Павел Степанович Назаров
Беглец в просторах Средней Азии
Глава XVII. Одиночество
Чувство глубокого облегчения, настоящей радости и свободы нахлынуло на меня, когда последний пост Советской России остался позади, и моя повозка продолжила путь вверх к высокогорному плато Арпа и Чатыр-Кулю. Снег вокруг местами всё ещё лежал, и на нём видны были следы диких овец, лисиц и волков.
Долина Арпа выглядела как настоящая степь в Оренбуржье; снег таял здесь повсюду, давая начало потокам. Мы встали на ночлег при входе в долину Карасу (Чёрная вода)(141) близ подножия скалистых холмов. Утром я был разбужен звонкими криками золотистых уток-пеганок (Casarca rutila)(142), стая которых суетилась средь камней на вершине холма, подобно кекликам. Гнездятся они обычно в местах совершенно безводных, и здесь, по-видимому, облюбовали себе одно из таковых. Мне встречались гнёзда пеганок даже в свежих киргизских захоронениях, и поскольку птицы часто питаются мертвечиной, присоединяясь к грифам и воронам, то желательно исключить их из перечня съедобной дичи, тем более что мясо у них жёсткое и волокнистое.
Дорога продолжала идти на подъём. В вышине, прямо над холмом образовался облачный столб, как будто дым из кратера вулкана, чёрный и угрожающий. То были испарения Чатыр-Куля (Озеро шатра)(143). Отсюда, с холмов, открывался обширный кругозор на пустынную равнину, окружённую со всех сторон невысокими, но весьма труднопроходимыми горами с зубчатыми вершинами. Всего лишь малая часть бассейна занята озером как таковым, имеющим в длину около двадцати вёрст, и десять в ширину.
Здесь мы находились на вершинном участке срединного хребта Тянь-Шаня, на высоте 3300–3600 метров, и всё ещё, к моему удивлению, вместо ледников, кряжей и утёсов, с которыми связываются такие высоты, тут являлась плоская долина, покрытая заснеженными холмами, которые едва ли можно назвать горами. Вся местность больше походила на полярные области где-нибудь на дальнем Севере. Лёд на озере только начинал таять и усугублял ощущение миража. Двигаться по этой арктической долине было мукой. Всё вокруг озера было покрыто рыхлою тающей коркою, а под ней вода, весьма глубокие потоки которой стремились во всех направлениях; казалось, будто вода, лёд и снег перемешались. Несчастные лошади проваливались то в рыхлый снег, то в воду, барахтались и выбивались из сил. Тогда приходилось их распрягать и вытягивать повозку верёвками. В местах, где снег сошёл, мы застревали в жидкой глине, подобной патоке. Мы с Азамат-беком всё время шли пешком, насквозь промокли по пояс и выбились из сил. Лошади измотались настолько, что едва тащили пустую повозку, и я уже начал опасаться, что не миновать нам ночёвки под открытым небом средь этого жуткого пространства холодной слякоти.
В одном из таких мест, где застряли мы на целый час, возясь с лошадьми и с повозкой, обычный воробей, местный туркестанский воробей (Passer indicus)(144) взлетел и принялся кружить возле нас, будто узнал своих старых друзей и хозяев, человеческих существ в этой дикой безлюдной местности. Это было тем примечательно, что воробьи не обитают на таких высотах, их место средь киргизских саклей занимают зяблики да вьюрки. Думаю, бедная птичка залетела сюда из Ат-Баши, сбилась с пути средь гор и теперь, увидев нас, взлетела в восторге от встречи с людьми. Когда удалось, наконец, двинуться дальше, я бросил воробью пригоршню ячменя.
На берегу озера нас встретила стая красивых гусей (Anser indicus)(145), разглядывавших нас с нескрываемым любопытством, дважды облетая нас и, несомненно, удивляясь, что за необычное явление вторглось тут в их прибежище, ибо никогда не видели телеги с тройкою лошадей.
Уже почти в полной темноте пробились мы наконец к перевалу Торугарт. В полуверсте расположилось несколько полуразрушенных изб, населённых парою киргизских семей. Слово «перевал» вряд ли можно считать подходящим: нет тут подъема, и повозка катилась быстро, будто под гору.
Остановились у ближайшего жилища, и здесь в тесной, грязной и тёмной хате, надлежало нам переночевать, обсушиться и чего-нибудь поесть. Как раз в это время разразилась буря, ветер завывал ночь напролёт, мело снегом, сухим как песок. Здесь высота была добрых три тысячи шестьсот метров, и малейшее усилие заставляло меня чувствовать разреженность воздуха.
Поутру оставили мы повозку, и верхом двинулись на территорию Китая. Снег лежал повсюду. Через десять-двенадцать вёрст некрутого подъёма дорога пошла круто вниз, метров на триста, в долину. Некогда находясь в приличном состоянии, путь теперь был размыт, и хотя лёгкая повозка могла бы здесь проехать вниз, но вряд ли удалось бы затащить её обратно. Однако экипажам из Кашгара и китайским мапа (китайская рессорная повозка – пер.) иногда удаётся пробиться здесь в Ат-Баши.
Ниже снег уже сошёл, и воздух стал заметно теплее. Спуск привёл к началу широкой и ровной долины, где расположилась китайская таможня. Тут не было ни одного китайца, лишь несколько сартов да киргизов.
На склонах гор вдоль дороги повсюду было множество сурков серо-коричневого цвета с чёрными хвостами. Они носились вокруг парами или поодиночке, рассиживали в разных позах возле входов в свои норы, а иногда прямо на дороге, и доверчиво позволяли приблизиться к ним на расстояние нескольких шагов, пристально разглядывая нас с явным любопытством. Всё выглядело так, будто и сами животные чувствовали себя более свободно и независимо здесь, на этих землях, где нет большевизма. Сурки, как известно, зимой впадают в спячку, а сейчас, пробудившись от долгого сна, были необыкновенно деятельны и подвижны. Они суть маленькие забавные создания, у которых есть черта, чрезвычайно редкая среди животных, а именно – способность по-настоящему плакать, проливая слёзы. Однажды случилось мне загнать в угол сурка парою собак, вдали от норки. Не зная, куда деваться, несчастное создание прижалось спиною к камню, присело и, сжав в кулачки свои маленькие передние лапки, принялось вытирать слёзы, что струились по его мордочке. Все ужимки сурка и весь вид его были столь похожи на человеческие, что выглядел он будто испуганный ребёнок. Я осадил собак, которые по сути-то вовсе не обидели сурка, а лишь лаяли на малютку, так что комичное создание благополучно скрылось в своей норе. То была самка, и, несомненно, у неё были детёныши.
К несчастью, жадность человеческая и каприз моды достали и беззащитного сурка в его удалённой обители. Постоянно растущий спрос на мех и совершенствование способов его покраски, для которой мех сурка весьма подходящ, равно искусства изготовлять из заурядных шкурок шикарные меховые пальто, привели к безжалостному истреблению такого интересного маленького животного. В ряде мест России, например, в степи Тургайской, водилось их в изобилии, а ныне истреблены, притом самым жесточайшим и варварским способом, каковой только можно себе вообразить. Охотники заливают норы водою. Та выгоняет сурков на поверхность, где их отлавливают, но беспомощные малые детёныши тонут. Модницы Европы и Америки, облачающиеся в меха цветов неестественных, что изготовлены из шкур сурков, должны задуматься о том, сколь много горячих и горьких слёз пролито за их счёт несчастными маленькими созданиями в глубинах гор Тянь-Шаня[5].
Местность в округе китайского поста типична для высокогорной долины. Здесь находится исток реки Туюк, что течет с умеренным наклоном вниз к долине Кашгара, прорезая последний хребет Тянь-Шаня (Кокшаал-Тау – пер.) возле форта Чокмак. Среди всех путей, ведущих в Кашгар, или, если говорить шире – из цивилизованного мира в Центральную Азию, сей путь есть наилучший, наиболее удобный, кратчайший, наилегчайший и недорогой; было бы не трудно улучшить его ещё более, до шоссейной дороги, равно для продления железнодорожной сети Европы до самого сердца Центральной Азии.
Ночь провели мы на китайском посту, а наутро я объяснил Азамат-беку, что буду пробиваться до Кашгара и не намерен возвращаться в Семиречье. Я снабдил его письменным удостоверением, подтверждающим, что такой-то является возничим, при коем состоят экипаж и две лошади, и посылается мною в Токмак по причине «нехватки корма для животных». А ещё подарил ему свои высокие охотничьи ботинки, чем привёл своего верного спутника в состояние полного восторга. И не удивительно: ведь в то время подданные «самой развитой и свободной страны в мире» ходили в основном босыми.
Проводив взором Азамата и оставшись без попутчика, я не смог противостоять нахлынувшему на меня чувству безысходности. Отныне оборвана последняя нить, связующая меня с землёю моих предков, я совсем один в далёком и чужом краю, в стране труднопостижимой, среди людей чужих и непонятных. Едва ли возможно предвидеть, что суждено мне в будущем, и какие ещё испытания уготовила мне судьба на моём нелёгком пути. Но ощущение свободы, избавления от рабства советского облегчило душевную боль, и чувство полного умиротворения объяло меня.
Наняв конного киргиза в качестве проводника, я направился в сторону китайского пограничного поста Кизил-Курган (Красное укрепление), контролировавшего вход на территорию Китая.
Южнее, горы по бокам долины Туюк становились всё выше и выше. Местами они расступались, образуя широкую равнину, в иных, наоборот, почти смыкались у берегов реки. Местность пустынна и почти безжизненна, нет на травы, ни кустов, ни деревца, лишь голые скалы, каменистые осыпи да гравий с песком по руслу реки, где пролегал наш путь. Самоё же река являла собою скорее речушку, ручеёк, струящийся среди масс галечника.
Вся провинция здешняя чрезвычайно интересна с точки зрения геолога. Взор путешественника, попавшего из Семиречья в Центральную Азию, прежде всего, привлекают следы интенсивной вулканической деятельности, относящейся к третичному периоду, когда здесь происходило горообразование. Сами горы сложены железистыми песчаниками мелового или третичного периода. Толщи отложений смяты и согнуты во всех направлениях, кое-где встав вертикально. Очевидно, что таковые оказались под действием мощных тектонических сил. Осадочные слои, в свою очередь, были рассечены интрузиями базальтовой лавы, местами образовавшей покрытия большой толщины и протяжённости. Будучи затем выветренными поярусно, базальт в одних местах принял вид осадочных отложений, а в иных окрасился в красный цвет окислами железа. Нигде на территории русского Туркестана, Семиречья, Памира, Бухары или Закаспийской провинции не имеется подобных остатков вулканической деятельности.
В существование действующих вулканов в Центральной Азии долгое время верили, но истоки таковой веры, в конце концов, оказались связанными с подземными пожарами в угольных пластах, извергавших дым и пар, а также серу, соли аммония и тому подобные продукты. Горение подобного рода и ныне наблюдается возле города Кучара, что находится в восточной части китайского Туркестана. По вере китайцев и жителей местных, там находится огненная обитель несгораемого существа – то ли это дракон, то ли крыса гигантских размеров, называемая «саламандрой».
Известный путешественник и геолог Столичка(147), первый европеец, посетивший долину Туюк в 1870-х годах, подробно описал остатки древнего кратера, «сомма»(148), с вулканическими шлаками и окалинами, обнаруженными где-то в долине Туюк. Я дважды проезжал через неё, но так и не смог найти следов древнего кратера, хотя интрузии базальта в песчаники, равно и толстые слои лавы здесь и в других местах весьма многочисленны. Единым началом всех виденных мною явлений, рельефа, обнажений и т. п. является выветривание. Это объясняет, почему на старых картах и в книгах по географии имеются указания на «потухшие» вулканы возле озера Чатыр-Куль. Конечно же, таковую вулканическую деятельность следует считать относящейся к раннему отделу третичного периода и ничего общего не имеющей с современным вулканизмом. Далее мы увидим, что в центральной части долины Кашгара, на северной окраине пустыни Такла-Макан имеются останцы огромных вулканов, также третичного периода.
Мы двигались быстро, спеша достигнуть Кызыл-Кургана ещё до темноты и переправиться через Суюк. Вечером поток реки существенно усиливается за счёт дневного таяния снегов, и переправа вброд становится невозможной. Сорок вёрст мы ехали безостановочно и к сумеркам достигли широкой и быстрой реки Суюк. Своё название она приобретает после слияния с мелководной рекой Туюк(149) и выходит в долину Кашгара, где все её воды разбирают на орошение.
На близрасположенном берегу стоял небольшой блокгауз или форт, выстроенный из красного камня в окружении высоких отвесных скал и утёсов, также в основном красного цвета. За фортом можно было различить обычный киргизский могильник, столь характерный для долин Тянь-Шаня, мазар, и тоже из красного камня и глины. Место названо подходяще – Кара-мазар (Красный могильник – пер.), поскольку красный оттенок тут преобладал, хотя, благодарение Господу, в политическом отношении сей край был скорее «белым», поскольку не было тут большевизма. Общая обстановка была, однако, мрачно-угрюмой и производила впечатление унылой дикости и необитаемости. Не было ни травы, ни кустика, вообще ничего покрытого зеленью, только лишь голые каменья да галька повсюду.
На крыше стоял высокий китаец в длинной чёрной мантии и недоверчивым взглядом рассматривал русского, что прибыл с северной стороны, из страшной земли большевизма и коммунизма. Полицейский-киргиз выехал верхом нам навстречу, дабы показать безопасный брод.
«Кто вы и зачем прибыли?» – спросил китайский чиновник, говоривший на хорошем русском, когда я спешился и поприветствовал его. «Я не могу пропустить вас дальше, для этого я должен получить разрешение от Тао Юня, губернатора Кашгара», – продолжил он, после того как я объяснил, с какой целью прибыл в Китай. «Однако, прежде всего, давайте войдём и выпьем чаю, – добавил он любезно, – а уж затем поглядим, что мы сможем предпринять».
Небольшой дворик внутри форта и пара комнат, служивших домом этому китайцу, удивили меня своею чистотой и опрятностью, а полицейский-киргиз и китайский служащий поразили выправкою и почтительностью – две вещи, давно забытые в России.
Возле входной двери на стене висели официальные уведомления на китайском, умопостижимые лишь для командующего фортом, но по бокам красовались эмблемы китайского правосудия, абсолютно всем понятные: пара длинных, очень широких и тонких посохов с рукоятками (предназначенными погонять скотину – пер.). Сотни и тысячи ударов таковыми всегда к услугам граждан Китайской республики на усмотрение власти.
Я услаждался чаем, вкушая одну чашку за другой, настоящим ароматным китайским чаем, к тому же с сахаром, такового не пил я подавно; длительная и утомительная дорога вкупе с разреженным воздухом вызвала у меня безумную жажду.
Побеленные стены комнаты были увешены китайскими газетами из Шанхая с рекламою и заметками на английском. Сколь отрадно было взору моему видеть доказательства, что достиг я пределов мира цивилизованного, что (хвала Всевышнему!) теперь пребываю в стране «буржуйской», что действительно высвободился из тёмного, давящего, плотно закупоренного склепа – страны Коммунизма.
Стены гостиной были увешены военными ружьями, их стволы и затворы были тщательно обернуты голубой материей. Тут же висели патронташи, лисьи и волчьи шкуры, а пол устилали две довольно приличные медвежьи шкуры. Командующий фортом, по китайскому обычаю, добавлял к своему жалованию от сделок с мехами и шкурами, а, кроме того, как выяснил я позже, и с опиумом.
Мы сидели так допоздна, каждый занятый своею корреспонденцией, при слабом свете моей единственной и последней свечи. Я писал обращение к Тао Юню с просьбой разрешить мне въезд на его территорию, а также письма к русскому и английскому консулам, тогда как китаец тщательно вырисовывал кисточкой иероглифы, что уведомляли о моём прибытии, описывали мою персону и содержали запрос на разрешение проезда через Кашгар. Поскольку лошадь полицейского была отправлена за провизией в путь дальний, пришлось предоставить посыльному лошадь мою; если её где-нибудь там задержат, то обеспечить обратный путь будет нечем. Я выделил посыльному денег и строго потребовал, чтобы в пути заботился о животном.
На следующее утро неожиданно вздулась река, и стало очевидным, что вброд её не перейти. Пришлось посыльному задержаться на день. Всё это время лошадь моя оставалась без еды, кроме куска хлеба, что я ей уделил.
Время, что провёл я здесь, в Кызыл-кургане, было тревожным и голодным. То было худшим временем года. Все зимние запасы исчерпаны, а новая трава ещё не появилась. Киргизы перегнали свой скот дальше к югу. Невозможно было доставить продовольствие и фураж сверху из Ат-Баши, как это делалось ранее; некоторые киргизы пробовали, но поплатились жизнью. И нам тоже не хватало еды, для самих себя. Для китайца обедом служил варёный рис да какие-то немногие китайские консервы. Тут-то и пришелся как нельзя кстати мой аварийный запас, что удалось мне сохранить в пути до столь отдалённого от Пишпека места, – свиной окорок, любезно приготовленный специально для похода моею хозяйкой. Таковой послужил теперь в качестве piece de resistance (основного блюда – фр.) в нашем скудном меню. Как же я был ей благодарен!
Окружающая обстановка была гнетущей и мрачной, место – безжизненным. Дикие и непривлекательные (вар. – неприступные) горы сложены здесь из массивных слоёв красного песчаника, покоящихся на перемежающихся слоях серого железистого и белого гравийников, смешанных с кварцитами. Слои смяты в острые складки, сдвинуты и перекручены, местами поставлены вертикально, так что окрестные пики обрели самые причудливые зубчатые формы. Ниже на нескольких клочках земли, будто огромная щетина, торчали сухие стебли жесткой травы чий, вершки её отъедены животными. Высоко на вершинах скалистых гребней можно было чётко разглядеть пятна низкорослой арчи (Juniperus pseudosabina), вот и вся здешняя растительность.
Погода была под стать мрачной обстановке Кызыл-Кургана. Облачность хмурилась, и временами задувал холодный пронизывающий ветер, уныло завывавший вокруг форта.
До Кашгара оставалось двести пятьдесят вёрст, а я вынужден был провести восемь долгих, очаянно-нудных и утомительных дней на этой пустынной, заброшенной границе мира в ожидании ответа китайского губернатора. Комендант форта не питал надежды на ответ благоприятный. Он выглядел весьма чудаковато, когда говорил по-русски, ведь китайцы произносят звук р как л и вместо ш произносят с, так что наш мелодичный московский говор в их устах звучит как детский лепет.
– Сто зе ви не возвласяца в Таскент? – спросил он, – Тепель вся там холосо.
– Что ж там хорошего?
– Нет больсе война, тепель всю болсевик, всю спокой и не хоти вась пуськать в Каськал.
Нася Сина нетлалитет, – так убеждал меня наивный сын республики Поднебесной.
Моё сердце упало, и сама душа изнывала в одиночестве. С тревогою размышлял я над тем, куда податься, если будет мне отказано в проезде через Кашгар.
Читать было нечего, и я коротал время в прогулках по окрестностям, исследуя скалы; я разбивал и промывал конгломераты, содержащие кварц, в надежде найти золото; рассиживал и болтал с полицейскими-киргизами. Те говорили, что их не обучали стрельбе, и оружия не выдают. Чудаки-солдаты рассуждали так: «Когда надо будет, офицер нам покажет, как зарядить ружьё и как стрелять». В свою очередь они задавали мне кучу любопытных вопросов. Не священник ли я? Могу ли поднять одной рукой… лошадь? «Мы думаем, что ты должен быть очень сильным человеком, – говорили они, – выглядишь ты как батырия (то бишь богатырь). А сможешь убить барса из своего ружья, если тот будет стоять вон на той скале?» И указывали на скалу, до которой было, по меньшей мере, полторы версты.
Странные эти жандармы не были облачены в униформу, одеты были как любые другие киргизы, но во время дежурства накидывали голубые холстинные жилеты, на спине которых изображен белый круг с иероглифами. Таковое дополнение к одежде и превращало их в государственных служащих, но вряд ли можно было утверждать, что придавало щеголеватый военный вид.
Животный мир здесь очень скуден. Из всех птиц, что встретились мне, помимо альпийских галок и каменных голубей, можно отметить нескольких альпийских жаворонков (Otocorys alpestris)(150) и немногих чеканов (Saxicola).
Кое-где в здешних окрестностях киргизы находят свинцовую руду, из которой выплавляют свинец для продажи китайскому офицеру, а тот в свой черёд обменивает свинец на барана или барса у киргизских охотников. Но в данное время и дикие животные столь тощи от нехватки пищи, что едва ли съедобны.
Я не без зависти смотрел на то, как жандармы получают своё жалование. Таковое выдавалось серебром и составляло десять сар(151) в месяц – это около шести фунтов и десяти шиллингов, что в пересчёте на наши советские деньги составляет около восьмидесяти тысяч рублей – больше, нежели зарплата инженера за два года. Обменная стоимость советских денег была ужасающе низкой: за тысячу советских рублей гражданин «самой развитой и свободной страны на свете» мог бы получить здесь пару ничтожных китайских медных монет!
В конце концов, после долгого и томительного ожидания, посланник прибыл и доставил бодрый ответ Тао Юня в виде категорического отказа впустить меня на территорию Китая, каковое государство считается нейтральным, с добавлением дружеского совета возвратиться «домой» в своё «отечество»!
У китайца мозг устроен совсем иначе, нежели у представителей остального человечества, и законы логики, равно и простые чувства человечности абсолютно ему незнакомы.
Письмо к британскому консулу вернулось распечатанным; вероятно, было прочитано и сочтено не требующим доставки по адресу. Письмо же к русскому консулу, напротив, вернулось в запечатанном виде с пометкой, что в настоящее время никакого русского консула в Кашгаре не имеется. Особым указом Тао Юнь получил строгий выговор за допуск русского на китайскую территорию и предписывал отправить последнего под вооруженным эскортом обратно к российской границе. Особо указано было разоружить меня путём конфискации ружья, о существовании какового комендант, видимо, не забыл упомянуть. На последнее требование ответил я решительно, что никому ружья не отдам, а ежели попытаются отобрать силою, окажу сопротивление и буду стрелять. «Ну холосо!» – учтиво снизошел комендант и не решился более настаивать.
Обратный путь в «отечество» был печальным. Шельмец-киргиз, что ездил на моей лошади в Кашгар, измотал её донельзя, как обнаружил я вскоре. Несколько рахитичных старых кляч было выделено для эскорта, но те едва могли передвигать ноги. Была только одна пристойная – красавец карабаир(152) из Ферганы – особая порода туркестанских лошадей, выведенная скрещиванием арабских жеребцов с киргизскими кобылами. Ранее конь служил строевой лошадью одного мингбаши, чиновника, ответственного над несколькими поселениями, и несмотря на то, что был ужасно тощ, шагал живо. Происхождение сказывается даже здесь, в зловещих горных пустынях.
Припомнилась мне рассказ одного русского контрабандиста, промышлявшего торговлей опиума из Кашгара; у него справлялся я о нюансах пути. «Мы берём в дорогу самых крепких лошадей, каких только можно раздобыть, сильных и выносливых. Ведь ехать надо долгим путём чрез горные пустыни безо всякой еды. К концу животные худеют до костей и голодают так, что отжевывают друг у друга гривы и хвосты».
Холодный пронизывающий ветер не прекращался, вихри сухого снега жалили в лицо и глаза. Тяжелые тучи покрывали небо и, казалось, готовы были завалить снегом весь мир вокруг. Северная сторона, куда лежал наш путь, темнела и выглядела особенно зловеще. Я был объят печалью и подавлен, ибо все надежды на спасение исчезли, впереди виделся лишь неизбежный итог – попадание в клешни советских властей, пытки и смерть, скорбь и печаль тех, кто близок мне и дорог. Что я мог? Как избежать подобной судьбы? Мой рассудок усиленно работал, но виделась лишь безысходность. Куда мне идти, что можно предпринять в этой холодной безжизненной горной пустыне? – в пустыне, где разреженный воздух каждое действие превращает в усилие, и человек становится вял и слаб, как на поздней стадии анемии.
На полпути, когда мои попутчики остановились, чтобы дать лошадям передохнуть, я почувствовал, что моя нечастная кляча начала спотыкаться и зашаталась; я едва успел соскользнуть с седла, прежде чем она рухнула. Бедное животное совершенно выбилось из сил и неспособно было везти меня более ни метра; пришлось вести в поводу.
Мой эскорт двинулся дальше, торопясь достигнуть человеческого жилья и там укрыться от снежной бури. Я остался наедине с несчастной лошадью, которая тащилась за мною всё хуже и хуже, сдерживая мой и без того медленный шаг, наконец опять зашаталась и упала. Стало ясно, что конец близок: глаза лошади закатились, струйками потекли из них слёзы. Я извлёк остатки от лепёшек, местного хлеба, и попытался скормить их лошади, но те были тверды как камень, и бедное создание даже не могло их прожевать. Удалось растолочь хлеб камнями и скормить в виде крошек. Разыскал также немного сухих стеблей травы, соскрёб последние остатки хлеба. Животное умирало явно от голодного истощения.
Возвратился один из киргизов и привёл для меня другую лошадь. Я уговорил его проследить за моею и попытаться доставить в аул, после того как малость отдохнёт. Однако и новая не смогла увезти меня далеко: шаг её становился всё медленнее, и вскоре я вновь был вынужден спешиться и взять в повод.
Снежный ураган крепчал, лошадь упиралась; ветер, холод и разреженный воздух останавливали дыхание. Временами буря свирепела до такой степени, так слепила, что я всерьёз опасался сбиться с пути и столкнуться с неизбежностью ночёвки под открытым небом, что несомненно означало бы замёрзнуть насмерть. Было уже совсем темно, когда, вконец измотанный, валясь от усталости и голода, пробился я к таможенной станции. Не ел я с самого утра и был полностью разбит как душевно, так и физически.
Поздно ночью прибыл киргиз и притащил седло; сказал, что лошадь моя умерла. На следующее утро, как только вышел я из хаты, он указал на собак, взявшихся бог знает откуда и семенящих в направлении, откуда пришёл. «Все псы в округе нынче бегут к трупу, они-то чуют хорошо, где падаль», – пояснил он. И всё же, как и откуда могут собаки знать о трупе? Ведь до места, где оставил я лошадь, было добрых полтора десятка вёрст.
За ночь выпало много снега, воцарился холод, хотя было уже 9-е июня. По сути, мы пребывали как бы в полярной области с арктическим климатом. Эскорт доставил меня к русской границе и здесь, к моему немалому облегчению, тут же меня и покинул, так как офицер-китаец и киргизские жандармы решили, что лучше не соваться в Ак-Бейит, до коего оставалось ещё восемьдесят вёрст, а дорога вокруг Чатыр-Куля трудна и опасна. Это и спасло меня от передачи моей персоны в руки красной пограничной охраны.
Итак, я остался в Торугарте и нашёл прибежище у бедствующего старого киргиза с его семейством, в версте от того места, где заночевал я по пути из Ат-Баши.
