Петр Мультатули
Император Николай II. Мученик

Можно с уверенностью говорить о том, что П. А. Столыпин как государственный деятель был взращен Императором Николаем II, который возлагал на него наиболее важные вопросы государственного строительства. Столыпин занимался и вопросом строительства линкоров, и проблемами финляндского сепаратизма, и влиянием на внутреннее положение в Империи масонов, и, конечно, проведением в жизнь коренных реформ российского общества. Поручал Государь Столыпину и некоторые вопросы внешней политики. В 1906–1911 гг. Столыпин был, без всякого сомнения, главным советником Николая II по главным вопросам государственной жизни России и полноценным главой Императорского Правительства. Всегда ли председатель Совета министров успешно справлялся со своими обязанностями? Не стал ли он с годами верить в свою исключительность, незаменимость? Не было ли у него намерений ограничить власть Самодержца? Иногда на эти вопросы приходится слышать положительные ответы. Писатель-публицист В. Г. Джанибекян, разумеется, безо всяких ссылок на источник, приводит следующий диалог, якобы состоявшийся между Николаем II и жандармским офицером А. И. Спиридовичем в августе 1911 г. в Ливадии, незадолго до убийства Столыпина. Якобы во время прогулки со Спиридовичем по парку Николай II спросил его: «Мне хотелось бы с Вами кое-что обсудить. Не могли бы вы пояснить мне, чему в последнее время симпатизирует Столыпин? Ко мне поступают самые разноречивые сведения о его симпатиях, думаю и в Вашей комнате накопилось немало интересного.

Спиридович понял: Царь говорит о материалах, которые накапливались в помещении его личной секретной службы, в обиходе именуемой “комнатой провокаторов”. Туда стекались сведения, полученные не только официальным путем, но и от агентуры»^{335}.

Спиридович сообщил Царю поступившие ему агентурные сведения о том, что Столыпин во время карточной игры в Английском клубе Петербурга в компании Гучкова, Бобринского и агента жаловался, что, несмотря на свое высокое положение, он не чувствует себя уверенно и прочно. «В любой момент Государь может прогнать меня, как лакея, – вырвалось у него. – В Англии, где существует конституционная монархия, ничего подобного с премьер-министром произойти не может. Избавить от поста может только парламент». На эти слова Гучков стал убеждать Столыпина, что «затишье в Империи ненадолго, что лучше было бы, не ожидая новой бури, которая сметет монархию, проделать все сверху, превратив Думу в парламент по английскому образцу. Бобринский заметил, что настоящий царь в России сегодня Столыпин, и обратил внимание на тот факт, что именно он сумел железной рукой усмирить смуту»^{336}.

На вопрос Царя, как отреагировал на эти слова Столыпин, Спиридович ответил: «Промолчал, Ваше Величество». Николай II якобы совершенно спокойно заметил: «Вот видите, как все просто. А я все думаю, почему же Пётр Аркадьевич таким тоном разговаривает со мной, предъявляет ультиматум: если я не введу земства в западных губерниях, то он намерен выйти в отставку. Требует распустить Государственную думу и Государственный совет, отказавшихся утвердить его предложения. Неужели он действительно думает об усилении своей власти? А мне не везет на премьер-министров. Витте оказался больше француз, чем русский, Столыпин больше англичанин, к тому же и сторонник конституционной монархии»^{337}.

