Сергей Викторович Бычков
Куликовская битва. Одна строчка в летописи
– Ты работу спешил закончить, – укоризненно ответил дед, – а внучка моя Любава чуть не ослепла. Все глазки просмотрела, поджидая, когда же Никита соизволит навестить её.
– Деда! – воскликнула Любава и покраснела, – бабушка скажи ему. Почто деда словами балует.
– А, что Никита, – не обращая внимания на внучку, продолжил Захарий, – хороша моя внучка? Ты посмотри, какая ладная. А хозяйка такая, слов нет, всё умеет делать: и готовит, и стирает, и…
– Бабушка!– не дала ему продолжить Любава, – ну скажи ему. Вот уйду сейчас, и пусть тогда сам себе лук в похлёбку крошит.
– Что ты, старый девку в краску вгоняешь, – заворчала Ефросинья, – что о нас Никита подумает? Разве так можно напрямую товар свой расхваливать. Можно подумать, что наш товар залежалый, и мы хотим его побыстрее с рук сбыть. Да краше Любавы никого во всей Москве не сыскать. Вон, все молодцы в округе глаз на неё положили, так и выписывают кренделя вокруг дома. Скоро и сваты начнут гурьбой валить, только стол успевай накрывать. А вот хозяйка она и впрямь ладная, за что не возьмётся, всё горит в её руках.
– Дедушка! Бабушка! – воскликнула внучка и, закрыв лицо ладонями, убежала в светёлку.
На щеках Никиты разыгрался багряный румянец. Он был смущён и застенчиво улыбался.
– А внучка ваша действительно красавица, – с волнением в голосе произнёс он, – если положить руку на сердце Захарий Иванович, то шибко она мне приглянулась. Я ее, когда первый раз увидел, так дыхание перехватило, словно от хрена ядрёного в окрошке. Две недели её не видел, а словно век для меня минул. Я когда над летописью трудился, то лицо Любавы на меня средь свитка смотрело. Улыбалась мне Любава, а я боялся, что сейчас её веснушки спрыгнут на бумагу и разбегутся по строчкам, прячась за буквы. Как я их потом соберу и верну на место?
– Веснушки говоришь, по бумаге бегать собирались? И в прятки играть? – произнёс Захарий и, покачав головой, добавил, – ну коли такие чудные мысли у тебя, то деваться тебе добрый молодец некуда. Мой тебе совет – женись. Время свадеб – Покров совсем недалече.
– Так я не против, – печально произнёс Никита, – только кому я нужен и кто на меня посмотрит? Вы на уши мои гляньте, не уши, а лопухи репейные. И нос редькой и ничего за душой. Ни кола, ни двора. Рубахи простой сроду не водилось, всё в рубище монашеском хожу. Что греха таить, Захарий Иванович, иногда так хочется в мирской одежде по улицам пройтись, как все молодые парни: в рубахе яркой и в портках из холста мягкого. Был бы жив батюшка мой, может он мне и сапоги бы сафьяновые справил.
– А мы не посмотрим на бедность твою, – ответил Захарий, – что мы не православные? Мы красу души русской не златом мерим. Так Фрось? Нам лишь бы внучка была счастлива за своим суженым и не мыкала горя по жизни.
– Вот ты и спроси её, люб Никита ей или нет, – обратилась Ефросинья к мужу, – а иначе что пустой разговор молоть? А без любви внучку я никому не отдам. Пусть режут меня, но обрекать Любашу на жизнь с мужем постылым я никому не позволю. Насмотрелась за жизнь на мученье соседских баб. Не жизнь это, когда любви нет. Лучше уж с яра, да в омут.
– А и спрошу, – ответил Захарий и кликнул внучку, – Любава! Слышь, внученька, поди сюда. Тут бабушка не справляется со снедью. Подсоби ей внученька.
Любава несмело вошла в горницу и подошла к столу.
– Что тут прибирать? – Спросила она, – вы же не тронули ничего, только мёд пьёте.
Судя по тому, что лицо её пылало румянцем, и взгляд её испуганно счастливый метался по горнице, она слышала весь разговор.
– Я вот что хотел тебя спросить, – начал разговор Захарий, – тут мне бабушка давеча сказала, что Никита приглянулся тебе. Под венец за него пойдёшь?
– Господи! – воскликнула Ефросинья и, покачав укоризненно головой, сказала, – Захарий! Ты, что на пожар торопишься? Ещё и сватов не видали, а ты про венец заговорил.
– Ну, так что скажешь, Любава, – не обращая внимания на слова жены, спросил дед, – приглянулся? Или у него и, правда, не уши, а лопухи и нос редькой?
– Обычные у Никиты уши, – пожав плечами, ответила Любава, – и нос ладный. Ему бы и впрямь рубаху одеть вместо рубища и тогда любая под венец с ним пойдёт.
– Любая? – остался недоволен ответом Захарий, – ты за себя молви.
– Я? Я…? – Пойду!– Потупив взгляд, произнесла Любава.
Никита побледнел, словно мертвец в гробу, поднялся с лавки и взволновано произнёс:
– Уж не снится ли мне всё это, и не шутите ли вы надо мной? Пожалейте, Захарий Иванович! И ты, Любава меня, раба Божьего, пожалей. Разве можно шутить так? Если же это правда, то я век вам благодарен буду, а тебя Любонька всю жизнь беречь стану. А если вы шутите, то лучше бы убили смертью лютою.
