Нина Стожкова
Когда придет Волчок
Как-то Владик Волков, теперь уже Владислав Петрович, заехал в крупный хозяйственный магазин. Пока ходил по залам и выбирал стройматериалы для очередного дизайнерского ремонта своего коттеджа, айфон у него звонил не переставая.
– Будем покупать! Немедленно бронируй эти участки! – кричал Владик в телефонную трубку. Через пять минут телефон звонил снова, и Влад опять вопил на весь магазин:
– Будем продавать! Скажи, что я согласен, назначь переговоры на понедельник. Только сам по цене не бодайся, ради бога дождись меня. Будем продавливать их по всем фронтам.
– Ба, какие люди! – перед Владиславом нарисовался немолодой мужчина, чье лицо показалось Волкову знакомым.
– Не узнаешь друга Аркадия? – в голосе Цветкова послышалась обида. – А ведь мы с тобой когда-то пуд соли съели!
– Аркашка, ты? – удивился Волков. В бесцветном, рано облысевшем мужчине действительно трудно было узнать холеного писательского сынка.
– Как сам? Как семья, детишки? – спросил Волков больше из вежливости. Возвращаться даже мысленно в Дуделкино – туда, где он был писательской обслугой и частенько чувствовал себя униженным, Волчку не слишком хотелось.
– Да знаешь, Влад, все какая-то фигня, – Аркадий говорил медленно, словно через силу. – Начал один бизнес– вскоре прогорел. Другой замутил – опять неудача. Жене надоело вечно чего-то ждать, сидеть без денег, и она в конце концов свалила вместе с сыном. Не пойму, в чем дело. Вроде, и опыт у меня есть, и образование экономическое – все равно, блин, сплошная непруха. Видно, не мое это дело – бизнес. Там надо переть напролом, ничего не бояться и ежедневно рисковать. Да ну нафиг, надоело. А ты как?
– Очередной крупняк замутил, – сообщил Волков не без важности, – взял кредит в двадцать миллионов…
– Ни фига себе! – Аркадий посмотрел на друга детства с восхищением и завистью, – а что за тема?
– Девелоперский бизнес, – солидно сказал Владислав. – Строю новые многоквартирные дома. Как когда-то в «Совке» пели, «работаю волшебником».
– Ну ты крутой! – восхитился Цветков. – А меня к себе не возьмешь? Как раз думаю, чем бы заняться. Не пожалеешь, клянусь!
– Заезжай вечерком, потолкуем.
Волков протянул другу детства визитную карточку с адресом элитного поселка. Аркадий Цветков присвистнул. В эту минуту он каким-то шестым чувством понял, что заступил за опасную черту, из-за которой нет возврата.
Ночной гость
– Башмачков, ты еще не позвонил своему дружку – Николаю Васильеву! – спросила Лина и потребовала: – Срочно набери его. Я жду!
– С какой стати? – попытался отвертеться Башмачков, однако по свирепому взгляду Лины понял, что в этот раз она настроена серьезно. Между тем немедленно исполнять женский каприз литератор не собирался. В таких делах мужчина должен сохранять лицо. И точка!
Лина еще раз выразительно взглянула на писателя и направилась к двери. Башмачков догнал подругу, схватил за руку, больно сжал ее пальцы, и прошипел:
– Хорошо, допустим я сейчас позвоню моему приятелю-следаку. И что, по-твоему, я ему скажу? Прости, Колян, мы с Линой опять вляпались в дурацкую историю, которая в итоге может плохо закончиться? Все бросай и немедленно дуй сюда? Как будто мы шестиклассники, которые по собственной дури отправились в поход без физрука Леонида Степановича, о котором ты мне все уши прожужжала, и заблудились в подмосковном лесу. Дескать, теперь все обязаны все бросить и бежать нас спасать.
– Послушай, нам с этой бандой, замутившей, с позволения сказать, литературный «семинар», вдвоем не справиться. Твой друг Васильев быстро найдет в архиве дело Волкова и поможет нам прояснить темные вехи его биографии. Без такого крутого профи, как твой дружбан Колян, в этой мутной истории не разобраться. К тому же, как это ни обидно, наши самодеятельные расследования могут плохо закончится.
