Сергей Викторович Бычков
Куликовская битва. Одна строчка в летописи
Ефросинье было интересно узнать, что же происходило в княжеском доме, и она, черпанув из лагушка, поставила перед мужем ковш браги со словами:
-Когда же ты угомонишься?
Захарий выпил, сразу повеселел и, первым делом, решил нацепить на себя саблю. Потом он стал прохаживаться по избе, стараясь вызвать восхищение Ефросиньи своим боевым видом и подарком князя.
-Долго ты красоваться будешь? – разозлилась от нетерпения жена, – рассказывай, давай.
-Пустил я Гнедка в галоп, – стал говорить Захарий, – и прямиком к князю во двор. Заводят меня в палаты, матерь преподобная! Народу собралось – яблоку негде упасть. И всё именитые бояре: Квашнин, Вельминов, Плещёв, другие знатные люди. Все кланяются мне. Смотрю, стоят вдоль стены и простые мужики: Иван Сыромятин, Пётр Усольцев и ещё человек двадцать почтенных мужей. Меня к ним поставили. Князь Василий пожаловал. Все затихли, а он поклонился нам и сказал:
– Спасибо вам, соратники моего отца великого князя Дмитрия Ивановича, за победу в Куликовском сражении. Сорок лет сегодня минуло, как разбили вы ненавистных ордынцев. Как Иисус Христос родился в Вифлееме, так и Русь великая родилась в этом великом сражении. Мало осталось вас, тех, кто помог батюшке в трудный час, и поэтому все вы дороги для меня и для всей земли русской. Слово доброе хочу вам молвить и почестями, положенными по вашему подвигу одарить, за мужество ваше и любовь к стороне родной.
Опосля княгиня Софья пожаловала и стала каждому из нас чарку подносить и целовать троекратно. Дале бояре нас целовали, а митрополит московский благословил. А после того сам князь подарки подарил – каждому по мечу булатному и по грамоте с привилегиями.
-А где она-то, – опомнился он, – ты прибрала? Али обронил по дороге?
-И не видывала, – забеспокоилась Ефросинья, – саблю видела при тебе, а грамоту нет.
Захарий лихо подбежал к лавке, на которой спал и стал искать шапку. Она лежала под тулупом. Захарий сунул руку вовнутрь шапки и достал свёрнутую бумагу.
-Цела, Фрося. Не потерял.
Он вернулся за стол и протянул грамоту Ефросиньи: – прибери подольше, по ней нам и нашим детям привилегии положены до самого смертного часа. Не хуже бояр по почёту будем. Во как крошка моя жизнь к нам повернулась.!
Потом, Фросюшка, мы пировать сели. Чего только нам князь не предложил: и лебедей, и стерлядочек, и фруктов диковинных. А дале, нет, ты только помысли, жёнка, князь распорядился посадить меня подле себя по правую руку и изрёк:
– Захарий Иванович, ты единственный на Руси остался, кто самолично видывал хана Мамая. Ты даже и посольничал с ним. Расскажи честному люду, здесь собравшемуся, о временах далёких и о поганце Мамае.
Все притихли, Фрося, а мне-то как радостно. Честь-то, какая великая выпала мне: при князе да боярах речь сказывать.
-Не хан он был вовсе, – говорю для почина, – а тёмник, тысячный по-нашему. Ему ханом по роду нельзя было быть, так как Мамай чернью рождён был.
Загудели бояре несведущие, не верят мне, Фросюшка. Да что с них, взять? Я-то про Мамая много чего знаю – и сам видывал, и от Семёна Мелика кое-что слыхивал, и от князя Дмитрия Ивановича. А они откуда знать могут? С хвоста сорочьего?