– Какие шутки, – ответил Захарий, – мы, что нехристи какие. Ты вот что Никитушка. На ближайшей неделе, возьми игумена своего, пару монахов посолиднее и приходите после службы в монастыре Любаву сватать, как у нас на Руси положено. А потом такую свадьбу закатим, вся Москва помнить будет. Самого князя приглашу, чай не откажет старому ратнику.
– Ой! – испуганно воскликнула Любава, – а что мой батюшка с матушкой скажут? Вдруг супротив Никиты пойдут?
– Не пойдут, – успокоил её Захарий, – где это видано, чтобы мой сын против меня пошёл? Как возьму вожжи в сенцах, так неделю на зад не сядет. И не посмотрю что борода у него седая.
– Батюшку? Вожжами? – рассмеялась внучка. – Сколько себя помню, ты дедушка всегда грозился кого-нибудь из нас вожжами поучить. А сам никого даже пальцем не тронул. Добрый ты у нас. Я люблю тебя.
Она подскочила к деду и стала его целовать. Потом подбежала к Ефросиньи и, целуя, шепнула ей на ухо: Бабушка, какая я счастливая. Спасибо тебе моя милая…
Уходил Никита от Тютчевых, когда уже стало смеркаться.
-Забористый мёд-то, – сказал Никита Захарию, когда он вышел во двор проводить Никиту, – или это у меня голова от счастья кружится? Ещё у меня вопрос имеется, Захарий Иванович. Вот прежний митрополит Киприан, царство ему небесное, не верит Софонию. В записях Киприана указано, что у Дмитрия Донского от силы было тысяч сто пятьдесят. Как же так? Что вы на это скажите?
– А митрополит был там? – Спросил Захарий и презрительно махнул рукой, – может, он и счёт вёл, как тот Емеля? Мели, мол, сколько можешь, твоя теперяча неделя. Софоний, видите ли, врёт, а он прямо светоч в оконце. Сам Киприан и есть брехун! Да если честно разобраться, то его в те времена и на Руси-то не было вовсе. Он лет через пять после битвы у нас в Москве появился.
-Тише, тише, Захарий, – испугался Никита, – не приведи господи, услышит кто-нибудь. Нельзя так про святого отца говорить.
-Пусть все слухают, – не унимался Захарий, – счётовод он хренов, а не митрополит после этого. Да в одном ряду только пять – шесть тысяч ратников бились за раз, а рядов тех было около пятидесяти. Коли б меньше, то, как бы мы конницу ордынскую удержали? Митрополита молитвами, что ли? Да ещё засадный полк? Это что не люди?
-Я согласен с вами, – подхватил Никита, – прав Софоний – не меньше триста тысяч.
-Вот ещё что, слышь, Никита, – почёсывая затылок и не зная как сказать, произнёс Захарий, – а нельзя ли мою старуху в летописи упомянуть? А то прямо стыдно мне перед ней. Мы всю жизнь радости и горе пополам делили. Душа в душу жили. А летопись нас разделила. Я достойный сын Отечества оказался, а она кто? Разве она не славная дочь Руси? Нельзя в летописи написать, мол, так и так, Захар Тютчев и голубка его, Ефросинья Алексеевна. А, Никитушка? Шибко люба она мне, даже и говорить неудобно в мои – то года. Вон и сыновья насмехаются надо мной, когда я её цалую.
-Нельзя, – подумав немного, ответил Никита, – митрополит не пропустит. Но, будь моя воля, Захарий Иванович, я бы внёс. В память всех женщин многострадальной Руси потерявших своих мужей в сражениях за русские земли.
Эпилог
На этом месте, дорогой читатель, позвольте мне закончить повесть о тех далёких временах. Славное было время! А участники великого сраженья не только покрыли себя незабываемой славой, но и преподнесли нам, их потомкам, пример любви и бесконечной верности своему народу. Нам остаётся хранить память о героях и …завидовать им. Завидовать Захару Тютчеву и его боевым товарищам, ибо нет более высокой доблести, чем быть защитником Родины, и нет более высокой чести, чем погибнуть на поле боя, защищая свой народ. Не всем павшим героям выпала честь быть строчкой, буквой, запятой в летописи Руси и мы никогда не вспомним имён всех погибших в сражениях за Родину. Да это и не столь важно, ибо они, наши славные предки, как и мы с вами, песчинки в глыбе, имя которой народ, а значит они это мы. И сколько мы будем жить, столько мы будем помнить их. Они из глубины веков смотрят на нас, своих потомков, и живут в нас, любят, радуются жизни и пойдут в бой за Родину в нашем обличии. И будут умирать опять и опять, чтобы дать рождение следующему поколению героев, которые будут восполнять ряды погибших защитников, давая возможность, родится очередному сыну Отечества. Не подвести бы их, если придёт время и нам встать на пути врага.
А ещё я хочу сказать спасибо деду Бычкову Михаилу Петровичу, павшему в бою 16 января 1944 года при освобождении деревни Николаевка Витебской области и деду Буцыкину Владимиру Степановичу, погибшему в том же 1944 году в угольной шахте города Анжеро-Судженск – дорогое мои дедушки, я горжусь вами, помню и люблю!