Башмачков недовольно запыхтел, однако в конце концов сдался и набрал знакомый номер.
– Привет, Валерка! Ты где? – долетел до Лины радостный бас Коляна.
– Ты не поверишь, – отдыхаю в подмосковном пансионате, – сказал Башмачков, слегка смутившись.
– Ага, понимаю, программа «Активное долголетие» в действии! – хохотнул Николай. – А чо ты там забыл, братан?
– Видишь ли, мы с Линой случайно встретились на литературном семинаре, – еще больше смутился Башмачков.
– А, ну если с Линой, тогда все понятно! – в голосе сурового следака послышались игривые нотки. – Жаль, что вы так далеко, а то могли бы к нам присоединиться. Мы с Березкиной и с еще одной парой отдыхаем в кафешке возле дома. Отмечаем нашу полукруглую годовщину.
Березкиной звали жену Николая Васильева. Пять лет назад полицейский вырвал девушку из рук похитивших ее бандитов, влюбился с первого взгляда и вскоре на ней женился. Характер у главбуха Березкиной оказался крутой, и грозный следак стал нередко давать супруге «признательные показания» о количестве алкоголя, выпитого с друзьями, и благоразумно соглашаться сотрудничать с домашним «следствием».
– Николай, мы с Башмачковым поздравляем тебя и твою замечательную Березкину с пятилетием свадьбы и желаем вам много лет любви и счастья, – Лина выхватила у Башмачкова смартфон и продолжала скороговоркой: – Наш писатель не решился в такой радостный день грузить тебя, а я скажу. Понимаешь, дело слишком серьезное, чтобы откладывать до понедельника.
–Ладно, Линок, не извиняйся! Докладывай! Только, пожалуйста, коротко, – попросил следователь Васильев.
– Надо срочно узнать, за что был осужден и отбыл срок в колонии некий Владислав Петрович Волков. Успел записать? Отлично! Мужчина примерно 50 лет, место рождения – поселок Дуделкино под Москвой.
Лина выпалила это почти без пауз и наконец перевела дух.
– Не волнуйся так, Линок! Завтра я дежурю. Постараюсь найти время и порыться в архиве. В общем, доложу о результатах.
По голосу чувствовалось, что Васильев в ожидании дружеской посиделки настроен весьма благодушно. Однако на всякий случай спросил:
– Надеюсь, в этот раз вас с Башмачковым спасать не надо?
– Не волнуйся, Колян, все в порядке, – соврал Башмачков, выхватив у Лины трубку. – Прикинь: нам с Линой стало любопытно, что за «конкретные пацаны» замутили этот литературный семинар в Дуделкино? Где литература, а где они? Впрочем, литература тут цветет и пахнет, треп о ней идет с утра до вечера. Столько писателей понаехало! Кстати сказать, по ходу пьесы обнаружились три трупа. Короче, «Гамлет» отдыхает!
– Ох уж эти писатели! Все бы вам фантазировать! Развлекайтесь там, только без глупостей. Лину поцелуй! – сказал следователь Васильев и отключился.
– Ты слышала, что Колян велел сделать? – спросил Башмачков и, притянув Лину, принялся ее целовать, опускаясь все ниже и легко справляясь с преградами. Отрывались пуговицы, заедали молнии и застежка бюстгальтера, они путались в белье, хохотали и чувствовали себя совершенно счастливыми. Оказалось, ничего не забыто, просто было надежно запрятано в дальние уголки памяти. Они с изумлением и радостью вспоминали быстрый шепот и сдержанный стон, изгибы тела и запах волос друг друга, родинку у Лины на груди и растительность, правда. слегка поседевшую за минувшие годы, на груди Башмачкова. Из памяти всплыли забавные словечки и краткое, как вздох, ощущение, что они одно целое. Тела их были совсем не юными, как когда-то, но это казалось совсем не важным.
Наконец любовники обессилили и уснули, крепко обнявшись. Как все влюбленные, они втайне надеялись, что их страсть каким-то волшебным образом изменит мир, и утро будет добрым.
Среди ночи их разбудил страшный грохот.
– Ты слышал? – спросила Лина шепотом и села на кровати. – У тебя в номере что-то упало!
– Что? – спросил литератор сонным голосом.
– В твоем номере явно кто-то есть, и этот «кто-то» в темноте роняет стулья.