-Молчать! – говорю я боярам. – Слухайте старого соглядатая. Мамай был зятем хана Бердибека, поэтому в тёмники и выбился. Зверь был, а не человек. Если в его тысяче один из десяцких в бою струсил – всю десятку казнил. Если в бою десятка подвела – сотню казнил. На страхе всех держал. Опосля и ханом захотел сделаться. План простой лиходей удумал: всех наследников Чингисхана умертвить и начать новую династию Мамая. Лет за двадцать до Куликовой битвы организовал он заговор против тестя свого Бердибека. Подговорил родного брата Бердибека Кульпу занять ханский трон. Кто убивал Бердибека – сам Кульпа или Мамай – не знамо, но план Мамая сработал и воцарился новый хан Золотой Орды – Кульпа. Однако недолго братоубийца ханом побыл, через год шепнул Мамай младшему брату Кульпы Неврусу, что он больше ликом на хана похож. Этот Каин тоже не пожалел брата, а Мамай под шумок всех детей Кульпы приказал казнить, чтобы извести род ханский. Через год Хузра с помощью Мамая убивает Невруса со всеми его ублюдками. Только плохо Хузра знал Мамая: в сём же году Мамай подбивает сына Хузры, Темир-Ходжу, принять ханство и этот выродок рода людского без малейшей жалости убивает собственного родителя.
Ефросинья стала креститься, а Захарий, глядя на неё, заметил: – Вот и князь в этом самом месте моего рассказа как хлопнет рукой по столу. Все притихли и испугались дюже, кроме меня конечно, а он и говорит:
-Нелюди это, Захарий Иванович! Волки в человеческом обличье. Тем паче нам надо молиться на рать русскую, избавившую нас от таких зверёв. Выпьем, други мои, за славу русского оружия! Выпьем за славных воинов, отцов наших, победивших проклятых басурман.
Выпили мы, Фрося, и стал я продолжать свой рассказ.
-Нелюди, молвишь, княже? Постойте, ещё не то сейчас услышите. Темир-Ходжа, убивица отца родного, всего пять лун поханствовал и был умерщвлён при соучастии Мамая наследником другой ветки Чингисхана – Абдуллой. Затем Мамай столкнул хана Абдулу с братом Курдибеком, но тот отказался слушать холопа Мамая и прогнал его вместе с ханом Абдуллой, а сам угнездился поханствовать. Ушёл Мамай в Крым, но люди его остались и убили Курдибека. За ним отправили к Богу следующего хана Орумелика, а очередного отпрыска Чингисхана Мюрида Мамай, вернувшись из Крыма, просто пинками выгнал в степь. Потом был Мухаммед-Булак, за ним и другие. Всех и не упомню тепереча.
Посеял Мамай смуту великою в Золотой Орде, себе же на погибель. Почуял, треклятый, что не усидеть ему на ханстве в земле ордынской. Слишком много потомков родовитых на власть хотели, и опасался он, что в один день и ему, змею проклятому, какой-нибудь новый мурза голову и снесёт. Решил он для себя новую Орду построить. Да не у себя в степях бескрайних, а на землях русских, а себя великим ханом новой Орды навек утвердить. Так и сказал своим князьям: * Я не хочу так поступить, как хан Батый, но когда приду на Русь и убью князя их, то какие города наилучшие достаточны будут для нас – там и осядем. И Русью завладеем навечно, и тихо беззаботно заживём*.(Сказание о Мамаевом побоище).
И ещё вот что, нечестивец, придумал, чтоб войско своё на победу держать: *Пусть не пашет ни один из вас хлеба ныне, будьте готовы на русские хлеба*.
Хитёр был Мамай: на голод всех обрекал в случае поражения.
Оттого и воины ордынские бились не на жизнь с нами, но на смерть.
А столицей своей Орды он Москву решил сделать, имя новое для Москвы придумал, Сарай Мамай.
Ох, и рассерчали, Фросюшка, бояре, услышав про Москву-то. Что город наш родной их сараем должен стать. Плеваться стали на Мамая, а великого князя Дмитрия Ивановича Донского – славить. Потом мы князя Василия славили, боярство наше, а дале, Фрося, все пьяны стали и под стол яки снопы попадали. А я молодцом держался. Ты знаешь, меня разве ковшом хмеля с ног свалишь? Я ещё домой верхом на Гнедке прискакал. Галопом летел к тебе крошка моя.
-На Гнедке?! Галопом? Да тебя, добра молодца, на руках дружинники князевы принесли, – качая головой, проговорила Ефросинья, – пьян ты был так, что и говорить не мог, мычал только, как телок в загоне.
