Ольга Шумкова
Домой

Вспомнив все это, он покраснел еще больше. Чтобы скрыть смущение, он поднес к губам чашку, сделал глоток, но чай оказался слишком горячим, он поперхнулся и закашлялся, хлеб во рту превратился в кашу.

Тетя Лида заохала:

– Осторожнее, мальчик! И я-то, бестолочь, не сказала, что чай горячий! Ой, бедненький! Нинка! Что ты смеешься, бессердечная?

Володя наконец справился с хлебом и чаем и сердито посмотрел на Нину. Она действительно смеялась, успевая дуть на свой чай.

Ну ладно, мрачно подумал он, потом с ней поговорю. Но потом он представил, как смешно выглядел с чаем и хлебом во рту, и тоже засмеялся.

Глядя на них, улыбнулась и Лидия Васильевна.

– Глупые вы мои.

В прихожей постучали. Тетя Лида пошла открывать. В прихожей послышался женский голос. Нина скривилась:

– Варька пришла.

– Кто это?

– Потом расскажу.

В комнату вошла тетя Лида, за ней высокая некрасивая девушка.

– Гости?

Володя поежился от ее холодного тона.

– Нина с мальчиком в гости заглянули, – так же холодно сказала тетя Лида, – чаю хочешь?

– Не нужно… – рассеянно ответила Варя, – я на минутку заглянула. Лидия Васильевна, метрика моя у вас?

– У меня. Отдать тебе?

– Отдайте.

Тетя Лида открыла ящик буфета, достала плотную бумагу:

– Возьми.

– Спасибо. Сейчас пойду обратно в ячейку… у нас собрание.

– О чем вы будете говорить? – поинтересовалась любопытная Нина.

– О разном… – рассеянно сказала Варя, – гнать из наших рядов случайных будем. Чистить.

– Случайные – это кто?

– Классово нам чуждые. Вот к нам в ячейку прибился парень – у его отца фабрика была. На прошлом собрании выкинули его. Из семьи эксплоататоров!

– А если сын эксплуататоров – так нельзя в ячейку?

– Почему нельзя? Мы ему сразу сказали – отрекись от родителей, от прошлого – и милости просим! Зачем тебе такое прошлое?

– Вот как! – удивилась Нина.

– Меня тоже спрашивали. Но я что – отец умер, а вы, Лидия Васильевна, мне не мать…

– Да и слава богу, что не мать, – отозвалась тетя Лида, – уберег бог от такой доченьки.

– Это вы что хотите сказать? – прищурилась Варя.

– Ступай, Варя. Ты все взяла?

– Все.

– Ну и с богом.

Варя злобно посмотрела на мачеху:

– Бога нет.

И вышла за дверь.

Тетя Лида покачала головой:

– Вот ведь бывает… повезло Ивану – не дожил до такого.

– Да не бывает такого! – воскликнула Нина, – она так пошутила?

– Все бывает, Нина. Ладно, ребята, собирайтесь. Скоро темнеть начнет. И скажи Арсению, чтобы больше вас не отпускал.

В молчании они дошли до моста и остановилась посмотреть на Смольный.

– Кто она такая, эта Варя? – спросил Володя.

– Дочка покойного мужа тети Лиды. Она с мужем недолго прожила, он умер, а дочка с тетей Лидой жить не захотела, к своей тетке ушла. Ну, у тети Лиды я есть.

– Дура какая-то…

– Нас послушать, Володя, все дураки, кроме нас с тобой, – улыбнулась Нина, – хотя она и на самом деле дура. Тетя Лида говорит, у них там не просто ячейка, а коммуна – во как!

Арсений Васильевич встречал их на углу с Загородным:

– Что долго-то? Я с ума схожу. Не отпущу больше!

– Да ладно, папа, – перебила его Нина, – мы тебе сейчас про Варьку расскажем!

Арсений Васильевич про Варьку выслушал без интереса.

Занятия в школе не прерывались и летом. Нина притащила бумагу:

«В комиссариате просвещения решено учеников на каникулы не отпускать и не заканчивать весною текущий учебный год, иначе говоря летние школьные занятия должны быть рассматриваемы как продолжение текущего учебного года, который закончится в августе. Вопрос о порядке увольнения в отпуск учащимся еще окончательно не выяснен»

– Что это за ерунда? – недоумевал Арсений Васильевич, читая принесенную Ниной бумажку, – что, каникул не будет? Нет уж, Ниночка, ни в коем случае: я тебе справку достану.

– Да ну, папа! – отбивалась Нина, – я лучше буду в школу ходить. У нас столько интересного там!

– Что интересного? – хмуро спрашивал отец, – мастерская портняжного и сапожного искусства?

Нина как-то сорвала объявление, где учащихся трудовых школ приглашали на курсы по портняжному и сапожному мастерству. Арсений Васильевич нашел бумажку на обеденном столе и удивился:

– Это что, ты хочешь пойти учиться? Когда мастерская была – не хотела, а сейчас пойдешь?

Не было больше ни магазина, ни мастерской. Сам Арсений Васильевич служил по разным магазинам или конторам – счетоводом, бухгалтером, управляющим. Всякий раз он старался найти место получше, с лучшими условиями, если что-то не нравилось, сразу уходил.

Лида работала в своей же мастерской – не захотела бросать:

– Эти дуры ведь с криками «все общее» машинки переломают. А так я присматриваю.

Работницы ее побаивались, и мастерская, ставшая государственной, работала.

Школа тоже работала – почти без перебоев. Иногда отключали свет или не было отопления, тогда учеников распускали по домам.

Зима девятнадцатого-двадцатого годов выдалась холодной. Смирновы закрыли спальни и жили в гостиной – Нина спала на одном диване, отец на другом. Новые условия даже нравились – прежде чем заснуть, они болтали до полуночи. Иногда приходила тетя Лида, она спала на третьем диване, и тогда разговоры не прекращались до утра.

На новый год в школе устроили какое-то подобие вечера, и даже с чаепитием. Володя идти не хотел:

– Ну, и что там делать?

Но Нина так упрашивала, что он в конце концов согласился.

Какая-то учительница играла на пианино, девочки постарше пытались танцевать с мальчиками. Нина убежала куда-то со знакомыми. Володя, стоя у стены, с тоской оглядывался.

Какие все худые, бледные, плохо одетые, в штопаной, а зачастую и рваной одежде! Приученный с малолетства следить за собой, Володя особенно обостренно воспринимал свои сношенные ботинки, обтрепавшиеся и ставшие короткими штаны, ставшую серой рубаху. Позавчера заведующий, увидев Володину обувь, выдал ему бумагу:

«Выдано для представления в отдел распределения предметов первой необходимости на получение ордера на обувь, в которой он очень нуждается».

Володя сходил в отдел распределения, получил ордер, но что делать с ним дальше – не знал. Кажется, существовали какие-то магазины, где, предъявив этот ордер, можно было купить ботинки, но где эти магазины? В отделе ему дали адрес – где-то у Московской заставы, но, во-первых, не было денег, во-вторых, Володя справедливо решил, что обувь там могут и не дать, а существующие ботинки после такого похода развалятся точно. Положение спас Арсений Васильевич, взял ордер и пообещал достать.

Они еще как-то выкручивались, Арсений Васильевич пользовался знакомствами – старыми и новыми, доставал и еду, и одежду, при этом старался помочь всем своим знакомым. Володя понимал, что принять помощь тут не стыдно, но эта зависимость, невозможность достать самые простые вещи, пользование которыми раньше было таким естественным, невероятно раздражала.

Володя с тоской вспоминал прежние вечера дома, когда родители говорили о книгах, театральных премьерах, обсуждали предстоящие или прошлые путешествия. Сейчас все разговоры крутились вокруг другого – где достать еду и дрова, пайки по разным категориям. Если отец и делился чем-то о работе, то в его голосе все время сквозило беспокойство – не получается достать доски, не получается достать гвозди, приходится идти к кому-то на поклон, что-то придумывать.

У Смирновых осталось какое-то подобие прежней жизни, но Володя никак не мог расслабиться – играя в лото или просто сидя с книжкой у них дома, он постоянно думал о том, что нет чернил, не на чем писать, у рубашки отваливается воротник. Как-то раз он попытался рассказать обо всем этом Нине, но она пропустила его слова мимо ушей:

– Ну да, Володенька, нет ничего, ну так будет же… Ты сам говорил – переходный период. А давай с тобой чаю попьем? А потом в лото.

Учительница заиграла Интернационал, танцы прекратились.

– Альберг, ты чего тут один стоишь? – окликнул Володю Шурка.

Володя очнулся:

– Просто так.

– А Нинка где?

– Убежала куда-то.

– Пойдем, может?

Володя заколебался:

– Нет… я бы ушел, да мне ее потом проводить надо.

– Твоя Нинка да провожатого себе не найдет?

Володя нахмурился. Шурка примирительно дернул его за рукав:

– Да не злись ты… я ничего плохого сказать не хотел. Мировая девчонка! Дойдет она одна, что с ней сделается?

Володя покачал головой:

– Нет, я обещал.

– Ну пойдем хоть в коридор выйдем.

Володя нехотя вышел. В коридоре Шурка устремился к мужской уборной, распахнул дверь, поманил Володю:

– Иди сюда.

В уборной он достал из кармана пачку папирос:

– Давай?

Володя недоверчиво покачал головой:

– Курить?

– Ну да, а что? Ты что, маленький?

– Не маленький.

– Ну так давай. У меня и спички есть.

Володя взял папиросу, покрутил в руках:

– А ты что, пробовал уже?

– Нет еще. Но, говорят, дело хорошее: у меня дядька приехал с фронта, говорил, когда там жрать нечего было, они курили – траву набивали в бумагу и курили, голод здорово заглушало. А у меня тут не трава, настоящие папиросы.

– Откуда взял?

– Твое какое дело? – Шурка покраснел и сунул папиросу в рот, – ты будешь?

– Ну давай…

Володя неумело сунул папиросу в рот, Шурка чиркнул спичкой.

– Ну вот, загорелось, – удовлетворенно сказал он, – ты давай, дым в себя втягивай!

Володя втянул дым и тут же закашлялся. В голове все поплыло.

– Забирает? – спросил Шурка, – во… ты втягивай, втягивай, а сейчас и я прикурю.

Володя втянул дым еще раз – в надежде, что будет лучше. Лучше не стало – в голове совсем зашумело, в горлу подступила тошнота.

– Втягивай! – азартно прошептал Шурка, – сначала всегда так, а потом хорошо! Сразу жрать расхочешь!

Жрать Володя действительно расхотел – через минуту он, склонившись над раковиной, избавлялся от обеда. Шурка поохал рядом, а потом исчез вместе с папиросами.

Отдышавшись и немного придя в себя, Володя поплескал на лицо холодной водой, присел на корточки и закрыл глаза. Голова шумела и болела.

Сволочь, злобно подумал он. Сволочь, пристал со своими папиросами! Что он там говорил – не будешь чувствовать голод… да лучше уж голод, чем такая помойка по рту и адская боль в голове!

Володя с трудом поднялся, но тут же сел обратно. Перед глазами все кружилось и плыло. Он зажмурился и положил голову на сложенные руки.

Сколько он так просидел – не знал. Когда наконец появились силы встать, в школе уже было тихо, не играла музыка и по этажам не бегали учащиеся.

Володя прошел по школе – никого. Он спустился вниз и увидел сторожа, тот как раз собирался запираться изнутри.

– А ты откуда? – удивился он, – все ушли.

– Давно?

– Да уж с полчаса точно. Ты беги домой, парень, поздно.

Володя выполз на улицу. Показалось, что на свежем воздухе полегчало, но тут же снова подступила тошнота. Володя немного постоял, глубоко дыша, потом побрел дальше.

Нина ушла – с кем? Одна? Вдруг с ней что-то случилось, ведь сейчас столько случаев…

Он добрался до Нининого дома, спотыкаясь на каждой ступеньке, поднялся на второй этаж и постучал. Открыл Арсений Васильевич:

– Ты?

Он явно сердился, но Володе было не до того:

– Она дома?

– Дома. А ты…

– Я пойду, извините.

На нетвердых ногах он спустился и, не выдержав, сел в снег у подъезда. Запоздало пришло в голову, что лучше бы немного посидеть и передохнуть к них, может быть, попросить чаю. Идти домой в таком виде было совершенно невозможно.

– Владимир?

Володя поднял голову и похолодел. Отец нагнулся над ним:

– Что ты, сыночек? Что ты сидишь? Тебе плохо стало? Дай-ка я тебе помогу…

Володя старательно отворачивался, чтобы отец не почувствовал запах табака. Тот поднял его на ноги:

– Ну как же так… Ты же на вечере был? Что там случилось? Бегали? Устал ты? Слабенький ты у меня…

Володя почувствовал жгучий стыд. Захотелось тут же во всем признаться, но позыв рвоты заставил его оттолкнуть руки отца и броситься к углу дома. Когда стало немного полегче, он взял пригоршню снега, сунул в рот, прожевал, взял вторую и обтер лицо, затем повернулся к отцу.

– Что с тобой? – спросил отец.

Володя помотал головой:

– Папа, давай домой пойдем? Я лягу…

Отец обнял его за плечи и отвел домой. Мама, увидев их, перепугалась, но отец успокоил:

– Ничего… отравился чем-то. Сейчас немудрено.

У себя в комнате Володя без сил повалился на кровать. Отец подошел, обтер ему лицо мокрым полотенцем:

– Сейчас получше будет. Укрыть тебя? Давай ботинки сниму.

Стаскивая с сына обувь, он вздохнул:

– Господи, ботинки… одно название. Ноги мокрые… Дожили!

Володя поднял голову. Отец встревожился:

– Тебе, может, миску принести? Опять плохо?

– Папа… – с трудом выговорил Володя, – я курил.

Яков Моисеевич пристально посмотрел на сына:

– Матери не говори.

– Не буду. Папа, и курить я больше не буду.

– Зачем ты вообще пробовать стал?

– Не знаю, – устало сказал Володя, – Шурка предложил… говорит, голод заглушает.

Альберг прерывисто вздохнул:

– Скоро получше должно стать, сынок, ты потерпи…

– Да я ничего, папа. Просто – попробовать. Прости меня, пожалуйста!

– Спи, сынок.

С Ниной они встретились на следующий день.

– Ну и куда ты вчера девался? – спросила Нина.

Володя махнул рукой – рассказывать не хотелось.

– Да так. А ты как дошла?

– Ой, я весело. Мы с девочками шли, и еще Митя и Додик нас провожали. А потом с Додиком еще до Клинского дошли – такая погода была хорошая! Я его домой позвала, да он не пошел – к себе домой торопился. Ты знаешь, у него еще три брата! А отца нет, они очень нуждаются, но он говорит – мама его духом не падает, у них музыкальные вечера, вслух читают… Додька на скрипке играет, я в субботу слушать пойду.

– К Додику? – растерялся Володя.

– Ну да. Он рассказывал, как они с мамой разучили – он на скрипке, она на фортепиано. Сегодня придет тетя Лида – будет меня учить печь пирог необычный, хочу взять в гости.

Володя нахмурился. Докурился!

– А в воскресенье Додька к нам придет – папа тоже скрипку хочет послушать. Ты тоже приходи, хочешь?

– Не хочу! – сердито сказал Володя, – у меня дела.

– Ну дела так дела. Ты вчера алгебру сделал? Дай я у тебя перепишу. И вечером зайди – я у тебя на завтра перепишу, а то мне некогда.

– Почему некогда?

– Я ж тебе сказала – тетя Лида придет, будем маленький пирог печь, папа муку достал.

Володя рывком открыл сумку, вытащил тетрадку:

– На! Переписывай.

– Спасибо! – обрадовалась Нина.

В классе она сразу же бросилась к Додику:

– Я поговорила с папой, он не против, чтобы я пошла к гости, и очень ждет тебя в воскресенье!

Додик, невысокий, щупленький, в очках, смущенно улыбнулся:

– Спасибо. Моя мама тоже очень хочет с тобой познакомиться.

Нину уже окружили девочки:

– Ты что, пойдешь к нему в гости? – пристали они.

– У вас роман?

Нина удивленно подняла брови:

– Вы несете чушь, девочки. Стыдно!

Володя наблюдал на ней со своей парты.

С первых же дней в новой школе Нина обросла друзьями, подругами, к ней тянулись, старались сесть с ней за одну парту, домой она шла, вечно окруженная подругами. Володя обычно возвращался с мальчишками или один, когда хотелось о чем-то подумать.

Но если что-то случалось, если было тревожно или страшно, или наоборот – хорошо и весело, Нина бросала подруг и бежала за ним:

– Володя, погоди, я с тобой пойду.

И шла рядом, слушала, утешала или безудержно хохотала.

Прошла нянечка с колокольчиком, Нина бросилась к парте, села, достала тетрадки:

– Переписать не успела!

Володя улыбнулся.

Тетрадки были только у них – Арсений Васильевич где-то достал четыре штуки. Володя их берег – задачи решал на обрывках бумаги, а в тетрадки переписывал только решения, и то как можно мельче. Нина, посмотрев на него, тоже стала держать тетради только для чистовиков – списывала у Володи.

Чернил не было, писали обломками карандашей.

В класс вошел заведующий школой, за ним пожилая женщина.

– Ребята, это ваша новая учительница по алгебре, – представил заведующий и ушел.

– Здравствуйте, – помолчав, сказала женщина, – меня зовут Анна Ивановна.

Она сжала руками кружевной платочек, потискала его, взяла классный журнал:

– Будем учиться. Вам задавали…

Володя открыл учебник, стал решать задачу. Остальные занимались кто чем хотел – рисовали, что-то читали, болтали. Нина вытащила какую-то книжку.

– Вы решили, господа?

Володя удивленно поднял голову. Так к ученикам никто не обращался.

– Мы вам не господа, – с угрозой в голове произнес Мишка.

– Простите, – скептически ухмыльнулась учительница, – я оговорилась.

Никакой дисциплины в школе больше не было. Поначалу это даже нравилось, за гимназические годы Володя устал бояться учителей, замечаний, записей в дневник. Теперь дневники были отменены, замечаний никто не писал, а если и писали, то до родителей эти замечания не доходили. Альберг как-то поинтересовался, каким же образом теперь сотрудничают школа и родители? Был какой-то комитет из родителей, но только на бумаге. Поначалу отец пытался проверять у Володи уроки, потом махнул рукой – программа все время менялась, занятия то были, то нет.

В середине зимы двадцатого года в школе ввели учком, ученический комитет. Предполагалось, что ученики теперь сами будут следить за успеваемостью себя и других, и поначалу так оно и было – рисовали какие-то графики, смешные плакаты, где продергивали отстающих. Володя рисовал лучше всех в классе, поэтому его привлекли для изготовления. С этим рисованием в классе вышла ссора.

Как-то Нина совсем бросила учиться – достала где-то приключенческие книжки, на уроках и дома занималась исключительно чтением. Учком решил ее продернуть, нарисовать стенгазету поручили Володе. Когда он узнал, кого надо рисовать, то наотрез отказался. Глава учкома – Мишка – тут же созвал общее собрание класса:

– Товарищи! У нас учком. Мы боремся за успеваемость, но есть те, кто саботирует. Мы боремся с ними, но, как оказалось, среди нас процветает кумовство!

– Да ты о чем? – удивилась Тамара, красивая девочка, дочка концертмейстера из Консерватории.

– Я говорю про Альберга. Он рисует лучше всех, учком поручает ему оформлять стенгазету, он никогда не отказывался. Сейчас необходимо продернуть Смирнову. И что же? Он отказался!

– Почему, Альберг?

Володя покачал головой:

– Потому что. Ничего объяснять не буду.

– Он в нее влюблен!

– До любви ли сейчас, товарищи?

– А что же?

– Сначала мировая революция!

Володя огляделся.

На собраниях было особенно видно, как разделился класс. Одни всей душой были за революцию, борьбу, новый мир, они кричали громче всех, чаще всего глупости, что-то отстаивали, за что-то сражались. Другие смотрели на происходящее со страхом или презрением, на собраниях отмалчивались.

– Ты будешь рисовать плакат, Альберг? – чеканя каждое слово, спросил Мишка.

– Да перестаньте, – вмешалась Нина, – конечно, не будет.

– И почему же он не будет? – спросил Мишка.

– Она ему запретила! – крикнула Надя, девочка из рабочей семьи.

Нина пожала плечами:

– Я Володе запретить ничего не могу. Не будет – потому что не будет. Что мы тут разбираем? Надо на меня что-то нарисовать? Так рисуйте и по домам пойдем. Попозировать?

– Тебе плевать на мнение учкома? – с угрозой произнес Мишка.

– Плевать, – легко согласилась Нина, – ну что? Если не рисовать, так я пошла.

И она вышла из зала. Володя пошел за ней.

По дороге домой Нина весело рассказывала про книжку. Володя слушал, а потом разозлился:

– Книжка – это хорошо. А ты учиться-то думаешь? Все брошено, ничего не делаешь!

– А ты на меня стенгазету нарисуй, – обиделась Нина.

– И нарисую! Вот домой придем…

– О, давай! – обрадовалась она.

Дома Нина скорее достала бумагу и карандаши:

– Ну давай скорее!

Володя вздохнул и сел рисовать.

Через полчаса хохочущая Нина клеила на стенку газету. На листке бумаге была изображена девочка с косичками, с книгой в руках. Рядом стояла еще стопка книг, а вокруг девочки с книгами толпился учком. Лучше всего получился Мишка.

Вернувшийся Арсений Васильевич тоже посмеялся, потом стал серьезным:

– И все-таки, Ниночка, надо бы учиться-то.

– Хорошо, папа, – покорно сказала Нина, – Володя, что задано там? Объясни мне.

На следующий день она легко ответила по русскому, потом по географии, по истории. Учком возмущался:

– Да она издевается над нами!

Но через некоторое время запал заниматься самоконтролем прошел. Стало не до того, слишком трудное было время – голодное, ненадежное. Шла гражданская война, белые рвались к Петрограду, по-прежнему по ночам ходила ЧК, на улицах работали люди с благородными лицами – буржуи.

За учебу бороться перестали – теперь боролись за самоуправление, принимали участие в сомнительных развлечениях.

В школе организовали детскую коммунистическую ячейку. Туда вступила половина класса. Володя заикнулся было об этом дома, но отец пришел в такую ярость, что Володя тут же одумался. Нина поначалу загорелась, потом из солидарности с Володей вступать не стала.

Первым делом, которое предложила ячейка, был антирелигиозный карнавал.

***

– Папа, а через три дня пасха, – сказала Нина.

– Да, – отозвался отец, – ты кулич будешь печь? Яйца я достал, тоже бы покрасить, что ли.

– Да ну, папа, кто теперь таким занимается? – удивилась Нина, – ерунда какая-то.

Арсений Васильевич пожал плечами и ничего не сказал. В субботу вечером на столе появились кулич и крашеные яйца – принесла тетя Лида. Нина отколупнула от кулича:

– Вкусно! Давай сейчас?

– Это на завтра, – сдержанно сказал Арсений Васильевич, – и Лида придет.

– Про завтра, – сказала Нина, – завтра у нас карнавал будет. Против религии, против пасхи. Хотели сделать учебный день – но учителя против, и Наркомпрос не разрешил. Поэтому завтра карнавал. Как мне нарядиться?

– А что там будет, на этом карнавале?

– Ну, как шествие, что ли. Будем петь на веселые мотивы молитвы, мальчишки попами нарядятся, девчонки попадьями и поповнами. Я бы тоже могла, но скучно! Надо какой-то веселый костюм придумать. Какой?

– Не знаю, Ниночка. Может, невестой? Прихвати парня какого, вроде как вас венчают с ним. Возьми вон икону, которой нас с твоей мамой благословляли, да с ней пройди по улице, покривляйся, поглумись.

Нина залилась краской, отвернулась.

– Особо про нас с Лидой подумай – мы же в церковь ходим, и иконы у нас на стенах, расскажи друзьям-товарищам, что родня у тебя старорежимная, верующая…

– Папа!

– Можешь еще яйцами покидаться, – не унимался Арсений Васильевич, – что еще? Даже не знаю… Ну ничего, придумаешь, не печалься!

И он ушел к себе. Нина вздохнула, пошла следом. Отец лежал на кровати с книжкой.

– Папа, я не пойду на карнавал.

– Отчего же?

– Нет, папа, погоди. Я не пойду. Я никогда о таком не думала.

Арсений Васильевич сел на кровати:

– Странно, что не думала. Ты же не дура?

– Нет, кажется.

– Тогда в чем дело? Что вы пристали к верующим? Зачем вы очерняете праздник? Не хочешь праздновать – не надо, я тебя, кажется, никогда ни к чему не принуждал. Но и ты в свою очередь не мешай мне. Уважай мои привычки, мои традиции. Или я многого прошу?

– Нет.

Арсений Васильевич снова лег на кровать.

– Знаешь, – грустно сказал он, – что мне больше всего не нравится в этой вашей революции? Я, наверное, не сумею объяснить.

– Попробуй?

– Мне не нравится, что они – твои большевики – разрушают семьи. Ты знаешь, я глубоко семейный человек, и будь жива твоя мама, у меня была бы большая семья, много детей. И поверь, мне искренне неважно, какой ты будешь: верующая или нет, старая дева или сумасшедшая мать, лишь бы счастливая. Ты не убийца, не грабитель, ты любишь меня, я люблю тебя, и пусть твои взгляды будут такими, какими будут. Но ведь что сейчас происходит? Если я не думаю так, как ты – я враг. Я тут слышал о девочке, которая ушла в детский дом, потому что ее мать молилась и не давала девочке идти в ячейку. Что, ячейка дороже родной матери? Не могу принять и никогда не приму.

Нина подошла, села на край кровати, взяла отца за руку:

– Папа, говори со мной чаще.

– Куда уж чаще, и так не замолкаю! – возмутился Арсений Васильевич.

– Говори. Я сейчас себя такой дурой чувствую…

– Не чувствуй. Просто думай больше в следующий раз, вот и все.

В дверь позвонили. Арсений Васильевич встал:

– Кто там?

Нина осталась сидеть на кровати. Услышав голос Володи, она встала и вышла в прихожую.

– Мне надо с тобой поговорить, – отрывисто сказал он.

– Пойдем ко мне, – предложила Нина.

В комнате у Нины Володя сел на подоконник, она в маленькое кресло.

– Что случилось?

– Ты пойдешь на карнавал?

– Нет. Как раз хотела с тобой об этом поговорить! Папа…

– А, тоже папа? – криво усмехнулся Володя, – мой пообещал меня убить, если я буду принимать в этом участие.

Нина задумчиво посмотрела на него.

– Володя, это правда глупость, – спокойно сказала она, – послушай меня. Мы с папой поговорили…

– Я не хочу слушать.

Он встал и пошел к дверям.

– Ты пойдешь? – окликнула его Нина.

– Да.

Нина посмотрела, как за ним закрывается дверь, потом пошла к отцу.

– Володя собирается идти на карнавал, а отец обещал его за это убить, – сообщила она.

– Отговорила бы ты его, – серьезно сказал Арсений Васильевич, – отец его не убьет, конечно… Но дело-то мерзкое какое. Потом стыдно будет.

Нина задумчиво кивнула.

Вечером она пошла к Альбергам. Дверь открыл сам инженер.

– А, Нина, – грустно усмехнулся он, – заходи.

– Здравствуйте.

Володя выглянул в коридор, увидел Нину, помрачнел. Она, не дожидаясь приглашения, прошла в его комнату, села. Альберг зашел вслед за ней:

– Ты пойдешь на карнавал?

– Нет, – нехотя сказала Нина, – не пойду.

– Слава богу.

И он вышел.

Володя злобно посмотрел ему вслед и прерывисто вздохнул.

– Трудно?

Володя недоуменно повернулся к Нине.

– Трудно тебе? – повторила она, – Володенька!

Он отвернулся, длинно всхлипнув. Нина встала, подошла, положила ему руки на плечи, повернула к себе:

– Ну, не надо.

– Почему он так со мной? – прошептал Володя, не сдерживая слез, – почему? Он услышал про этот карнавал, говорит – если пойдешь, из дома выкину, убью… Я пойду, черт возьми, пусть знает!…

– Нет. Не пойдешь, это глупость, этот карнавал, ты не хуже меня знаешь… Ну, не надо плакать… успокойся, Володенька, конечно, трудно, но что же делать?

– Я иной раз домой идти не хочу.

– Понимаю тебя…

Она осторожно обняла Володю за шею, притянула его голову к себе на плечо:

– Пройдет все…

Пока он плакал, Нина гладила его по голове и что-то шептала. Наконец Володя успокоился, оторвался от ее плеча, вытер глаза:

– Арсений Васильевич что сказал?

– Пойдем к нам? Поболтаем.

– Пойдем. Если выпустят.

– Я поговорю.

Нина вышла, постучала в кабинет Альберга:

– Яков Моисеевич, прошу прощения, вы позволите Володе пойти к нам на часок? Папа дома, мы бы поиграли в лото вместе?

– Пойдите, – хмуро сказал инженер.

Арсений Васильевич сделал вид, что не заметил красных Володиных глаз, скорее достал лото:

– Будем играть?

Володя помотал головой и достал головоломку. Нина тут же вытащила книгу, Арсений Васильевич тоже попытался было отбиться, но посмотрел на мальчишку, почувствовал приступ жалости и покорно сел проигрывать.

– Завтра приходи к нам, – сказала Нина, провожая Володю, – будем кулич есть и яйца.

– Я не праздную пасху.

– Ты глухой или плохо понимаешь? – поинтересовалась Нина, – я сказала: завтра приходи к нам, будем кулич есть и яйца. Где ты услышал слово пасха?

Володя улыбнулся:

– Приду. Спасибо.

И он скрылся за дверью.

Через пару дней после карнавала Нина явилась домой коротко постриженная. Арсений Васильевич от неожиданности облился чаем, но ничего не сказал. Володя, увидев Нину в новом обличье, тоже растерялся и робко спросил:

– Ниночка, а где косички?

– Я постриглась как прогрессивная! – гордо сказала Нина и поправила волосы.

Володя кивнул и покосился на Арсения Васильевича. Тот вздохнул и развел руками.

Инженера арестовали в середине января, обвинили в нарушении сроков строительства и даче взятки. Через две недели состоялся суд, его признали виновным и объявили приговор – пять лет лагеря принудительных работ в Вологде.

Мама, строгая и сдержанная, собрала отцу вещи. Перед самой отправкой в лагерь дали свидание, но тут как раз заболела Анюта, страшно кашляла Эля, и мама отправила Володю, вручив ему узел с теплыми вещами:

– Только, я тебя прошу – чтобы вещи не вырвали. Иди аккуратно.

До Шпалерной Володя добрался на трамвае, подошел к воротам тюрьмы. Там толпился народ. Володя узнал, что первым делом надо идти к проходной.

В проходной у него выяснили, к кому он идет, проверили по каким-то спискам, взяли ученическое удостоверение, записали его фамилию. Наконец молоденький солдат провел его через внутренний двор, через неприметную дверь они попали в длинный коридор, из коридора – в маленькую комнату с зарешеченным окном.

– Сиди, сейчас отца приведу, – сказал солдат.

Володя огляделся – стол, по обе стороны от него два стула. Он присел на один стул, прижав к себе узел.

Открылась дверь, на пороге появился отец.

– Десять минут, – бросил солдат.

Отец нахмурился:

– Почему ты? Где мать?

– Девочки немного заболели, мама послала меня. Папа, вот вещи тут в узле, там теплое и…

– Давай.

Он подошел, взял узел, поставил его на стол, повернулся и обнял Володю:

– Ну как вы там?

Володя вздохнул. Что ответить?

– Все в порядке, папа,– сказал он, – только без тебя очень плохо.

– Ну, теперь это на пять лет, – зло усмехнулся инженер.

Он отпустил сына, обошел стол, сел.

– Вот так вот, Володя,– сказал он, – пять лет… не знаю, как вы будете без меня… послушай меня внимательно и передай матери. Во-первых, никаких посылок с провизией – я запрещаю. Во-вторых – я требую, чтобы вы с Элей закончили гимназии.

– Папа, а нам можно будет приезжать, навещать тебя?

– Можно, наверное, только на какие деньги? Ну, писать, во всяком случае, вы мне можете. Наверное, никаких ограничений на переписку не будет, так что пишите почаще…

Дверь распахнулась. Отец встал, Володя поднялся тоже. Отец обнял его, прижал к себе, потом отодвинул, внимательно посмотрел в лицо, как будто стараясь запомнить. Провел ладонью по щеке:

– До встречи, сынок. Обними маму и девочек.

Он вышел. Володя остался стоять. Солдат вернулся:

– Пойдем, выведу тебя.

Во дворе он сочувственно спросил:

– Надолго отца-то?

– На пять лет.

– За пять лет ты взрослым станешь, паренек.

Володя вышел за ворота тюрьмы.

Пять лет.

Когда узнали о приговоре, Володя испытал ужас, отчаяние, непонимание – что теперь, как они будут? Пять лет без отца!

Но только сейчас пришло в голову, что за эти пять лет он станет взрослым. Сейчас ему тринадцать, почти четырнадцать – через пять лет будет восемнадцать. Совсем взрослый.

Кончилось все – больше не придет папа вечером поправить одеяло, больше никогда не будут клеить паровоз…

Володя всхлипнул и тут же устыдился этих слез – о том ли он думает? Отец пять лет будет в трудовом лагере, в бараке, без семьи, заниматься тяжелым физическим трудом, может быть, голодать, мерзнуть – а сын переживает, что его надо укрывать по вечерам!