Сергей Викторович Бычков
Куликовская битва. Одна строчка в летописи
-Бог с тобой, Захарий! – запротестовала Ефросинья. – Ты же лучший сказальщик в нашей слободе. Никто у нас так сказывать боле не может. Ну, а Никита… Так на то он и монах, он же грамоты разбирать научен. Вот у него и получилось шибко ладно, как в этих грамотах.
Ефросинья помолчала немного, видимо, обдумывая что-то, и добавила:
-Не кручинься, Захарушка, попусту. Попроси Никиту научить тебя словам ладным, он и подсобит. Вот завтра придёт, ты и потолкуй с ним, а я ему ещё мёду налью, чтоб посговорчивей был.
-Сам -с- усам, – проворчал Захарий, – вот подучусь малёхо и где ему, молокососу, со мной тягаться будет. Спи.
-Поспишь с тобой. Ты бы, Захарий, саблю-то снимал с пояса, когда спать ложишься. Весь бок мне истыкала, проклятая. Носишься с ней, как чёрт с торбой. Вот спрячу её, узнаешь тогда.
– Вот ещё что, – не давая ей заснуть, продолжил Захарий, – давай нашу внучку Любаву за Никиту выдадим? Парень он хороший. Да и грамоту знает. За таким она не пропадёт.
– Ты, что совсем рехнулся? – Удивилась такому повороту разговора Ефросинья, – ну, прямо спятил на старости лет. Как это можно? Он же монах и постриг принял.
– Ничего он не принимал, – огрызнулся Захарий, – я с ним поговорил у калитки. Он сирота круглая. Родители померли на пожаре, когда он маленький был. Не помнит он их. Его в монастыре приютили. Вот и живёт он там, по сей день в послушниках. А постриг Никита не принимал. Не хочет он монахом быть.
-Я Захарий Иванович, – сказал он мне, – хочу дом свой заиметь. Чтобы всё как у людей: и жена была, и дети. Вот как Фрося дело обстоит, а ты рехнулся-рехнулся.
– Ну, коль так, то Бог знает, что делает, – довольным голосом ответила Ефросинья, – а то я уже испугалась за Любаву. Слава тебе Господи.
– Чего ты испугалась? – Озадаченно спросил Захарий, – и чему Бога славишь?
– Да ну тебя, Захарий, – ответила Ефросинья, – у тебя, что глаза на затылке? Ты разве не видел, как Любава из светёлки во двор и обратно десять раз слетала, пока Никита у нас был? А глаза её ты видел?
– Ничего я особого не видел, – произнёс Захарий, – ну бегала внучка, как заполошная. Оттудова мне знать, какая её муха укусила? И что из этого?
– А ничего! – отрезала Ефросинья. – Приглянулся он ей дюже, вот что. Мне и жалко её стало, что он монах и положила она на него глаз зря. Только душу изведет, и сердце своё разобьёт. И моё тоже.
– Так, что нам теперь делать? – спросил Захарий.
Ефросинья ничего Захарию не ответила, или уснула, или притворилась, что спит.
Утром Ефросинья видела, что Захарий поднялся в хорошем расположении духа. Он весело ходил по избе и, поджидая монаха, с торжеством поглядывал на жену.
Наконец пришёл Никита.
-Спишь долго, – недовольно проворчал Захарий. Ему видимо не терпелось продемонстрировать, то, что он придумал за ночь.
Никита неопределённо кивнул головой и принялся уплетать хрен с редькой, предложенный ему Ефросиньей. На стол накрывала Любава. Как отметил про себя Захарий, внучка выглядела сегодня по праздничному. В косу Любавы была вплетена яркая лента, вместо повседневного, много раз стираного платья, на ней был сарафан, а на ногах сапожки, которые она берегла как зеницу она и одевала только по великим праздникам.
– Ну и глазастая у меня Фрося, – отметил про себя Захарий, – ничего от её глаз не укроешь.
Никита, исподтишка поглядывал на Любаву и уплетал квас с хреном. Наконец, он смахнул со лба пробивший его пот и принялся вытаскивать из сумы свои дощечки.