-Да? Ну… так это тебе, Фросюшка, сослепу в темноте-то померещилось. То видимо я о порог запнулся, вот и поддержали меня дружинники. Ты же знаешь, я меру завсегда чувствую.
Захарий встал, поправил на боку саблю, сверкающую всеми цветами радуги и направился к двери.
-Куда ты, старый? Ложись, отдохни, – приказала Ефросинья, – сейчас рассола капустного Игнат принесёт. Я его к сватье послала, принести тебе на похмелье. Наш-то рассол совсем закис. Одна плесень только и осталась в кади.
-Пойду внуков посмотрю, как бы, сорванцы, не передрались, – ответил Захарий и добавил, – а Игната с рассолом, я во дворе перехвачу.
-А саблю – то зачем с собой тащишь? – Заволновалась Ефросинья, – повесь на стену. Не ровен час обронишь где-нибудь такую красоту. Или украдут у тебя.
-Дак, внучки пусть посмотрят на подарок князя их деду, – ответил Захарий и поспешил выйти из избы, боясь, что жена заставит оставить саблю в доме.
Ефросинья заулыбалась. Она знала, что Захарий под старость стал любить похвастать, и, наверняка, сейчас он обойдёт всю слободу, и всем встречным будет хвалиться подарком самого князя Василия.
Ефросинья не любила этого, но сейчас подумала: – Пусть похвалится сокол мой ясный, чай заслужил.
Через несколько дней к ним постучался молодой монах. Вошедши в избу, он поклонился и замер, удивлённый воинственным видом Захария, прогуливающегося по избе с саблей на поясе.
-Мир дому вашему, – наконец выговорил он, не отводя глаз от сабли.
-Мир и тебе, добрый человек, – ответила Ефросинья и добавила, – не обращай внимания на саблю, дед наш, как дитя малое никак натешиться не может подарком князя.
Монах замялся, а потом, поклонившись ещё раз, промолвил:
-Захарий Иванович, князь Василий Дмитриевич отдал волю свою занести в летопись всё, что вы знаете про его батюшку Великого князя Донского и про Мамая-разбойника. С тем и пожаловал я по велению митрополита Московского.
-Кличут-то тебя, как? – весело спросил Захарий, явно польщенный такой честью.
-Никитой.
-Присаживайся, Никита, за стол, сейчас моя хозяйка, Ефросинья Алексеевна, квасом с редькой тебя угостит, а потом и толковать будем.
Как Никита не отказывался, Захарий настоял на своём и, пока Никита ел, он выпроводил любопытных правнуков во двор и стал рассматривать монаха. На вид ему было лет девятнадцать. Среднего роста. Волосы, подстриженные под горшок, были русого цвета, а большие глаза цвета безоблачного неба светились любопытством и добродушием. На нём было одето чёрное рубище до самых пят подпоясанное куском верёвки.
Поблагодарив Ефросинью за хлеб и соль, Никита открыл свою сумму и достал оттуда дощечки, покрытые воском, и острые палочки.
-Записывать буду, – пояснил он, – а потом мужи учёные выберут из моих записей то, что сочтут нужным и внесут в летопись для потомков наших.
Вышедшая из светёлки внучка Любава опешила, увидев чужого человека в избе, засмущалась и шмыгнула назад в светёлку.
Разговор явно не клеился. Всегда охочий рассказывать за жизнь Захарий сегодня, словно язык проглотил. Он стеснялся.
– Что ты, батюшка, мычишь, да не телишься, – укорила его Ефросинья, – к тебе человека прислали записать твои рассказы, а ты словно воды в рот набрал.
– Так дело – то сурьёзное, тут думать надобно, что сказать,– ответил Захарий, – а то попадешь как кур во щи, стыда не оберёшься. Те же бояре на смех поднимут.
Никита, увидев его затруднение, решил как-то помочь Захарию начать разговор.
– Захарий Иванович, а Пересвета вам доводилось видеть? – спросил он.
Вопрос попал в цель.