Для того чтобы понять, могла ли в действительности быть подобная сцена, следует обратиться к инциденту с западными земствами. Но перед этим необходимо сказать два слова о политических взглядах Столыпина, его личности. Столыпин, несмотря на свой реформаторский настрой, всегда называл себя сторонником Самодержавия. Выступая в Государственной думе 1 июня 1907 г., он заявил: «Историческая Самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности»^{338}. 16 ноября 1907 г., снова в Государственной думе, Столыпин отметил, что «Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при условии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегавшую ее от распада»^{339}. У Столыпина, как и у всякого человека, а в особенности человека талантливого, конечно, было много недостатков. Но таких качеств, как лицемерие, цинизм и двурушничество, за ним не водилось. Виленский губернатор Д. Н. Любимов вспоминал: «О Столыпине у меня сохранилась память как о человеке властном, очень самоуверенном, иногда даже заносчивом, но необыкновенно чистом и прямом, никогда не преследующем какие бы то ни было личные интересы»^{340}. Столыпин всегда говорил что думал, иногда даже в ущерб самому себе. Если он утверждал, что считает Самодержавие «драгоценнейшим достоянием», то именно так он и думал, и ни о каких «английских конституционных монархиях» не мечтал. К тому же при всей своей верноподданности Петр Аркадьевич не раз вступал с Государем в споры, иногда довольно жаркие, так что Николаю II приходилось его ставить на место. Д. Струков отмечает: «Столыпина действительно иногда “заносило”: чрезвычайная увлеченность работой делала его резким и категоричным даже в разговоре с Императором»^{341}. Великая Княгиня Ольга Александровна вспоминала: «Прекрасно помню, как Ники однажды сказал мне: “Иногда Столыпин начинает своевольничать, что меня раздражает, однако так продолжается недолго. Он лучший председатель Совета министров, какой у меня когда-либо был”»^{342}.

Так что, в отличие от сочинений Джанибекяна, Столыпину незачем было бояться того, что Государь «выгонит его как лакея», так как глава Правительства в пылу отстаивания своей позиции не раз сам просил об отставке. Первым поводом для такого прошения стал инцидент с законопроектом о штатах Морского Генерального штаба, который Государственная дума приняла 24 марта 1909 г. Этим шагом Дума нарушила ст. 96 Основных законов Российской Империи, которая гласила: «Постановления по строевой, технической и хозяйственной частям, а равно положения и наказы учреждениям и должностным лицам военного и военно-морского ведомств, по рассмотрении Военным и Адмиралтейств Советами, по принадлежности, непосредственно представляются Государю Императору»^{343}. В связи с превышением Думой своих полномочий Государственный Совет отклонил её законопроект. Столыпин вновь внес его в Думу, которая приняла его в прежней редакции. 19 марта 1909 г. законопроект был утвержден большинством голосов в Государственном Совете. Однако на этот раз уже Государь отказался утверждать его. Среди правых членов Думы и Государственного Совета началось сильное движение против Правительства: Столыпина и думскую оппозицию обвиняли в сговоре с целью захватить управление армией и флотом в свои руки. Столыпин написал Государю письмо, в котором заявил, что он не может не предвидеть тех совершенно для него непреодолимых и непосильных затруднений, «которые создались бы фактом отклонения закона о штабе и сделали бы для правительства в настоящем его составе дальнейшее несение обязанностей невыполнимым»^{344}. То есть это был своего рода шантаж: либо Николай II утверждает законопроект, либо он, Столыпин, подаёт в отставку. Однако тогда, в 1909 г., этот шантаж получил резкий отпор со стороны Царя. «Пётр Аркадьевич, – писал он 25 апреля 1909 г., – ‹…› я решил окончательно представленный мне законопроект не утверждать. <…> О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не заграницей или в Финляндии (сенат), и поэтому я не допускаю мысли о чьей-либо отставке. Конечно, и в Петербурге, и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся. Поручаю Вам выработать с военным и морским министрами в месячный срок необходимые правила, которые устранили бы точно неясность современного рассмотрения военных и морских законопроектов. Предупреждаю, что я категорически отвергаю вперёд Вашу или кого-либо другого просьбу об увольнении от должности. Уважающий Вас, НИКОЛАЙ»^{345}.

Признавая за действиями Столыпина факт несомненного шантажа в отношении Государя, мы не можем не задаться вопросом: был ли этот шантаж злонамеренным? Ответ на этот вопрос может быть однозначно отрицательным. Будучи порой излишне самоуверенным и горячим, Столыпин считал свои действия единственно правильными. Самолюбие не давало ему смириться с нарастающим скандалом вокруг его имени. Прося об отставке, Столыпин ее не хотел, а лишь стремился убедить Государя в правильности своих действий: «Я привык открыто все говорить Вашему Величеству и считал бы бесчестным не высказать перед Вами всего, что думаю по делу, которое, помимо моей воли, приняло за время моей болезни серьёзный оборот»^{346}. Получив от Николая II холодный ответ, Столыпин смирился. В результате, выполняя приказание Государя, Столыпин и Совет министров подготовили правила, утвержденные Николаем II 24 августа 1909 г., согласно которым была не только расширена компетенция Верховной власти, но и вновь вводился отсутствовавший в Основных законах 1906 г. термин «законодательство» по отношению к акту Верховного управления, являвшемуся после 1906 г. указом, а не законом. Таким образом, власть Императора была укреплена законодательно.