-Ну, с Богом, – проговорил он, – Захарий Иванович, поведайте мне о сражение на реке Вожа (В 1378 году войска Дмитрия Донского на реке Вожа разгромили крупную группировку Орды под командованием ордынца Бегича).
Захарий почему-то встал с лавки, и Ефросинья заметила, что он волнуется. Прокашлявшись, Захарий выдал:
Что за шум над рекою над Вожею,
Эхом радостным перекатывается?
То полки не ордынские – русские
Добру славу себе завоёвывають.
Ефросинья от удивления выронила из руки помытые ложки, и они рассыпались по всей комнате, как разбегающиеся тараканы. Любава застыла посреди горницы, прижав к груди кулачки, а Никита с изумлением глядел на Захария, как будто первый раз его увидел.
– Ну, как, Никита? – довольный собой, проговорил Захарий, – я ещё не так могу, я и верши, как заправский гусляр, могу складывать. Вот послушайте:
Идут полки Московские
И кони их летучие
Хвосты у них могучие
А гривы развиваются
И сыплется овёс.
– Овёс – то, какой? – пожал плечами окончательно добитый весёлой историей Захария Никита.
-Как это – какой? – воскликнул Захарий. – Который лошаки борзые вчерася ели, а сегодня он и сыплется у них из-под хвоста.
Видя, что Никита не понял, Захарий пояснил:
-Кони – они же божьи твари и всё понимают про смерть-то.
Им, как и людям, страшно на битву идти, вот овёс и сыпется у них от страху жуткого. Как у некоторых воинов перед сражением. Бывало, что некоторые ратники и портки снять не успевали, так их животы подводили. Деваться то некуда, так с измаранными портками и бились. И мечом и запахом. Сам видел, Никита. Ей Богу не вру.
Ефросинья с Любавой громко рассмеялась, а Никита звонко им вторил, хлопая себя ладонями по коленкам. Посмеявшись, он мотнул головой и сказал:
– Да вам, Захарий Иванович былины или верши надо слагать. Подучиться совсем немного и славить Русь, как неизвестный нам человек, сложивший *Слово о полку Игореве*.
-А учиться я завсегда готов, вот и Фрося моя скажет, – обрадовано заспешил заверить Никиту Захарий, – купеческую науку постиг и сынам передал. Научишь, что ли, Никита верши складывать?
-Научу, – заулыбался он, – только я сам ещё учусь. В этом деле не уменье важно, а Божье наитие. Вот как бывает: и настроение хорошее, и душа поёт, и кажется, сейчас самое время вершами заговорить. Ан нет. Не хотят слова в строчки ложиться и ничего окромя застрявшего в голове речка-печка или любовь- морковь не получается. А бывает наоборот. Когда, ни с того, ни с сего, верши сами в голове, как по чародейству нарождаются. Или лучше сказать, что душа вдруг проснулась, и поговорить ей захотелось словами нежными. Словно Божья искра сверкнула и слова из самого сердца изливаются и сами по себе в строки сплетаются, как цветы весенние, когда их девчата в венок прилаживают. Одним словом, Захарий Иванович красота Божья и благодать!
– А хотите мои верши послушать? – неожиданно спросил Никита и глянул на Любаву, – только не обессудьте, если не любы окажутся. Какие есть. Читать?
– Завсегда рады, – с готовностью ответил Захарий, – так, мать? Милости просим.
Ефросинья поправила платок на голове, опустилась на лавку. Любава же стала рядом с бабушкой. Положив одну руку бабушке на плечо, она с застенчивым любопытством рассматривала монаха.
Никита, помолчал немного, будто собирая силы, и тихим и чувственным голосом принялся рассказывать свой верш.
Пред битвой Куликовской
Русь святая, землица отцовская,
Поучала сынка – свою рать:
Пойди в поле, дружина Московская,
Тяжко мне на коленях стоять!
Поищи там Мамая постылого,
Поверни его полчища вспять.
Жизнь под ханским ярмом опостылела,
Хватит нам на коленях стоять!
Подымайся, бери свою палицу,
Взрос ты, сын, и твой гнев не унять.
Сколько можно терпеть окаянного?