– Александра Пересвета? – тут же загорелся Захарий, – да кто же его, богатыря русского, не знал в то время? Чистый Илья Муромец! Царство ему небесное. Знамо дело, встречал. Он из бояр был, из Брянских, воевода. Страсть был умён в ратном деле. Где Пересвет полки поставил, там всегда супротивника били. Любил его наш Дмитрий Иванович, а Пересвет ему верным слугой был.
-Вот как? – удивился Никита, – чудны дела твои Господи! А в летописи я этого не видывал, по летописям-то он инок, при Троицком монастыре состоял. Как же так, Захарий Иванович, Пересвет воеводой был или таки монахом?
Помолчав ещё немного, как бы собираясь духом, Захарий начал рассказ:
– Беда с ним приключилась. Пьянка его подвела, будь она не ладна! Чисто русское наказание Божье. Года за три до Куликовой битвы пришёл на земли нижегородские татарский царевич по имени Арапша. Дмитрий Иванович уже тогда силу свою знал и воспротивился Орде чумазой. Послал он в помощь Нижнему Новгороду полки свои московские, а Пересвета воеводой назначил. Невелик был Арапша силой, и усмирить его князь хотел, да только позор через пьянство непомерное полки русские для себя нажили. Он, Арапша, сказывали, зело мал ростом был, но воин матёрый. Схоронился он в лесах мордовских, словно в степь ушёл, а сам, душа коварная, соколов наших стерёг.
Поискали Арапшу полки Пересвета – не видно нигде поганого. Решили, что Арапша испугался силу русскую и в степь свою, не солоно хлебавши, откочевал. Поставили дозоры далёкие войско стеречь, а сами бражничать принялись на берегу реки. Речка, словно провиденье Божье, как на грех, Пьяна, называлась. Поостерег Пересвет князя (командовал походом князь Иван Дмитриевич Нижегородский), но не послушал его князь. Молод был, яки трава муравая через неделю, как снег истает. Мол, что бояться? Дозоры стоят? Стоят! А раз так, то если сунется Арапша, то к его приходу завсегда будем готовы. Доспехи сняли, и мёд хмельной по кругу пустили. Арапша же тем временем сбил дозоры без крика и шума, а потом уж над пьяным-то войском русским покуражился. Налетел, словно смерч, и погубил всех соколов пьяных, а кого и в полон взял. Дорога была открыта ему, пошёл он смело города русские жечь вдоль Волги.
Спустя какое-то время послал князь Дмитрий Иванович посольство в Орду повыкупить душ христианских из их полона, и привезли ему Пересвета. Он цел, оказался, оглоушили его тогда, на Пьяна реке, палицей дубовой и в плен взяли без сознания. Князь же Иван Дмитриевич погиб там. Упал Пересвет в ноги князя и заплакал, как дитяти малое:
-Прости ты меня, государь, за ум мой скомороший. Дозволил я Арапше побить дружину славную. И зачем ты, княже, дал откуп великий за душу мою тёмную! Поделом мне было за позор русского оружия всю жизнь в плену сидеть ордынском с колодою на шее.
Поднял его Дмитрий Иванович, поцеловал и простил душу православную. Но Пересвет, совестливая душа, не смог боле людям в глаза смотреть. И попросил князя отпустить его с миром в Троицкий монастырь к Сергию Радонежскому грех свой перед Русью замаливать. С тем и ушёл. Жене своей только весточку послал: не жди, мол, и прости, если можешь.
Захарий замолчал, а Ефросинья зашмыгала носом.
-Не знал я этого, Захарий Иванович, – промолвил Никита, – благодарствую за ум-разум. Зато дальше я всё знаю из разговоров в народе, как Пересвет-богатырь зачинщиком битвы был и погубил басурманина Челубея. Правда, в летописи Софония Рязанца этого момента почему-то нет. Как так? Почему он не описал этот геройский поединок?
-Ой, ли, Никита, – усмехнулся Захарий, – всё ли ты ведаешь? Считай, полтысячи бояр именитых пало в тот день, да двенадцать князей. Ведаешь?
-Ведаю, Захарий Иванович.
-Все они похоронены князем Дмитрием Ивановичем на Непрядве реке при Куликовом поле. Ведаешь?