В 1911 г. Столыпин вновь прибегнул к угрозе отставкой, но ситуация, в которой это произошло, была гораздо более сложной и привела к серьезному кризису в отношениях между ним и Императором Николаем II. К началу 1910-х гг. Государь понимал, что необходимо обезопасить Россию от польского вопроса. Почти вековое пребывание Польши в составе Российской Империи доказало ее чужеродность. Между тем с появлением Думы и гражданских свобод поляки все активнее начинали играть роль в политической жизни России, составляя в Думе так называемое «польское коло». Необходимо было как можно более действенно ограничить эту роль, что невозможно было сделать без установления Польской автономии. Одним из первых этапов отделения Польши от России стал проект создания Холмщины. По планам Императора Николая II Холмский край должен был быть выделен из этнографической Польши. По свидетельству С. Е. Крыжановского, которому была поручена разработка проекта, «мера эта имела установление национально государственной границы между Россией и Польшей на случай возможного в будущем предоставления отдельным местностям упомянутой выше самостоятельности в устроении местных дел, которая в применении к Польше могла выразиться в даровании Царству автономии. На этот случай заблаговременное выделение из него русской области, население которой еще не слилось с польским и могло быть сохранено за Россией, представляло большие удобства, устраняя вместе с тем одно из существенных препятствий для автономии Польши»^{347}.

В 1909 г. группа членов Государственного Совета, возглавляемая идеологом «экономического национализма», членом «Союза русского народа» Д. И. Пихно, внесла законопроект об изменении системы выборов в Государственный Совет в Западном крае (Виленская, Ковенская и Гродненская губернии). Дело в том, что управление земским хозяйством в Виленской, Витебской, Волынской, Гродненской, Киевской, Ковенской, Минской, Могилевской и Подольской губерниях, по Положению от 2 апреля 1903 г., было возложено не на земства, а на губернские и уездные комитеты и управы по делам земского хозяйства, в которых участвовали выборные земские гласные и представители государственных структур. Таким образом, подлинного самоуправления юго-западные территории не имели, а предоставить его на общих принципах, применяемых в большей части страны, мешал национальный вопрос: преимущество в земствах неминуемо оказалось бы в руках польских представителей, которые преобладали среди землевладельцев^{348}. А именно из этой категории выбирались депутаты в Государственный Совет в тех краях, где по тем или иным причинам не было земств.

Правые предложили законопроект, который поддерживал и Столыпин, в котором предлагалось распространить действие Положения о земских учреждениях 1890 г. на губернии западного края, одновременно предусмотрев разделение как избирательных собраний, так и уездных земских собраний на национальные курии (или по терминологии закона – на отделения). Предполагалось, что в ряде уездов в одно отделение смогут входить только лица польского происхождения, а в другое – все прочие. В ряде уездов, наоборот, специальное отделение создавалось для лиц русского происхождения. Таким образом, законопроект учитывал местные особенности и был призван нивелировать возможности польского населения использовать органы местного самоуправления для своих политических целей.

Государь, принимая делегацию националистов, весьма сочувственно отнесся к этому законопроекту и пообещал депутатам, что следующие выборы пройдут по новому закону. В Думу было внесено предложение продлить полномочия членов Государственного Совета от западных губерний, что давало бы Правительству время для коррекции избирательного законодательства. В свою очередь Д. И. Пихно внес законодательное предположение об изменении порядка выборов в Государственный Совет от юго-западных и северо-западных губерний^{349}. Однако октябристы отклонили этот проект на самом раннем этапе его обсуждения. По воспоминаниям Н. В. Савича: «Столыпин волновался и сердился», так как понимал, что без помощи октябристов законопроект «будет провален в общем собрании Государственной думы, а тогда автоматически наступит срок выборов в Государственный совет, причем обещание Государя останется неисполненным»^{350}. Столыпин убеждал октябристов принять закон, однако те, и в первую очередь председатель Государственной думы А. И. Гучков, предлагали, чтобы сначала в западном крае были бы введены земства, после чего члены Государственного Совета избирались бы от них, а не от землевладельцев. Столыпин в конце концов согласился с этим предложением и поддержал законопроект, который 1 июня 1910 г. был со значительными поправками одобрен Государственной думой. Земство, которое учреждалось в соответствии с этим проектом, должно было заметно отличаться от общероссийского. Предполагалось снизить избирательный ценз, отказаться от сословного принципа при формировании земских собраний и, главное, учредить национальные курии при избрании земских гласных – польскую и русскую, что должно было исключить численное преобладание польских помещиков в органах местного самоуправления^{351}.

Но предполагаемые курии для «нерусского» населения и понижение избирательного ценза вызвали сильное недовольство в правой части Государственного Совета. С. Ю. Витте, который увидел возможность расквитаться с ненавистным ему П. А. Столыпиным, заявил: курии «не могут быть терпимы, доколе в России сохранится ясное и твердое сознание единства русской государственности». Проект содержит «законодательное на весь мир признание, что в искони русских губерниях… могут существовать политические курии нерусских людей, которые могут иметь свои интересы, не тождественные с интересами русской государственности»^{352}. Ему вторил сенатор Н. А. Зиновьев, заявивший, что «распределение национальностей по куриям в Западных губерниях, признаю невозможным»^{353}.

В Государственном Совете решили голосовать против принятия нового закона. Тем не менее 4 февраля 1911 г. законопроект был принят в первом чтении. Через месяц, 4 марта, предстояло его постатейное обсуждение. В этой связи 11 февраля Государь беседовал с депутацией юго-западных губерний, которая ходатайствовала о скорейшем введении земства в их крае. 14 февраля Николай II принял председателя Государственного Совета М. Г. Акимова^{354} и передал ему просьбу общественности западного края. Однако в это же время группа правых членов Государственного Совета во главе с П. Н. Дурново и В. Ф. Треповым начали скрытую кампанию по отклонению законопроекта. Дурново и его сторонники составили докладную записку Государю, которую передали через Трепова. Дальнейшие события известны нам в основном из уст профессионального сплетника графа А. А. Бобринского, а потому никакой особой достоверностью не отличаются. Бобринский занес в свой дневник 5 марта 1911 г.: «Говорят, что Государь сперва поручил Акимову просить “правых” голосовать за столыпинский проект, но потом уполномочил Владимира Трепова освободить “правых” от этой обязанности, и закон провалился»^{355}. При этом примечательно, что в дневнике Николая II имя В. Ф. Трепова не встречается ни разу. Совершенно неясно, какого числа Царь принимал его, и принимал ли вообще. Рассказы про Трепова, так же как и то, что Царь за спиной Столыпина призвал «правых» «голосовать по совести» и тем самым обрек сторонников законопроекта на поражение, известны нам из таких «достоверных» источников, как газета «Русь» и мемуары С. Ю. Витте, на которые опирался советский историк А. Аврех и которого в свою очередь совершенно некритично пересказывают большинство современных исследователей.

Очевидно, что рассуждения о том, как Николай II на словах поддерживал столыпинский проект, а за спиной премьера просил «правых» голосовать против него, являются досужими домыслами. Государю в эту игру играть было незачем: если бы он считал, что Столыпин неправ, то он просто бы не поддержал его законопроект. Но Государь видел, что Столыпин полностью убежден в успехе грядущего голосования по законопроекту. По словам В. Н. Коковцова, глава Совета министров «был настолько уверен в успехе, что еще за несколько дней до слушания дела… не поднимал вопроса о необходимости присутствия в Государственном совете тех из министров, которые носили звание членов Совета, для усиления своими голосами общего подсчета голосов»^{356}.

Поэтому провальное голосование 4 марта 1911 г. по законопроекту в Государственном Совете стало полной неожиданностью для Столыпина. Но такой же неожиданностью оно стало и для Государя. Между тем октябристы были уверены, что провал законопроекта вызван придворными интригами против Столыпина, которому они «устроили ловушку»^{357}. 5 марта Столыпин был принят Государем в Александровском дворце. Аудиенция прошла в очень напряженной атмосфере. В ответ на просьбу, почти требование, Столыпина об отставке Николай II сказал: «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою, будут сменяться министры»^{358}.

Ответ Столыпина был исполнен плохо скрываемого раздражения, граничащего в разговоре с Монархом с откровенной дерзостью. Он заявил, что «правые – это не правые, что они реакционеры, темные, льстивые и лживые, лживые потому, что прибегают к темным приемам борьбы. Они ведут к погибели. <…> Но, по-видимому, это Вашему Величеству нравится, и он сам им верит». Столыпин заявил, что он уходит, так как, не имея опоры в Царе, не может «опираться на партии, искать поддержки в общественных течениях»^{359}.

Д. Струков пишет: «Государь услышал от Столыпина резкие и обидные замечания. Форма, в которой премьер выразил Царю своё неприятие произошедшего, унижала достоинство Монарха. <…> Нетрудно понять, почему Председатель правительства в эти дни едва не потерял самообладание. Провал законопроекта был для него полной неожиданностью. Именно поэтому в разговоре с Царем Столыпин не мог удержаться, чтобы не обвинить Его Величество в происшедшем. Честолюбие премьера было уязвлено»^{360}.

В ответ на эти столыпинские эскапады Государь категорически заявил: «Подумайте о каком-либо ином исходе, и предложите мне его».

Безусловно, причиной нежелания Николая II согласиться с отставкой Столыпина было прежде всего глубокое уважение к нему как к человеку и государственному деятелю. Однако не только это. Д. Струков очень верно подмечает, что «какими бы одиозными и амбициозными фигурами ни были Великий Князь Николай Николаевич или Трепов вместе с Дурново, каким бы ни считался скупым министр финансов Коковцов, у них, по мнению Николая II, есть свои заслуги, они проявили себя перед Троном, за ними стояли люди преданные России и ее Самодержцу. Растерять эти кадры легко, пересажать или уволить можно всех, но только в кадровых революциях на смену старой управленческой гвардии могут прийти не лучшие, а худшие элементы. Именно поэтому Государь нуждался и в “правых”, и в “левых”, и в Столыпине, и в Коковцове, и Великом Князе и Сухомлинове»^{361}.

Столыпину это было не дано понять. Он смотрел на проблему исключительно со своих позиций, считая их единственно правильными. Ради их решения, по его мнению, Государь был просто обязан поддерживать его, Столыпина, во всех проектах и начинаниях.

10 марта 1911 г. Столыпин был принят в Аничковом дворце Николаем II. Накануне, 9 марта, Царь написал премьеру письмо, в котором четко указал: «Вашего ухода я допустить не желаю. Ваша преданность Мне и России, Ваша пятилетняя опытность на занимаемом посту и главное Ваше мужественное проведение начал русской политики на окраине государства побуждают Меня всемерно удерживать Вас. Помните, Мое доверие к Вам остается таким же, как оно было в 1906 г.»^{362}

Однако Столыпин во время аудиенции продолжал настаивать на своем уходе. В своем дневнике Государь записал по этому поводу: «Утром принял Столыпина, кот.[орый] в субботу просился уйти; уломал его не без труда остаться»^{363}. Премьер был согласен остаться только в том случае, если Государь согласится распустить Государственный Совет и Государственную думу и провести проваленный законопроект в порядке ст. 87 Основных законов Российской Империи, которая гласила: «Во время прекращения занятий Государственной Думы, если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, которая требует обсуждения в порядке законодательном, Совет Министров представляет о ней Государю Императору непосредственно»^{364}.

