Сергей Нилус
Сила Божия и немощь человеческая

III. Видение одного послушника

Когда архиепископ Ювеналий (Половцев) был настоятелем Курской Коренной пустыни, он получил от одного из послушников этой обители извещение в виде докладной записки об удивительном видении, которого этот послушник был удостоен. Близость архиепископа к Оптиной пустыни, где он полагал начало своему иночеству и с которой не терял общения в духе до конца жизни, оставила след этого дивного видения в копии с помянутой докладной записки в бумагах и рукописях одного оптинского монаха. От этого монаха я получил копию в свое распоряжение и хочу поделиться с моим боголюбивым читателем. Записка эта довольно малограмотна, но изложение настолько ясно, что я приведу ее в подлиннике, исправив лишь погрешности против правил правописания.

«Его Высокопреподобию настоятелю Курской Коренной Рождества Богородицкой пустыни, отцу благочинному монастырей, архимандриту Ювеналию.

Простите, батюшка, с вашего благословения приступаю к сему делу с дерзновением и, объятый слепотою и неразумием, прошу и надеюсь, что вашим благоразумием и милостивой отеческой любовью они будут покрыты, ибо в вашей особе вижу истинного служителя Божиих Таин и потому вручаю себя вашей святыне.

Как теперь, помню, меня жестоко смущал помысел оставить монастырь и уйти в мир. Соизволяя сему помыслу и смутившись сердцем и душой, я предался отчаянию и, наконец, решил осуществить свое намерение. Это было в четверг, а уйти из монастыря я назначил себе в воскресенье.

На следующее утро, то есть в пятницу, когда, по чиноположению монастырскому, будильщик ходил будить братию к утрени, он зашел и ко мне, но я, по обычной своей лености, лег опять на постель – подождать, когда зазвонят к утрени, и тотчас заснул.

И представилось мне странное видение: вижу, что я будто уже умер без покаяния, сижу над своим телом и горько плачу. И внутренний мой голос говорит, что я осужден в ад на вечное мучение. Пуще прежнего я заплакал и говорю:

– Господи! Если бы я знал, что умру в настоящую ночь, то сходил бы к своему духовнику, покаялся бы и просил бы братию помолиться обо мне. А теперь я умер без покаяния, и что мне теперь делать? Господи! Хоть бы Ты, подвергнув меня временно мучениям, дал мне воскреснуть, чтобы принести покаяние: Ты долготерпелив и многомилостив, и что невозможно у человека, у Тебя все возможно.

В ту минуту, когда я взывал к Господу, явился некий Юноша, весьма красивый лицом, в белой, блестящей, как бы шелковой одежде, опоясанный крестообразно на груди широкой розовой лентой. Подошел ко мне этот Юноша, взял за руку и повел в какое-то темное, мрачное место. Ах, что же я там увидел!.. Много нагих людей сидело там: одни горько плакали, другие жалобно стонали, а иные, скрежеща зубами, рвали на себе волосы и кричали:

– Увы! Увы! Горе нам! О, горе, о, беда!..

При виде этого сердце мое исполнилось страха и ужаса, так что я затрепетал. И говорит мне Юноша:

– На это место мучения широким путем пришли люди, а теперь я покажу тебе, куда тесный путь вводит, и куда войти можно только скорбями многими.

И только он выговорил эти слова, как явился другой Юноша, во всем подобный первому, и назвал его по имени, но имени этого я припомнить не могу. И Юноша этот берет меня за руку и говорит первому, приведшему меня:

– Пойдем к его гробу: там начали петь панихиду!

Тут мы все трое очутились в нашем соборе, но только ни гроба, ни тела моего я там не видал, а лишь слышал пение: „Твой есмь аз, воззови мя, Спасе, и спаси мя“.

Мне стало вдруг легко, радостно и весело на душе. И говорит мне первый Юноша:

– При пении панихиды душе делается всегда весело.

В это мгновение представилось мне, что мы стоим пред какими-то великолепными вратами, и вижу я, у врат этих стоит множество Ангелов в белых сияющих одеждах, и лица их – красоты неизреченной. Путеводители мои вошли в эти врата невозбранно, а меня предстоящие Ангелы туда не допускали, и один из них сказал:

– Писано есть: ничтоже скверно внидет семо!

Тогда один из моих путеводителей обернулся на эти слова и сказал Ангелам:

– Пустите его – Бог милосердует о нем!