-Ведаю.
-А Александра Пересвета убиённого через всю Русь-матушку везли в Москву и с почестями положили в Симоновском монастыре.
Вот и спрашиваю я тебя: за что честь такая ему выпала? За поганого Челубея? Разве только один Пересвет отличился в той битве?
-Не-е зна-а-ю, – удивившись такому повороту, в растяжку ответил Никита,– я и не задумывался над этим. А, действительно, почему, Захарий Иванович?
-Потом скажу, когда по порядку до битвы дойдём, – уклонился Захарий, довольный, что загадал загадку учёному монаху и подмигнул Ефросинье.
Ефросинья одобрительно кивнула мужу, мол, знай наших и неожиданно предложила мужикам выпить мёда.
-А что? – сразу оживился Захарий, – выпьем, Никита? Уж если моя Ефросинья предлагает, то это только на пользу пойдёт. Обычно, голубка моя, кроме кваса ничего не предлагает. Пить говорит – здоровью вредить.
-Вроде бы грех пить в постный-то день, – зачесал затылок Никита, – да Бог простит: уж больно велика честь выпить хмеля с самим Захарием Тютчевым.
Они стали выпивать, а Ефросинья никак не могла наудивляться на своего Захария. Как он помнит всё? Стар же, как пень мохом поросший. Вот она, хотя и слышала от мужа все эти истории много раз, которые он вначале рассказывал для сынов, потом для внуков, а теперь и для правнуков, тут же забывала все даты и имена. Уже через пять минут она не могла сказать, как звали хана, о котором рассказывал в очередной раз её муж – то ли Манра, то ли Хонжа, то ли Возжа. И как он может в этаком-то возрасте помнить все эти басурманские имена?
В деда своего, наверное, – подумала она в очередной раз, – свекровь сказывала, что память у него острой, как у юноши до самой смерти была. Вот и Захарий такой же: все считалки детские помнит. Прибегут, бывало, правнуки со двора и спрашивают:
-Деда, деда! Расскажи нам считалку про пирожки с зайчатиной, мы в прятки хотим поиграть, да считалку забыли. Захарий им и расскажет. А вот она уже всё позабыла: и как с подругами в куклы играла, и какие у них были считалки.
Никита собрался уходить и начал собирать свои дощечки.
-Поведай, Никитушка, что ты там накарябал, – попросил Захарий. – Дюже интересно.
Никита взял в руки дощечку и прочитал:
Что за шум над рекою над Пьяною,
Эхом смертным над Русью разносится?
То ордынцы, лисицам сподобившись,
Пьяных витязей русских затравливают.
Захарий был поражён.
-Не сказывал я тебе про лисиц-то, Никита, – растерянно проговорил он. Затем покачал головой и добавил:
-А всё-таки ладно у тебя получилось. Слышь, мать, вот как истории сказывать-то надо. Точно как сказал, что лисицы ордынские Пересвета перехитрили.
Договорившись, что завтра Захарий расскажет ему про битву на реке Вожа, Никита ушёл, а Захарий, проводивший его до калитки, где они проболтали ещё чуть не час, до конца дня ходил сам не свой, что-то бормоча себе под нос. Ночью же Ефросинья слышала, что муж не спит, а только ворочается с боку на бок, да кряхтит.
-Ты что, Захарий, не спишь? – проснувшись в очередной раз, спросила она, – аль занемог? Что же с вечера молчал? Баньку бы истопили.
-Завсегда так, – недовольно ответил Захарий, – я тут думу думаю, голову сломал, а ты спишь, как дохлая лошадь.
-О чём же кручинишься? – удивилась Ефросинья, – чай, слава Богу, все живы и здоровы.
-О чём, о чём! Как истории складно сказывать. Слыхивала, как Никита складывает? Захарий помолчал и произнёс:
Что за шум над рекою над Пьяною,
Эхом смертным над Русью разносится?
Вот как надо слова складывать! Чтобы на сердце мёдом ложились, чтобы пронимали человека до мурашек по спине. А я что? Лапоть мужицкий и рассказы мои мужицкие, только в хлеве баранам и сказывать.
