызывала раздражение, и не все готовы были это раздражение скрывать.
Как-то к нему подошёл широко известный в дворянских кругах граф. Стройный, подтянутый, хорошо одетый, он имел тонкие аристократические черты лица и выглядел бы принцем крови, если бы не высокомерно-брезгливое выражение, ни когда не сходившее с его лица. В предыдущее, далеко не аристократическое правление, он так нежно льнул к государству, что его прозвали «трехцветным графом» по аналогии с некогда печально-известным «красным графом». Так вот этот трехцветный граф, бросив на Константинова презрительный взгляд, с утонченной надменностью спросил:
