полная версия

Павел Степанович Назаров
Беглец в просторах Средней Азии

Глава XX. Наконец-то!

Было уже совсем светло, когда мы выехали на пустынную равнину. По обе стороны от нас возвышались ряды небольших холмов. При дневном свете можно было видеть, что вода в реке полна грязи, и я вынужден был терпеть бушевавшую во мне жажду, пока мы не достигли ручья, где вода была хоть и мутной, но достаточно свежей и холодной. Здесь Турсум-бей наполнил свой турсук, то есть кожаную бутыль, выделанную из прокопченной кожи, в которой оставалось немного кислого молока. Дальше мы свернули к востоку и вскоре среди холмов отыскали подходящее укромное место для отдыха.

Холмы вокруг голы и каменисты; они сложены из серых и красных глинистых сланцев, часто покрытых тонким серым песком. По руслам речек и в низинах встречалась скудная ксерофитная (засухоустойчивая) растительность, типичная для сухих и жарких пустынь. Вид её странен и причудлив и отчётливо свидетельствовал о том, в какой климатической зоне мы очутились. Каждое растение, кустик или клочок травы росли отдельно вдали друг от друга; плотного покрова не было, поскольку песчаная почва чересчур бедна питательными веществами и влагою, чтобы таковой покров обеспечить. Там встречались заросли эфедры, кустарника с множеством острых шипов; высокий, блестящий, зеленый тростник и, самое яркое среди прочего – маленькие кусты пустынного вьюнка, покрытые красивыми, сладко пахнущими розовыми цветами, как будто искусственно насаженными на свои длинные, тонкие и гибкие зеленые стебли, твердые как проволока, с маленькими едва заметными листьями. Каждый являл собою целый букет диаметром в аршин, выглядевший очень красиво на ярком фоне желтого песка. Под ручьем находились гигантские кусты шиповника или дикой розы с ползучими ветвями, усыпанными противными колючками, белыми цветами и крошечными твердыми листьями. Эти пустынные растения защищаются шипами и колючками от поедания дикими зверями в местности, где пища скудна.

Солнце поднялось на безоблачное небо и сразу же принялось безжалостно жечь. Я лёг под кустом эфедры, набросив на него свой плащ и создав тем самым немного тени. Лошадей связали и для защиты от палящих лучей солнца, кое-как их прикрыли тем, что было под рукой; так простояли они до вечера без еды, и лишь позже выпало им по пол горсти ячменя. Как в горящей печи провели мы весь этот день, который казался бесконечным. К счастью, и совершенно неожиданно, из-за гор появилось облако, сопровождаемое громовыми раскатами и редкими, но крупными каплями дождя, а затем разразился сильный град. Это было как нельзя более кстати: воздух сразу же остыл, и приятный ветерок освежал нас вплоть до исхода дня. Пустыни Кашгара как бы с улыбкой приветствовали меня. Капли дождя были в действительности растаявшими градинами; вероятно, только так влага может достигнуть нагретого у поверхности земли воздуха, а в виде дождя неизбежно испарилась бы, как я это часто наблюдал в пустынях.

Мы уже более не страдали от жажды. Вода, смешанная с кислым молоком в кожаных бутылях, утолила жажду великолепно. Киргизы в пути всегда пользуются такой смесью. Ей присуще ещё одно весьма важное свойство – молочная кислота способна обеззараживать воду, и это широко использовалось во время кампаний в пустынях при завоевании Туркестана Россией. Особый продукт, изготовляемый из овечьего молока и содержащий высокую долю молочной кислоты, называемый курт⁽¹⁷³⁾, выдавался войскам, направлявшимся в степи. Благодаря этому курту зловещие равнины Средней Азии, где от болезней погибали целые экспедиции, утратили своё «защитное жало» и стали открытой дорогой для прохода войск.

И вот наступила темная ночь, – последняя перед Кашгаром, так сказал мне Турсум-бей, – когда мы вышли из нашего прибежища и двинулись вдаль по тайной тропе, далеко от Терека, киргизских аулов и пограничных застав. И снова я поразился необычайно острому зрению моего товарища. Я не мог видеть ни его спины, ни его лошади, хотя следовал за ним почти вплотную, но он выбирал путь без колебаний, и, если ошибался, то вновь быстро находил его и ехал весьма уверенно. Через некоторое время мы вышли на широкую тропу и по ней двинулись довольно быстро. Вероятно, было около полуночи, когда моя лошадь внезапно остановилась, и я, не видя вообще ничего вокруг, услышал разговор моего проводника с каким-то другим киргизом. «Нельзя вам ехать по этой дороге: столкнетесь прямо с китайским патрулем; место между рекой и фортом очень узкое, и солдаты остановят вас. Проезжайте через капчигай (узкий овраг) и высматривайте священный мазар, где стоит на страже солдат, киргиз», – сказал неизвестный голос.

Мы резко свернули в сторону, и я мог различить запах верблюдов и дыхание лошадей, мимо которых мы, вероятно, проезжали. Я до сих пор не могу понять, как мой проводник находил тропу на бездорожье, где не было никаких ориентиров, где приходилось пробиваться прямо по неизвестной местности и выбирать путь по наитию. Но он ехал уверенно и только однажды попросил меня зажечь спичку, дабы определиться. Выяснилось, что наши лошади уперлись в абсолютно отвесную скалу, преграждавшую нам дорогу. Примерно в десяти шагах дальше среди скал обозначилась узкий, едва заметный проход. Это и был капчигай. В другой раз, уже в ущелье, Турсум-бей снова попросил меня зажечь спичку, чтобы рассмотреть следы на земле, так как подумал, что с пути мы сбились.

Долгая череда бессонных ночей и невозможность нормально спать днем меня изрядно утомили – спать хотелось отчаянно. То и дело я начинал дремать, и мне казалось, что падаю с седла. Иногда я просыпался с трепетом, удивляясь, когда и как я свалился, как долго находился в дремоте. Эта невозможность видеть, куда мы движемся, сделала меня сонным, каким я не был никогда. Тщетно старался я заполнить свой рассудок чем-то вроде медитации, вспоминая о давнем прошлом, сконцентрировать мысли на каком-нибудь предмете и тем самым перебороть сон. Но не преуспел. Наконец стало светать, я стал различать окружающее, и мне несколько полегчало.

Вскоре мы въехали в рощу иссохших деревьев возле старого мазара. Внезапно Турсум-бей резко повернул назад, приник к седлу и, показав мне знак пальцем на губах, быстро скользнул в узкую лощину сбоку. Мы проскочили мимо опасного места, ибо похоже было, что почти вплотную подъехали прямо к тому патрулю, о котором нас предупреждал киргиз.

Примерно в миле Турсум-бей остановил свою лошадь и воскликнул: «Отсель, слава Аллаху, миновали мы всех стражников, и путь на Кашгар свободен!» – и он разразился веселой песней, впервые за время пути. Теперь мы пребывали в самом радостном расположении духа. Я испытал огромное облегчение, ибо мои острые тревоги остались позади. На этот раз я должен был добраться до Кашгара.

Мы выехали на широкую плоскую, покрытую гравием равнину, совершенно сухую и почти полностью покрытую пустынными растениями, такими как верблюжья колючка (Alhagi camelorum)⁽¹⁷⁴⁾. Здесь спугнули мы стадо газелей, которые мгновенно исчезли из виду.

Слева от нас, на востоке, у самого горизонта возвышались отдельные, очень высокие, крутые горы необычного очертания – то были высоты в устье Терека. Равнина равномерно поднималась к югу, и мы незаметно вышли на абсолютно бесплодное обширное пространство, сложенное из пластов серого и желтоватого песчаника с прослоями мергелей. Строение этих песчаников, их внешний вид, форма выветривания под действием пустынных ветров – все это живо напомнило мне точно такую же свиту (толщу) в Ферганской области на берегу Сырдарьи, недалеко от села Наукат, где за прошедшие годы я обнаружил очень интересное месторождение самородной меди, из которой был получен химически чистый металл высокого качества. Таковое сходство отложений и очертаний местностей было поразительным и ещё больше усиливалось из-за наличия тонкого слоя гальки на вершинах холмов, равно скудностью растительности, которая состояла, в обоих случаях, из солянки (Salsola)⁽¹⁷⁵⁾, и обилием необычной маленькой ящерицы (Phrynocephalus)⁽¹⁷⁶⁾. Мне даже почудилось, что я снова ехал возле своих рудников по знакомым берегам Сырдарьи, и мой взгляд инстинктивно искал на берегу обнажение ярко-зеленой окисленной меди^[7]. Кстати, как я потом узнал, на этих песчаных холмах тоже есть отличная медная руда. Около деревни Канджиган китайское правительство добывало и перерабатывало её, и чеканило свою медную валюту.

Далее пошли слои конгломератов, образовавших довольно высокий, крутой, сильно размытый обрыв. Тропа вошла в длинную извилистую теснину с почти отвесными стенами. Я въезжал в свою обетованную землю через этот странный, почти что подземный коридор. Местами встречались боковые каньоны, в которых я мог видеть фантастические очертания арок, пещер, гротов, колонн и т. д. – формы так называемой вертикальной эрозии пустыни.

Наконец это темное и мрачное ущелье резко оборвалось, и перед моими глазами развернулась ярко освещенная южным солнцем картина оазиса и… тут мне померещилось, что я вновь очутился в Фергане! Все до мелочей было точно таким же, как в Фергане, которую я так хорошо знал. Раскинулись поля джугары или сорго⁽¹⁷⁷⁾, хлопка и риса. Высокие стройные тополя и деревья джиди – так называемой вавилонской ивы (Eleagnus hortensis)⁽¹⁷⁸⁾ перемежались с абрикосовыми и персиковыми деревьями. Даже дикие растения покрывали сухую глинистую почву: невысокие кусты темно-зеленого тамариска с перистыми пучками розовых цветов на концах, высокие тростники и колючий боярышник.

Мы въехали в ворота нового караван-сарая, стоявшего в стороне от дороги (вероятно, притона контрабандистов), где нас ждал заслуженный отдых в чистой и просторной чайхане. Шел седьмой день с тех пор, как мы выехали из Ат-Баши, а последний этап с предыдущего вечера мы проехали за четырнадцать часов без спешивания, так что отдых мы заслужили. Комнаты были отличными. Стены обвешаны панелями из материала с красивым голубым рисунком, в нишах изящные фарфоровые чашки и тарелки разных цветов. Все носило печать чистоты и порядка, даже изысканности, очень разительно отличаясь от зловонных притонов, которые в Семиречье называют домами отдыха. Я не чувствовал себя изнуренным долгой поездкой, но отчаянно хотелось пить и выспаться, и поэтому после бесчисленных стаканов чая я крепко заснул благословенным сном человека, освобожденного от острого беспокойства и пребывающего в сознании достигнутой цели.

Проснулись мы около двух часов ночи, выпили ещё чаю и снова двинулись в путь. Было уже светло, когда миновали оазис и оказались на той же горной дороге, по которой проезжали вчера. И снова это был узкий коридор, похожий на вчерашний, только еще более извилистый и такой длинный, что показался беспредельным.

Наконец он вывел нас на равнину Кашгара, сиявшую под утренним солнечным светом, к этой массе зеленых садов и полей, через которые пролегал наш путь. Он был окаймлен тенистыми ивами и вязами, а по обеим сторонам тянулись ряды местных ферм, садов, магазинчиков и кладбищ с древними мазарами за оголёнными кирпичными стенами. Беспрерывные поля клевера, джугара, сорго, пшеницы, которую уже начали собирать, простирались на многие вёрсты среди высоких тонких тополей и больших абрикосовых деревьев, усеянных прекрасными золотистыми плодами. Здесь увидел я незнакомую птицу, большого кашгарского голубя, красивого в своём наряде светло-сиреневого цвета с бархатным черным кольцом на шее. Эта элегантная птица обитает только в деревнях и садах, где она соседствует с малой туркестанской горлицей (Peristera cambayensis), недавно завезенной в Кашгар из Ферганы – неотъемлемой чертой каждого двора и сада.

Как только дорога вышла на открытое пространство, нашему взору представилась величественная картина Памирских гор. Они вздымались прямо над равниной, казалось, вертикально своею серой массой на огромную высоту; высоко в небе, над уровнем облаков, возвышались блестящие снежные вершины хребта. Это невольно напомнило мне строки Лермонтова о вершине Казбека, которые осмелюсь перефразировать и перевести так:

 
Among them, towering o’er the cloud
By head and shoulders, splendid, great
Kungur, the Pamir’s monarch proud
Arrayed in all his robes of state.⁽¹⁷⁹⁾
 

Однако явившаяся панорама, в сущности, даже намного грандиознее и внушительнее, чем вид кавказского великана Казбека, который намного ниже Конгура. Немного найдётся мест на земле, где можно увидеть гору, поднимающуюся на высоту более семи тысяч метров прямо над окружающей равниной и видимую целиком от основания до самой вершины. Такую дивную картину можно увидеть в Кашгаре, правда, не очень часто. Только весной и летом, да иногда в ранние утренние часы Памирские горы можно лицезреть во всем своем величии и великолепной красоте. В остальное время они скрыты завесой из пыльной дымки, которая почти постоянно висит над равниною Кашгара. Здесь можно месяцами жить и не подозревать о присутствии этих гигантов. Ещё реже, на самом деле крайне редко, случаются дни, когда на далеком-далеком юге можно различить ледовые пики самого Кунь-Луня, едва отличимые от облаков.

Теперь повсюду можно было видеть спокойный и мирный труд людей, равно изобилие благ земных. Какой контраст с «дивным царством трудящихся масс», покинутым мною! На лицах прохожих не было того выражения нервозности и угнетения, которое отмечалось у простых жителей по ту сторону Тянь-Шаня. Здесь люди были веселы и приятно улыбались, хотя при китайском правительстве здешний край отнюдь не был беззаботной Аркадией⁽¹⁸⁰⁾. Я пребывал теперь в европейском костюме, и со всех сторон спрашивали, кто мы и откуда, предлагали фрукты, булочки и холодное питьё. Китайцев не наблюдалось; как и в Туркестане, население состояло преимущественно из сартов.

Постепенно дорога становилась все более оживленной. Постоянно встречались едущие на ослах, лошадях, груженых телегах и верблюдах. Было много женщин, которые носили паранджи пестрых цветов; на них смотреть было куда приятнее, чем на мрачное однообразие наших женщин. Черный чимбет здесь сменился на лёгкую разноцветную вуаль, а многие женщины вообще не скрывали своих лиц, так что мы иногда проезжали мимо накрашенных кокеток, которые поглядывали на нас с некоторым озорством. В тени массивных деревьев торговцы выставляли свои товары: фрукты, хлеб, пресную воду в высоких глиняных кувшинах, которые видом своим напоминали экспонаты какого-нибудь музея классических древностей.

Движение на дороге становилось всё тучнее, магазинов и торговцев всё больше, деревья теснились ближе друг к другу. Потом внезапно блеснула полоса широкой и довольно мутной реки, был длинный деревянный мост через нее, явилось скопление народа, ослов, местных извозчиков, с нависшими над лошадьми тентами, раздался звон колокольчиков, своеобразный шум и гам базара; наконец явились огромные городские ворота в массивных, широких оборонительных стенах… и я очутился в Кашгаре!

Но в город мы не поехали, а свернули направо мимо стен с высокими башнями по углам, местами сильно разрушившимися, мимо другого, меньшего, базара и остановились у дома европейского вида, окруженного тенистым садом, с вывеской на нём: «Русско-Азиатский банк».

Получасом позже я уже отдыхал на веранде, наслаждаясь завтраком. Белоснежная скатерть, безупречное обслуживание, сверкающее серебро, цветы в вазах, удобная мебель, миндальные пирожные, печенье, сахар, американские и английские газеты – все это перенесло меня в мир цивилизации и культуры. Это было странное и непривычное чувство, ощущение полного блаженства. Казалось, что я очнулся от долгого-долгого сна, полного ужасных сновидений и кошмаров. Я вернулся к своей старой жизни, к нормальному течению мыслей, ко мне вернулось старое знакомое прошлое, дорогое старое прошлое, которое, как я думал, ушло навсегда, уничтожено дикарями, разрушившими мою страну. Жизнь в дикой природе, всевозможные лишения, голод и жажда, преследования – все это отныне в прошлом. Та мрачная гробница, огромное убежище для безумцев, что сегодня являет собой мое несчастное отечество, слава Богу, оставлена позади, далеко за снежными вершинами Тянь-Шаня! Я вновь оказался в мире порядочных нормальных людей.

Через пять минут после моего приезда в консульство предо мною предстал ординарец от Дао Иня с целью разузнать, кто это прибыл в Кашгар из Советской России и каким путём. Через полчаса я позвонил российскому консулу⁽¹⁸¹⁾, и уже через час встречал молодого, очень вежливого чиновника, неплохо говорившего по-русски, которого послал сам Дао Инь. Он поздравил меня с благополучным прибытием в Кашгар, поинтересовался моим здоровьем и выразил надежду, что в новом окружении я буду чувствовать себя как дома.

«Я пока не знаю, – ответил я, – ещё не осознал, нахожусь ли всё ещё в этом грешном мире, или, забираясь все выше и выше в горы, прибыл, не заметив того, в старый рай буржуев, на небеса!» Таковой ответ весьма понравился китайцу, ибо он воспринял его как некий комплимент китайской культуре и вящей заботе администрации о благе страны. Китайцы вообще очень склонны к лести и вежливости, их представление о хорошем тоне подразумевает использование самых приятных и обходительных выражений в разговоре, какими бы экстравагантными они ни выглядели. Молодой чиновник слышал о моей специальности и спросил меня от имени Дао Иня, возьмусь ли я помочь китайской администрации в изучении и разработке минеральных ресурсов страны.

В соответствии с китайским этикетом день моего посещения Дао Иня был назначен заранее. Казалось, сама удача улыбалась мне, но, как мы увидим далее, события разворачивались совсем иначе…

Покончив с формальностями, я нанес очень необходимый визит к парикмахеру, затем принял великолепную горячую ванну и с облегчением увидел в зеркале не волосатую физиономию обитателя дикой «Совдепии», а респектабельную физиономию цивилизованного человека. Я снова был самим собой и мог теперь явиться под своим настоящим именем. Что же касается несчастного геодезиста Новикова, которого отправили на дежурство в двух противоположных направлениях на Балхаш и Нарын одновременно, заметили ли советские власти его исчезновение с места происшествия? Администрация Верного, столицы Семиречья, получила официальные сообщения из Нарына о том, что геодезист Новиков утонул вместе со своей лошадью, переходя реку Чу во время наводнения. Большевики так и не узнали, что несчастный землемер, погибший при исполнении долга, и их непримиримый враг, которого так активно преследовала ЧК, были одним и тем же человеком.

Европейская колония в Кашгаре приняла меня с распростертыми объятиями. Численность колонистов была невелика, в основном русские, приехавшие сюда до революции. Еще существовало старое российское консульство, и действовал Русско-Азиатский банк, директор которого, В. В. Богушевский, оказал мне самое щедрое гостеприимство. Британский консул, полковник Этертон⁽¹⁸²⁾, также проявил ко мне величайшую доброту.

Прекрасные сады британского консульства, заложенные в европейском стиле, и красивое здание самого консульства сделали бы честь любому месту, не говоря уже о такой удаленной обители, как Кашгар. Для европейского сообщества в Кашгаре британское консульство служило «окном в Европу». По беспроводной связи мы получали телеграммы Рейтера, а почтовое консульское отделение доставляло газеты из Индии, посылки с последними книгами и письмами. Через него мы узнавали, что происходит во внешнем мире, и опять же, благодаря этой почтовой службе, я смог связаться с друзьями и корреспондентами в Индии и Европе⁽¹⁸³⁾.

В Кашгаре встретил я также некоторых сартских торговцев и купцов, которых знал ещё в Ташкенте – как и я, они сбежали сюда, чтобы спастись из социалистического рая, созданного большевиками, – они тоже были рады видеть меня живым и невредимым.

Обитатели европейской колонии наперебой, как бы состязаясь друг с другом, всячески демонстрировали по отношению ко мне своё благорасположение, дабы помочь мне забыть все те трудности, которые мне пришлось преодолеть. Они буквально чествовали меня (как свадебного генерала), приглашая на чаепития, ужины и пикники, поднимая вокруг меня ажиотаж и суматоху. Но это была восхитительная свободная жизнь среди приличного окружения и образованных людей, и прежние ощущения угнетённости и довлеющей опасности постепенно сглаживались, деморализация духа от последних двух лет моего существования постепенно тонула в трясине «самой свободной страны мира».

Мне особенно приятно было видеть этот круг соотечественников, живущих здесь прежней русской жизнью, не затронутой бурями и потрясениями революции, ощутить их почти не тронутое временем ровное течение жизни. Здесь, в этом далеком уголке бескрайних пустынь Средней Азии, оазис русской жизни, чувств и мыслей все еще сохранялся. Но вряд ли мне следовало уповать на то, что большевики откажутся от попыток отравить сей край своим ядом. Кашгар был нужен им как страна изобилия, если сравнивать её с Россией, которую они разрушили. Кроме того, это было местом, куда могли стекаться «белые банды империализма», как они их называли, и угрожать коммунистическому отечеству.

В русской колонии меня познакомили с некой молодой женщиной, известной как мисс О. Ее прошлое было несколько туманным. По её собственным словам, она служила в знаменитом женском Батальоне смерти. Таковой изобретен был самым одиозным из главнокомандующих, адвокатом Керенским, как отчаянная попытка спасти военную мощь Российской Империи, для разорения которой он так много сделал в то время, когда русские действующие армии разложились не без помощи немецких агентов и при благословении своего дорогого Временного правительства. К своему удивлению, я распознал в ней женщину, знакомую мне ещё в Ташкенте: она была «подругой» иностранного инженера на службе во время войны в том же ведомстве, где я был директором. То был умный молодой человек, который прекрасно говорил по-русски, равно свободно владел языками английским, французским и немецким.

Когда я был арестован большевиками и брошен в тюрьму, а участники антисоветской организации вынуждены были искать убежища в горах, пришлось скрываться и некоему британскому офицеру, что послан был британским генеральным штабом в Туркестан. Между прочим, его замечательные приключения, через которые он благополучно прошел благодаря своей находчивости и смелости, составили одну из самых романтических страниц в истории борьбы с большевизмом в Туркестане. Пытливый же наш инженер, друг мисс О., сумел-таки добраться до комнат, где останавливался англичанин, и в полной мере прибрал к рукам всё, что тому пришлось оставить после себя, а затем сумел выбраться из страны и обрестись в своей родной Бельгии, тогда как подруга его пробилась в Кашгар. Здесь она была встречена с распростертыми объятиями русскими, которые предоставили ей отличную должность в консульстве – преподавателя русского языка для китайских чиновников. Однако вскоре её уличили в краже некоторых важных документов из консульского архива с целью передачи их китайским властям, а некоторые из находившихся здесь белых офицеров раскрыли тот факт, что она ещё и поддерживает связь с большевиками. Конечно, её сразу же уволили из консульства, после чего она очутилась на иждивении своих китайских учеников.

Конечно, я не давал повода понять, будто знаю, с кем имею дело, и мисс О. продолжала расспрашивать меня о моих друзьях, которые остались в Ташкенте, о том, что собираются делать «старые генералы», какие действия ещё могли бы предпринять белые, ну и так далее.

«Остерегайтесь мисс 0. – прошептал мне один русский друг, – у нас есть веские основания полагать, что она большевистская шпионка». – «Не волнуйтесь, – был мой ответ, – я умею отличить птицу по её полету».

В разговорах с упомянутой дамой я не скрывал своего отношения к советской власти, большевикам, коммунистам в целом и к их сообщнику А. Ф. Керенскому, большим поклонником которого, к моему удивлению, она оказалась. Я сказал ей, что знал этого ставленника, этого супер-статиста, когда тот был ещё школьником, со всей его похвальбою, истеричной болтливостью. И добавил, что мы, старые ташкентцы, должны были бы краснеть за наш любимый Туркестан в связи с тем, что край подарил такой неблагородный металл нашей бедной России. Если бы, впрочем, не то обстоятельство, что одновременно подарил ей и героя Белого движения, генерала Корнилова⁽¹⁸⁴⁾. Я, не стесняясь в выражениях, позволял себе излить едва сдерживаемый гнев и презрение к большевикам, к их жалкому предвестнику и не без радости замечал искры ненависти, сверкавшие в глазах авантюристки.

Но мои страдания отнюдь ещё не закончились, и вскоре после прибытия со мной произошёл случай, едва не стоивший мне жизни.