Николаю II претило такое неоправданное насилие над Думой, кроме того, он сомневался в его целесообразности. Тем не менее Государь сказал Столыпину: «Хорошо, чтобы не потерять Вас, я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее»^{365}. Тем не менее та форма, с какой Столыпин разговаривал с Государем, видимо, очень сильно его задела. Прежде чем дать ответ, Николай II «долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья», спросил Столыпина: «Что же желали бы вы, Пётр Аркадьевич, чтобы я сделал?» Столыпин попросил Государя выслать на «некоторое время» из столицы своих главных противников – П. Н. Дурново и В. Ф. Трепова – и прервать их работы в Государственном Совете «хотя бы до осени»^{366}. По мнению Д. Струкова, «и здесь премьер явно вышел за допустимые рамки отношений с Царём»^{367}. Николай II спросил Столыпина, «не боится ли он, что Дума осудит его»? Столыпин заверил Государя, что «Дума будет не довольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью спасен Вашим Величеством, а что касается до неудовольствия Государственного Совета, то этот вопрос бледнеет перед тем, что край оживет и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государственным Советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение»^{368}.

10 марта 1911 г. ознаменовалось исключительным событием: Николай II, который не терпел любого давления на принятие им решения, полностью удовлетворил все просьбы Столыпина: в работе Думы был объявлен двухдневный перерыв, Дурново и Трепов должны были покинуть столицу и не посещать заседания Государственного Совета до осени. Решение Царя было вызвано исключительным доверием с его стороны к Столыпину и к его способностям предвидеть события. Однако последствия того, что Николай II пошел так широко навстречу пожеланиям Столыпина, оказались только плачевными. Впервые Государь ошибся в своем слуге.

12 марта был опубликован Высочайший указ о перерыве сессии Думы и Государственного Совета до 15 марта 1911. Это вызвало крайнее недовольство среди всегда поддерживающих Столыпина октябристов. 13 марта премьер принял делегацию фракции октябристов в составе Ю. Н. Глебова, П. В. Каменского и М. В. Родзянко. Они убеждали главу Правительства оставаться в рамках законности и не прибегать к чрезвычайным мерам. На это Столыпин заявил: «Я, господа, убежденный конституционалист и искренне желаю проведения необходимых реформ. Но в жизни государства бывают такие моменты, когда приходится прибегать к особо экстренным мерам, даже с уступкой собственным убеждениям»^{369}.

14 марта законопроект о введении земства в западном крае был утвержден Государем в порядке чрезвычайноуказного права в соответствии со ст. 87 Основных государственных законов. 15 марта председатель Государственной думы А. И. Гучков в знак протеста против этого решения подал в отставку. 24 марта Государственный Совет предъявил запрос П. А. Столыпину о правомерности использования ст. 87 Основных государственных законов. Все депутаты, от левых до крайне правых, были возмущены действиями Столыпина, обвиняя его в давлении на Думу и диктаторских замашках. Фактически, хотя об этом открыто не говорили, под ударом оказался и сам Царь, который как бы подпал под влияние Столыпина и исполнил его прихоть. Отставка Столыпина, казалось, была предрешена. Так, например, Вл. И. Гурко, считавший, что действия Столыпина были «неприкрытым проявлением неограниченного произвола», писал: «Столыпин победу одержал, но победа эта была пиррова. Государь не мог ему простить совершенного над ним насилия, и в душе он уже с весны 1911 г. решил со Столыпиным расстаться»^{370}.

С. И. Шидловский уверял, что «совершенно неожиданно для Столыпина результатом всего этого инцидента и придуманного им способа его ликвидации явилось его полное отчуждение от всех трех источников государственной власти в стране. Ни с Государем, ни с Государственным советом, ни с Государственной думой он по-прежнему работать уже не мог, и весь этот эпизод надлежит считать концом его государственной деятельности»^{371}.