Хватит, сын, на коленях стоять!
А случится погибнуть за волию -
Буду я о тебе горевать…
Смерть страшна, но страшнее тем более
Нам всю жизнь на коленях стоять.
А вернёшься, сынок,
Будем праздновать.
Жить – так жить, а гулять – так гулять!
Верю я: не придётся мне долее
Никогда на коленях стоять!
Ефросинья с внучкой вытирали слёзы, а Захарий зашмыгал носом.
– Зело, Никитушка, – проговорил он, наконец, – я так, никогда, не смогу.
– Как знать, Захарий Иванович? – довольный похвалой, весело сказал Никита. – Попробовать вам надо, авось у вас Божье наитие похлещи, чем у самых великих гусляров Руси будет.
Он полез в свою суму и достал мелко исписанную грамоту.
Вот, Захарий Иванович, принёс я переписанную мною летопись рязанского мужа Софония. Великий был монах. Через десять лет после Куликовской битвы записал он сие великое событие и прославил себя и Русь вовеки. Я зачитаю её вам, а вы, Захарий Иванович, подмечайте, где мы можем поправить Софония, а где и дополнить. И Никита начал читать: и про Русь, и про князя, и про подготовку к битве, и про саму сечу…
– Да-а-а, – проговорил неопределённо Захарий, когда Никита закончил читать свой свиток. Он встал с лавки, подошёл к Ефросиньи, зачем-то погладил по голове Любаву и вернулся на своё место. Помолчав ещё немного, он, наконец, начал вспоминать: про Сарай Берке, про батюшку, дьякона Фёдора, про то, как он доставил сообщение Семёну Мелику…
-Не успел я домой вернуться и Фросюшку поцеловать, как гонец прилетел от князя великого. Что тут поделаешь? Поехал. Ждал меня князь вместе с Микулой Васильичем и Семёном Меликом. Повторил я слово в слово, что мне дьякон Фёдор с батюшкой наказывали.
-Пусть, собака, идёт, – сказал тогда князь, – только не та Русь ныне, что при Батые была, кровью своею Мамай харкать будет.
А Микула Васильевич-то успокаивать его стал.
-Плохой мир – лучше, чем хорошая сеча, – говорит он, – может, откупимся ныне? Нам бы пока усмирить князя Литовского Ягайло и князя Олега Рязанского. Вот закончим объединение Руси, а уж опосля и дадим Мамаю по заднему месту?
-Нет, друже Микула! – вскричал Семён, – хватит Орду кормить. Стон по земле стелется от бесчинств поганых ордынцев. Пришло время и Руси свободно вздохнуть.
Долго они спорили, забыв обо мне, а я стою пред ними, и дыхнуть не смею.
– Вот что, – проговорил, наконец, Дмитрий Иванович, – чует сердце моё, что не дань интересует царя ордынского, а землица наша. Пошлю к нему посольство, чтобы время выиграть. А пока посольничать будем, я дружину крепкую сберу и дадим бой. Пришло время указать захватчикам на дверь. Натерпелись за столько лет и хватит!
Князь постоял, молча, задумавшись, потом пристально посмотрел на меня и сказал:
– А что Захарий! Поедешь к Мамаю посольником моим?
-Ох, и напужался я! – заулыбался своему воспоминанию Захарий.
-Яки можно? – отвечаю я князю. – Посольники все из бояр великих, мужи толковые и учёные, а я кто? Сын купца, у которого молоко на губах не обсохло.
– Не скромничай. Справишься! Молод – не беда. Я вижу: ты – муж достойный и не по годам сообразительный, – говорит князь. – Повезёшь подарки дорогие и молвишь Мамаю так: князь Дмитрий Иванович челом тебе бьёт и мира вечного желает. Собирает, дескать, он посольство великое к царю Мамаю и всё из бояр знаменитых. Привезут они дань Орде, какую он скажет. Ну, а далее, тяни время и морочь ему голову небылицами чудными о любови князя к Орде Золотой.
-Пусть Мамай ждёт моё посольство и дань, – рассмеялся тогда князь, а я тем временем дружину сбирать буду. Что скажешь, друже Семён?