По слову его расступились Ангелы и дали мне дорогу. Не успел я переступить порога врат, как раздалось неслыханное, великолепное пение:

– Сии врата Господни и праведные внидут в них!

И так пение это было приятно, что я не мог достаточно насладиться несказанной его сладостью.

Пройдя врата, мы вступили во внутренность какого-то дивного храма, и там я увидел великое множество людей всякого возраста и звания, и одни из них держали в руках кресты, другие – зеленые ветви, иные – цветы, иные – свечи, а некоторые ничего в руках не имели, но все были в великом восхищении и неизреченной радости. И носился там благоуханный воздух, тонкий и приятный, как бы голубого цвета. И сказал мне один из Юношей:

– Смотри – это покой мирских людей… Пойдем далее: я покажу тебе покой монахов, потрудившихся в Коренной обители.

Тут мне показалось, что мы поднимаемся как бы по лестнице куда-то выше. И я спросил водившего меня Юношу:

– Позвольте мне узнать ваше имя!

Юноша отвечал:

– Имя мое – Послушание. Запомни же, что и тебя послушание ведет в Царство Небесное.

Только были сказаны эти слова, как мы вновь предстали пред великими вратами и затем оказались в храме, или обители, красоты неописуемой и еще более великолепно сияющей, чем виденный мною раньше храм. И пояснил сопутствующий мне Юноша:

– Се – покой монахов!

В умилении и восторге, не в состоянии достаточно насладиться открывшимся предо мною зрелищем, смотрю я влево от себя и вижу как бы облако, а на нем – множество Ангелов, и плетут они венцы из различных цветов такой красоты и приятности, что нет им подобия на земле нашей грешной. Спросил я:

– Кому эти венцы и цветы?

Последовал ответ:

– Работающим в терпении усердно Господеви, терпящим скорби в самоотвержении, писано бо есть: „Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает; не даст молвы праведнику“. Терпи и ты: терпение преодолеет всякие скорби. Ибо говорит Господь: „В терпении вашем стяжите души ваша“. Вмале потрудившиеся покоиться будут здесь вечно со святыми отцами. Все они терпением заслужили славу. Жизнь земная не что иное, как воспитание младенца, потому и писано: „Аще не будете аки дети, не внидете в Царство Небесное.

Разбери свойство доброго отрочати и поревнуй!“

Наслаждаясь красотой небесной обители, мы пошли далее и вступили в просторную долину, где росли многоразличные цветущие деревья, а некоторые были с плодами, только я не мог понять – с какими. По долине протекали дивные реки чистой, прозрачной, как хрусталь, воды, и весь воздух был напоен ароматным запахом бесчисленных прекраснейших цветов. Спутник мой Юноша, указывая на это место, сказал:

– О нем, провидев духом, говорил пророк Исаия: „Имже не возвестися о нем, узрят, и иже не слышаша, уразумеют“. А апостол Павел, увидев славу, уготованную любящим Бога, желал разрешиться и со Христом быти. Пророк же Давид, мысленно созерцая эти покои Господни, так говорил: „Покой мой зде, да вселюся в онь. Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни“… Слышал, сколько я привел тебе свидетельств? Смотри же, зажегши светильник веры, не угаси его и старайся сосуд твой наполнить елеем добрых Христа ради дел, чтобы выйти тебе с радостью во сретение Небесного Жениха, Христа. Если будешь всегда таков, как теперь, и станешь верою ограждать себя от духа уныния и отчаяния, я всегда буду с тобой».

И сказал мне Юноша:

– Пойдем к Престолу Господа Вседержителя Иисуса Христа!

Двинулись мы далее все той же прекраснейшей долиной и увидали впереди нас стоящий хор Ангелов и как бы храм, а посреди его – второй ангельский хор, стоящий по левую сторону, а по правую – третий. И расступились перед нами Ангелы, давая нам невозбранный проход и смотря на нас с улыбкой небесной любви и радости. Когда же мы проходили через ангельские ряды, то два моих спутника, Юноши-Ангелы, тихо коснулись моего плеча и сказали:

– Блажен ты, юноша, что оставил мир и измлада возлюбил Христа Господа!

И Ангелы запели: «Господа пойте дела и превозносите Его во вся веки!»

Что же это было за дивное пение! И нет ему подобия в звуках человеческого пения!..

Тут увидел я: с левой стороны стояли три аналойчика, подобные нашим церковным, на одном лежал Крест, изукрашенный цветами, на другом – Евангелие золотое, на третьем – икона Знамения Божией Матери. И смотрел я, как идет прикладываться к ним попарно, с великим благоговением множество монахов, одетых в белоснежные одежды: игумены впереди, за ними архимандриты, сзади архимандритов – иеромонахи, монахи и послушники.

Сказал мне Ангел:

– Это монахи, потрудившиеся в Коренной пустыни.

Ангел назвал их всех по имени, но имен я не помню.

Я спросил:

– Где же отец Иоанн Асеев?

Ангел ответил:

– Он здесь.

– А можно его видеть? – спросил я.

– Нет, – отвечал Ангел, – увидишь его после. Пойдем и мы приложимся!

И пошли мы в паре с моим Ангелом и, когда мы подошли ко Кресту, то Ангел сам перекрестился и сказал мне:

– И ты перекрестись!

Мы приложились ко Кресту, Евангелию и иконе. И в это время правый хор Ангелов запел: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…», а левый затем пел: «Просвети мя светом разума святого Евангелия Твоего». Потом вышли все хоры ангельские на середину храма и запели: «Величит душа моя Господа и возрадовася дух мой о Бозе Спасе Моем»… – и так до конца песни.

Если бы душа моя была в теле, то расторгся бы их союз: до того сладко, величественно и великолепно было ангельское пение. И трепетала душа моя восторгом невыразимым.

При небесных звуках этого песнопения храм наполнился такого благоухания, что и уму представить невозможно. Не передать мне языком человеческим того восторга, радости, услады сердечной, какие испытывала тогда моя душа, растроганная и умиленная.

В храме, где совершалось это дивное торжество, иконостаса не было, а место его занимала как бы огромная завеса розового цвета, и по всему храму сиял свет светлее в бесчисленное число раз земного солнца, так что не было возможности смотреть вверх от нестерпимого блеска.

И там, в свете неприступной славы Своея, был Престол Господень…

Но я не мог Его видеть…

И сказал тогда мой Ангел:

– Теперь пора тебе к утрени. Только помни, что имя мое – Послушание. Ты теперь видел славу, уготованную любящим Бога: не скорби, что пошел в монастырь. Многие желали этого пристанища, но, не быв избраны, не могли его достигнуть…

При этих словах Ангела я проснулся. Сердце мое исполнено было страха и радости и, как голубь, трепетало, и не знал я, где нахожусь – на небе или на земле. Пошел я к утрени в церковь и стоял там до поучения, углубясь в размышление о виденном, после чего возвратился в келью…

Прошу святых ваших молитв и благословения. Многогрешный послушник С. Ч.

1863 года сентября двадцатого дня.

Вот что, по видению неведомого, но Богу угодного послушника Коренной пустыни, уготовано для вечного радования о Христе Иисусе, Господе нашем, всем любящим Его и проходящим путь земной жизни, этого великого училища младенчествуюших душ, в послушании, смирении и терпении.

Неземной, непередаваемый языком человеческим восторг, радость, умиление и исполненное вечного удовлетворения счастье вечное и неизобразимое!

И когда посмотришь с высот небесных, отверзающихся в видениях смиренным сердцем и простым разумом, просвещенным единым чистым светом живой и деятельной веры, когда взглянешь оттуда на смуту современного человечества, в погоне за призрачным, невозможным и недоступным на земле счастьем заливающего братской кровью войн и междоусобий грешную землю, тогда заскорбит и заноет великой жалостью сердце верующего христианина о безумии жалкой гордости человеческого разума, бессознательно и стремительно влекущего человечество на самое дно геенны нечеловеческой злобы и страдания, откуда уж нет возврата…

Но кто из мнящих себя богатыми разумом поверит теперь этому свидетельству истины?

«Если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят».

IV. Замечательное сновидение

Второго октября в два с половиной часа пополудни 1850 года в Предтеченском скиту Оптиной пустыни скончался иеромонах Никон.

Несколько дней спустя по исполнении шести недель, а именно восемнадцатого ноября, в день воскресный, после утрени, новопосвященный иеромонах Варсонофий, готовясь служить раннюю Литургию, прочел правило ко Святому Причащению и от усталости, в ожидании звона к обедне, присел на стул и тотчас заснул. И показалось ему во сне, что он видит в каком-то незнакомом ему месте многочисленное собрание скитской и монастырской братии и среди других, к удивлению его, сидит умерший иеромонах Никон. И удивился во сне Варсонофий: как он здесь? Ведь он умер! Тогда Варсонофий обратился к братии:

– Смотрите – это отец Никон!

И братия будто бы тоже увидела почившего иеромонаха. В какой тот был одежде, этого Варсонофий не заметил, но запомнил, что на голове его была камилавка, а не клобук, как обыкновенно носят иеромонахи во время служения.

На руках Никона, обернувшегося лицом к востоку, лежал младенец, и Никон вслух поминал некоторые имена, и, когда произнес имя Никон, то младенец, до того времени молчавший, проговорил:

– Я – Никон!

Ответ младенца пробудил у Варсонофия желание узнать о его загробной участи, и он спросил:

– Где же ты теперь находишься?

– В раю! – ответил младенец. – Между святыми.

Варсонофий еще спросил:

– А каков рай?

Младенец восхвалил красоту рая. Какими словами он был описан, этого Варсонофий упомнить не смог, но впечатление осталось у него, что рай неизобразимо прекрасен. Вспомнив о мытарствах, он спросил:

– А по мытарствам тебя водили?

Младенец, как бы вспоминая что-то очень тяжкое, несколько раз протяжно повторил:

– Уж водили, водили, водили, водили!

Всем своим видом и интонацией младенец выразил, что он прошел мытарства с тяжелым испытанием.

– Как же ты от них избавился? – продолжал спрашивать Варсонофий.

– Пришел Архангел Михаил, – отвечал младенец, – и вывел меня оттуда.

Долго расспрашивал младенца Варсонофий, и тот отвечал на все его вопросы, только все это Варсонофий позабыл. Из этой беседы он запомнил только, что обращался к окружающей братии, говоря им, чтобы и они предлагали свои вопросы младенцу. Но братия стояла молча, и никто у младенца ничего не спрашивал. Варсонофий вспомнил об аде:

– А ад ты видел? Скажи мне: тяжки в нем мучения?

Варсонофию показалось, что младенец не находит слов, чтобы выразить лютость адских мучений, тотчас явилось у ног Варсонофия какое-то чудовищное животное, которое беспрестанно на его глазах меняло свой вид, поднималось, опускалось, делилось на части и мало-помалу исчезло. Варсонофию во сне подумалось, глядя на его видоизменения, что в них заключен образ многоразличных степеней адских мучений. После этого видения Варсонофий более не видал младенца, а как будто вышел к братии сквозь какую-то отворенную дверь и рассказывал им об ужасах ада, как сам мог о них понять из своего видения…

Проснулся Варсонофий в великом страхе, и тут пришел будильщик возвестить о времени идти служить Литургию.

Иеромонах Никон был приобщен Святых Таин всего за три с половиною часа до кончины, в полной памяти, хотя говорил мало и не совсем внятно. По верованию же Святой Православной Церкви, умирающий вскоре после уподобления Святых Таин не проходит мытарств. Почему же, спросят боголюбцы, не так было с Никоном?

В самом деле, преподобные Каллист и Игнатий (в 92 гл. «О безмолвии») приводят слова Иоанна Златоустого о некотором чудном старце, который сподобился «увидети и услышати, яко имущии отсюда отходити, аще Святых Таин причастятся с чистою совестью, егда умрети имут, дориносяще Ангели, причащения ради онаго, отсюду возносят». Но кто из нас похвалится чистую совесть иметь? Ежели преподобный Марко Фраческий, которого Святых Таин приобщали святые Ангелы, задержан был на мытарствах целый час, то как можно сделать решительное заключение о тех, кто в жизни христианской менее совершен этого дивного святого? Задержан же был Марко Фраческий, как уверяют некоторые прозорливцы, сподобившиеся это видеть, за то, что возбуждал и убеждал душу свою перед кончиной не бояться приближающегося разлучения ее с телом, вспоминая многие свои труды, многие слезы и различные скорби, Бога ради понесенные. Злые же мытари представляли на мытарствах, будто бы преподобный Марко перед смертью хвалился строгою и подвижническою своею жизнью, и потому не допускали душу его восходить на небо до тех пор, пока Божественный глас не повелел святым Ангелам:

– Принесите Ми сосуд избранный!

Это сокровище веры было найдено мною в келейных записках одного из оптинских иноков. Они достались ему по наследству духовному преемственно от целого ряда предшественников его монашеского подвига, изучавших великое дело Христовой веры «не в препретельных человеческого разума словесах, а в явлениях силы и духа».

Забыли эту науку из наук многие из новых богословов и, вожди слепые, – куда ведут они вверенное им ученическое слепое стадо?…

Христос воскресе!

I

Пасха 1906 года долго будет памятна Оптиной пустыни. Светло праздновался верными в Оптиной обители этот праздник из праздников; торжество из торжеств возвещали миру могучие оптинские колокола; неслись к самому небу ликующие их голоса, радуясь вечной победе Неба над адом, жизни над смертью, когда от Литургии Светлого Христова Воскресения многочисленная семья Оптиной братии во главе с маститым своим настоятелем шла в братскую трапезу воздать хвалу Воскресшему Господу радостными розговенами после труда бденного и поста строжайшего Великой седмицы Страстей Господних.

Радостно, победно, торжествующе гудела и переливалась в весеннем воздухе могучая медная волна колокольного великопраздничного трезвона.

О, Пасха велия и таинственная, Христе!

Много собралось народу из окрестных сел и деревень на пасхальную ночь в Оптину: переполнен был собор обители. И после Литургии весь праздничный богомольческий люд веселым и шумным, жизнерадостным потоком вслед за монахами разлился по горе Оптинской, по ступеням храма и лестницы, ведущей к святым воротам, торопясь к перевозу через многоводную Жиздру, чтобы поспеть к семейным розговенам в кругу своих, проведших святую ночь в приходском храме.

Хорошо, светло, радостно было на душе у всех. Кто из православных, живущих жизнью матери-Церкви, не знает светлой радости пасхального утра, когда и само солнышко-то по особому светит – «играет»?!..

В 1906 году Пасха совпала с весенним половодьем. Немного не доходя до белокаменных стен Оптиной, разливается весной многоводная, омутистая Жиздра; а бывает, хоть и редко, и так, что прямо из ворот, – садись и поезжай на лодке. И, неся взломанные весенним пригревом седые, косматые от талого снега льдины по стремнине своего русла, доплескивается расходившаяся, могучая река желтой волной разлива, заливая прибрежные ветлы и монастырские яблони до самой твердыни стен оптинских и лижет порог святых ворот и каменные ступени входа в святую обитель.

II

В пасхальное утро памятного дня Жиздра еще не выливалась из берегов, но полая вода, едва сдерживаемая упругими берегами, уже мчалась с ними вровень, шумя и волнуясь не меньше праздничной толпы, стремившейся к перевозу.

На Оптинском берегу парома не было; он только что отчалил, перегруженный передовой толпой богомольцев. Надо было ждать, а ждать, ох, как не хотелось деревенской молодежи, по большей части молоденьким девочкам-подросткам лет от двенадцати до шестнадцати. Были с ними и мальчики того же возраста.

– Давай, переедем на лодке! Чего там парома дожидаться!

Сказано – сделано. А на грех, на Оптинском берегу и лодка оказалась. Старших никого не случилось: своя, стало быть, молодая волюшка! И залезло девичьего народу в лодку столько, что застонала бы лодка, если бы только была живая.

Какой-то мальчишка, на другой грех, тут оказался и вызвался править: и отвалила перегруженная народом лодка, и поплыла, едва не зачерпывая бортами, на стремнину.

И пяти саженей не отплыли от берега, как лодка, накренившись, черпнула воды одним бортом. С визгом шарахнуло к другому борту девичье стадо, и в миг один на самой быстроте перевернулась лодка и, как яблоки спелые в бурю, попадал народ в омут вешняго половодья.

Батюшки-светы, родимые мои! Что ж тут только было! Одно слово: великая кара грозы гнева Божьего. Не пощадил Господь святыни Своей: Светлого Своего Праздника не пощадил… Стоном застонала, криком закричала быстрая Жиздра от стону да от крику утопающих. Увидели на Оптинской колокольне страх этот, стали бить сполох: выбежали с иконами – бегут все к берегу, кричат: «Народ тонет, тонет православный народушко!» Пока бежали да добрались до берега, – по Жиздре уж только мертвые, дубелые от холодной воды молодые тела плывут девичьи, да кружится над омутом между льдинами кверху дном лодка, а на лодке верхом – одна молодая бабенка; за края лодки душ пять-шесть девок в воде держатся; и все они кричат:

– Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе!

Только и спаслись эти, что «Христос воскресе» кричали.

Шестнадцать молодых девичьих душ со Светлого Праздника отошли из царства земного в Царство Небесное. Тела одних разыскали, других же, сколько ни искали, так и не нашли: быстра, многоводна и омутиста весенняя Жиздра!

Долго не забудет пасхального этого утра святая Оптина пустынь. Не забудут его и окрестные крестьяне, особливо те, у кого на Пасху справлялись поминки по утопленникам.