Однако подобные разговоры были не чем иным, как досужими домыслами. Николай II, хотя и был, наверное, в первый раз разочарован в своем любимце, по-прежнему ценил его и на протяжении всего кризиса не допускал его отставки. 9 марта 1911 г. он сказал своей сестре Великой Княгине Ксении Александровне, что «удивлён всему тому, что пишут газеты, так как он и не думал подписывать отставку Столыпина и не намерен его отпускать»^{372}. 31 марта 1911 г. Государь пожелал премьеру «спокойствия духа и полного успеха» во время его выступления в Государственном Совете^{373}. 10 апреля Николай II пожаловал Столыпину орден Св. Великого Князя Александра Невского. При этом Столыпин «перескочил» в наградной иерархии пять орденов^{374}. В Высочайшем рескрипте на имя Столыпина говорилось: «Петр Аркадьевич! Многосложная деятельность ваша на поприще высшего управления, проникнутая ревностным попечением о пользах дорогого Нам Отечества, заслужила вам совершенное Мое благоволение». После шаблонной фразы «Пребываю к вам неизменно благосклонный» Император собственноручно дописал: «…и уважающий вас НИКОЛАЙ»^{375}.

После всего пережитого у Столыпина участились случаи стенокардии, и Государь, волнуясь за его здоровье, отправил премьера в шестинедельный отпуск. В мае 1911 г. Столыпин с семьёй вновь вернулся в Елагин дворец. Таким образом, нет никаких даже признаков на то, что Николай II хотел отправить Столыпина в отставку. Другое дело, что сам Пётр Аркадьевич, будучи человеком совестливым, не мог не чувствовать своей вины перед Государем. Ведь результатом его излишней самонадеянности стал не только политический кризис, подорвавший доверие к Правительству и боком ударивший по Императору, но и фактическое отстранение от государственных дел таких незаурядных сановников, как П. Н. Дурново и В. Ф. Трепов. Последний подал в отставку и занялся частными делами: Царь потерял преданного человека^{376}. Столыпин понимал, что он сильно подвел Императора Николая II. «Больше всего, – говорил он, – мне здесь жаль Государя»^{377}. Не мог он не понимать и того, что их прежние отношения с Царём дали трещину, поэтому он считал свою отставку неминуемой. «Государь не простит мне, – говорил он Коковцову, – если ему придётся исполнить мою просьбу. Но мне это безразлично, так как и без этого я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон и я здесь не надолго»^{378}. Но Николай II всегда ставил интересы Родины выше личных чувств и интересов. Столыпин, с его талантом, опытом, широтой мышления и преданностью Престолу, нужен был России, а потому он оставался на своем месте.

Убийство П. А. Столыпина

Убийство Петра Аркадьевича Столыпина представляет собой одну из самых больших загадок ХХ в., и истинные заказчики этого преступления до сих пор неизвестны. Убийство Столыпина коренным образом отличается от террористических актов революции 1905–1907 гг. Исполнитель преступления Дмитрий Богров, по его собственному признанию, действовал как одиночка, не имея на убийство никаких приказов от руководства революционных организаций. Примечательно, что представители последних, словно опасаясь чего-то, всячески открещивались от убийства Столыпина. В агентурных сообщениях начальнику Киевского Охранного отделения подполковнику Н. Н. Кулябко говорилось: «По полученным сведениям, известие о злодейском покушении на жизнь покойного Председателя Совета Министров статс-секретаря Столыпина явилось для проживающих за границей революционеров полной неожиданностью и вызвало всеобщее недоумение по поводу того, что таковое было проведено и выполнено Богровым, который совершенно неизвестен в партийных революционных кругах»^{379}. В другом сообщении подчеркивалось, что в среде русской «партийной публики» убийство Столыпина «было встречено с большим недоумением. <…> Этот акт многие сравнивают с убийством Императора Александра II и не вызывает одобрения среди русской колонии и даже эсеров»^{380}. Более того, ЦК партии эсеров выступил с особым заявлением в связи с убийством Столыпина, в котором говорилось: «В виду появившихся в газетах известий, будто Богров стрелял в Столыпина по поручению партии, ЦК заявляет, что ни он^{381}, ни одна местная организация, стоявшая с ним в правильных отношениях, не принимала никакого участия в деле Богрова»^{382}. Для эсеров, всегда гордившихся своими терактами и даже бравших на себя чужие, такое поведение совершенно нетипично. Открещивались от покушения и большевики. Агентура Охранного отделения сообщала: «По поводу убийства Председателя Совета Министров П. А. Столыпина известный Ленин заявил от имени РСДРП отрицательное отношение к террору»^{383}.