-Правильно, Дмитрий Иванович, – поддержал его Мелик, – а я дам Захарию пятнадцать своих орлов – соглядатаев, пусть они силу ордынскую подмечают. А в ночь пошлю отряд особый за Дон – реку: неплохо было бы языка заарканить из князей ордынских. И планы их коварные до конца раскрыть. Как, Дмитрий Иванович, одобряешь?
На том и порешили тогда, и вскорости поехал я в Орду посольничать. Разодели меня, как царевича, злата много дали и браги крепкой. Чтобы Мамая поить. Семён Мелик дал мне лучших людей своих и двух толмачей, чтобы гутарить мы могли с Мамаем.
В землях рязанских князя Олега его дружина нас перехватила. Узнал князь Олег, что к Мамаю я еду и что я – особый посол князя и спрашивает меня:
-А знает ли князь Московский, что Мамай по осени, когда крестьяне урожай снимут, на него идти собирается?
-Почём же мне знать? – говорю ему, – Дмитрия Ивановича и спрашивай.
-Знает, видимо, коль посольство к Мамаю не в срок отправил – говорит он мне, – только того не знает Дмитрий Иванович, что князь Литовский Ягайло на помощь Мамаю собрался. Восемьдесят тысяч латников хочет с собой привести. Так и передай это князю. А ещё передай, что я тоже пообнадёжил Мамая своею дружиною. Только скажи Дмитрию Ивановичу, что человек я православный и не Иуда. Не стану я Мамаю против Руси служить. Но… и за него, князя Московского, ворога своего, стоять не буду.
Отпустил он меня, а я человека к Семёну Мелику послал со словами князя Олега…
Ну, а потом, за Доном великим повстречали мы дозор ордынский и отвели они нас в степь к обители царя Мамая. Хорошо он меня принял. Да и как же иначе? Я много подарков дорогих привёз.
Три дня мы с ним бражничали. Он и девок своих мне в жёны предлагал.
-Краси-ивые все, – тихо сообщил Захарий Никите, чтобы не слышали жена и внучка, и, покосившись на Ефросинью, громко добавил, – православный я, чай, и венчанный – даже взглядом оную не окинул. Вот! Моя – то лебёдушка мне дороже и краше всех поныне.
Пока я бражничал, люди Семёна не дремали и всё примечали: и людишек прибывающий в стан, и само число ратников в стане, и обоз из скольких телег состоит. Ничего от их внимательных очей не укрылось.
На третий день распрощались мы с Мамаем.
-Буду ждать посольство и дань от князя московского, – сказал он мне на прощанье.
Сам улыбается, по плечу хлопает и приговаривает:
-Хорош урус, хорош. Возвращайся ко мне, я тебя мурзой сделаю и жён дам – сколько пожелаешь.
С тем я и отбыл назад в Москву.
Въехали мы в Залесскую сторону – грады русские не узнать. Загудела Русь, словно на пожаре. Набаты бьют, люди суетятся, как мураши потревоженные, причём не просто суетятся, а суетятся с весёлым и бесшабашным отчаянием. Как будто праздник великий грядёт, а не смерть лютая. Мужики вооружаются, посадские для них кольчуги плетут, ковали мечи булатные справляют, купцы снедь дармовую к лагерю свозят. Со всех сторон необъятной Руси люд прибывает спеша друг пред другом за Русь-матушку свои животы положить. Страсть Господня, одним словом! И весь этот мир из городов и деревень русских в Коломну направляется, куда князь Дмитрий Иванович приказал быть всем к 15 августу.
Взял Семён Мелик меня в свой сторожевой полк гонцом. Вот Фросюшка соврать не дозволит – минуты свободной в дни сбора на битву для неё не было. Ни поцеловать, ни приголубить. То туда с приказом лечу, то сюда. А потом и выступили из Москвы на Коломну.
– Прощай, Ефросинья Алексеевна и матушка родная – говорю я им, – Бог один только ведает, что со мною случится. Не поминайте лихом и простите меня, если что не так сделал или сказал.