Одним чудесным утром я с несколькими друзьями, включая полковника Этертона, отправился на пикник, организованный нашими друзьями из шведской миссии. Оседлав карачаевского лопера или триплера (иноходца), я ехал довольно быстро и несколько оторвался от остальных; эта порода лошадей, как я узнал впоследствии, печально известна слабостью передних ног⁽¹⁸⁵⁾. Только мы выехали из города по узкой пыльной улочке, как вдруг моя лошадь клюнула носом и упала. Я попытался удержать ее, но безуспешно, тогда сделал усилие выброситься из седла, чтобы не быть раздавленным, как я уже неоднократно делал это в прошлом, но было слишком поздно. Через мгновение я упал, и моя левая нога оказалась придавленной крупом лошади. Все произошло в мгновение ока, и я лишь успел почувствовать, как вся её масса прокатилась по моей спине. Раздались вопли ужаса. Я привстал с величайшим трудом, чувствуя, будто спина разбита всмятку; было ужасно больно дышать, я едва мог шевелиться.

Шесть долгих недель я пролежал в постели под пристальным вниманием русского врача, окруженный добротой и сочувствием всей колонии. Меня заставляли лежать неподвижно, так как малейшая попытка пошевелить ногой или даже рукой вызывала невыносимую боль. Мышцы спины были раздавлены, но, по счастливой случайности, кости уцелели. То было время величайших физических и душевных страданий. Мое положение казалось абсолютно безнадежным; весь день и всю ночь я думал о своей семье и друзьях, и в будущем видел только жалкую перспективу жизни беспомощного калеки. Ради этого ли перенес я такой риск, лишения и труд, и подверг своих друзей опасности, чтобы достичь столь жалкого итога – влачить существование сломленного человека в чужой стране, в отдаленном уголке Средней Азии, без средств и даже без возможности работать?

И вот, когда я был в состоянии крайней душевной депрессии и меланхолии, на меня обрушился еще один неожиданный удар: российское консульство получило от Дао Иня срочное уведомление о том, что я должен немедленно покинуть территорию Китая и вернуться в Советскую Россию. С угрозой, что в случае моего отказа, высылка будет осуществлена принудительно.

Больной, сломленный физически и морально, искалеченный и испытывающий постоянную боль, я был гоним из страны, где, как я думал, наконец-то обрел убежище от преследований, а ныне приговорен к тому, чтобы быть отданным в руки моих смертельных врагов.

* * *

«В чем же причина столь резкого изменения в отношении китайских властей?» – спросил я человека, который принес мне плохие новости. – «Тут вы в долгу перед мисс 0. – был ответ, сопровождаемый с горькой улыбкой. – Сей есть результат её интриг с китайскими властями, ведь она надеется, что большевики за это хорошо ей заплатят».

Едва я оправился от этого катастрофического удара, как явился доктор консульства с печальным выражением лица и новым зловещим известием: специальным указом президента Китайской республики все российские дипломатические учреждения в Китае упраздняются. Так рухнула моя последняя надежда на привилегии неприкосновенности нашего старого российского консульства. Легче представить, чем описать всю трагичность моего положения в тот момент и состояние рассудка моего. Я прекрасно знал, что китайцы способны на все.

Что ждёт меня дальше? Куда деваться?

Врач успокаивал меня, как мог, и уговаривал не падать духом: «На вас работают очень могущественные силы и влиятельные люди, они не оставят вас в беде».

И это было правдой. Приказ о моей высылке был отозван, и я получил возможность выздоравливать, хотя медленно, но спокойно. Мисс О. вскоре после этого отбыла из Кашгара на Дальний Восток, к всеобщей радости. Китайские власти напрочь забыли, что я незаконным путем стал жителем Кашгара, и четыре года прожил я в этом древнем городе как полноправный гражданин странной молодой республики, где научился чувствовать себя как дома. Я встречал лишь доброту и гостеприимство со стороны китайских официальных лиц.

После четырех лет проживания в Китайском Туркестане мои обстоятельства настолько улучшились, что в августе 1924 года я смог отправиться в Европу длинным путём через самые высокие перевалы в мире, горные пустыни Каракорума, Кунь-Лунь, Западный Тибет, Гималаи, очаровательные долины Кашмира и жаркие равнины Пенджаба⁽¹⁸⁶⁾.