До сих пор это помню, словно вчерась было: старушка моя матушка целовала меня с какой-то суетливостью, будто спешила нацеловаться вволю и другого случая ей более не представится. И плакала не переставая. Фрося держалась до последнего, только страх горел в её глазах. Но и она не выдержала и заплакала. Потом поцеловала меня и осталась стоять у калитки, махая мне вслед рукой, а другой рукой слёзы утирая. И себе и матушки моей, которая крестила и крестила меня, хотя я отъехал от них уже далеко.
А рать собралась – взглядом не охватить. Такое скопление люда, что, казалось, весь Вавилон библейский у кремля на Пожаре собрался. Пришлось на Коломну, город скоморохов, тремя дорогами следовать. Во как!
– Город скоморохов? – удивился Никита. – Я никогда не слышал, Захарий Иванович, чтобы Коломну так называли. Был там не раз, но скоморохов там нигде не видел.
Да нет, Никита, это я так Коломну про себя называю. Скоморохи разве не православный люд? Они не глухие и слышали, что все в Коломну идут. Вот они со всей Руси в Коломне и собрались гурьбой, словно на ярмарку медового спаса. Понаставили своих балаганов, и давай людей тешить. С утра и до ночи. Платы не брали, за так всех, кто хотел, в балаганы пускали. Если ранее, на ярмарках весёлая кутерьма в балаганах была, шутки, песни, пляски, то в те дни скоморохи, всё с нечистой силой в шатрах боролись. А обличьем нечистая сила всё на басурман смахивала. Бубны загремят, гусли занозой в сердце заноют, и начинается потеха. Поначалу в балаганах нечистая сила всегда верх брала. Так замордуют упыри добрых людишек, что самому хочется душам простым на помощь в центр шатра выскочить и наподдать хорошенько поганцам. Народ свистит, кричит в помощь, охи, ахи от детей и женщин. Потеха, одним словом. Потом скоморохи, что добрых молодцев изображали, начинают теснить врага. Мечами деревянными отчаянно машут, прыгают как оглашенные выше головы, колёсами по шатру крутятся, шутливо умирают в битве с поганцами и вновь воскрешаются. А в конце всей потехи, к радости люда, как бы нечисть не пыжилась, как бы ни пыталась одолеть простой люд, добрые скоморохи всё равно побеждали: и Кощея, и лешаков разных, и упырей. Люд в те балаганы валом шёл. А народу что ещё надо? Повеселиться и порадоваться. Лишь бы справедливость да доброта на земле воцарилась. Лишь бы любовь восторжествовала, и любимые воссоединились вовек. Лишь бы Отчизна была свободной, и детишки подрастали. Как вспомню тех скоморохов, так жалко мне их, Никита становится. Как рать на Дон двинулось, то скоморохи не отстали. Побросали свои балаганы, мечи настоящие в руки взяли и айда в полки русские вливаться. А сеча, Никита, это не в балагане мечом махать. Погибли скоморохи в большинстве своём. Только уже не в шутку. По настоящему, как и положено, умирать ратникам землицы нашей. Вот тебе Никита и скоморохи, которые, по словам недалёких людишек, только и могут, что рожи кривлять, да в балагане дурака валять.
Потом Дмитрий Иванович смотр всему войску сделал, и мы выступили. Колокола гудят, бабы ревут. Кругом всхлипы, да поцелуи. Нам-то радостно идти Русь защищать, а им тяжело оставаться и ждать исхода, предначертанного господом.
На шестой день переправились через Дон на Куликово поле и лагерем встали.
Вскоре от Сергия Радонежского грамоту привезли. Знаешь – кто?
-Кто? – переспросил Никита.
-А ты подумай.
-Неужели сам преподобный Сергий? – удивился Никита.
-Я же сказывал: от него привезли, – недовольный невнимательностью монаха, сказал Захарий.
-Ну-у-у… не ведаю, помилуй Захарий Иванович. Не томите душу.
-Александр Пересвет! – с торжеством проговорил Захарий, – вот кто.
-Пресвятая Богородица! – воскликнул Никита, – так вот откуда пошли разговоры про его монашество. Ну, теперь всё понятно, Захарий Иванович.