– Что? – спросил Башмачков, и это «что?» прозвучало теперь совсем по-другому, чем в первый раз – свирепо и яростно. Писатель как был, в трусах, выскочил на балкон.
– Кто здесь? – проорал он в темноту. В ответ в соседнем номере хлопнула дверь, и на лестнице послышались шаги. Башмачков вернулся к Лине. Его трясло от ярости:
– Ты слышишь? Тишина! Смылся, гад! Какой-то воришка решил поживиться моим барахлом, пока я у тебя! – закричал Башмачков. Лина потрясенно молчала. Не дожидавшись ответа, Башмачков немного успокоился и сказал: – Вор на охраняемой территории? Нет, маловероятно.
Писатель, словно лев в клетке, заметался по комнате. Наконец он уселся на кровать и дотронулся до плеча Лины:
– Пойдем, посветишь телефоном, когда я буду брать барьер!
Башмачков перебрался на свой балкон через перегородку, подцепил гребенку на двери, вошел в номер, включил свет, обошел комнату по периметру, заглянул в туалет и через пару минут перелез обратно. Он был в ярости:
– Вот сволочи! Представляешь, погром в номере устроили! Уронили стул, вывернули корзину для бумаг… Лин, прикинь: они что-то искали, суки, но в итоге ничего не взяли!
– Ох, Башмачков, боюсь, они искали тебя!
Башмачков разжал руку, и на кровать упал синий стеклянный шарик.
– Ой, что это? – Лина вытаращила глаза.
– Если бы я знал, – пожал плечами Башмачков. – Ума не приложу. Зачем кто-то притащил в мой номер этот дурацкий шарик?
– Наверное, кто-то любит медитировать, – задумчиво сказала Лина, – он таскает шарики в кармане, а когда нагибался, обшаривая мой номер, шарик выпал. Другого объяснения у меня нет.
Сон слетел с Лины и с Башмачкова, словно пенка с молока. Самодеятельные детективы до утра делились соображениями и догадками и забылись тревожным сном только на рассвете.
Стихи на поражение
За ужином Мария Кармини сделала устное объявление:
– Господа, жду вас в 20 часов в Малой гостиной на мой творческий вечер.
– Извините, я прийти не смогу, должен поработать над рукописью, – сказал Егор Капустин.
– Коллеги, отговорки не принимаются. Если не придете – обижусь, – заявила Кармини таким тоном, что все поняли: не пойти на вечер себе дороже.
– Мероприятие надолго? – деловито поинтересовалась Кира Коровкина.
– Сколько люди захотят меня слушать, столько и буду читать, – заявила Кармини голоском, который внезапно из хрустального стал стальным.
– Пожалуйста, не больше часа, – попросила Кира. В ответ Кармини испепелила ее полным презрения взглядом:
– Мои стихи важнее обывательской болтовни в баре.
Всем поневоле пришлось с ней согласиться.
Лина и Башмачков вошли в малую гостиную и переглянулись: половина стульев осталась свободными. Над роялем криво висел самодельный баннер, изготовленный на скорую руку: «Вечер любителей поэзии».
Поэтесса, как и положено приме, задерживалась. Наконец явилась, одетая в черную бархатную юбку и белую блузку, которую освежал алый с белым рисунком платочек. Миниатюрное телосложение, торжественный черно-белый наряд и треугольный платочек на шее делали Кармини похожей на пионерку. Поэтесса облокотилась о рояль и принялась нараспев читать стихи о любви. Стальные нотки, нередкие в ее голосе, теперь волшебным образом переплавились в хрустальные.
«Давай сядем весной в трамвай!». – предлагала поэтесса лирическому герою, но тот был коварен и на трамвае кататься не желал.
«И мама твоя, и собака твоя, и даже теща твоя мне будут рады», – звенел окрепший голосок поэтессы в Малой гостиной.
– Ну, теща вряд ли, – пробасил Егор Капустин, и Кармини испепелила его в ответ презрительным взглядом.
В гостиную впорхнула администраторша Милана в том самом декольтированном платье, открывавшем татуировку на плече, в каком она встречала в первый день гостей. Девушка села за рояль и стала тихонько наигрывать Шопена под мелодекламацию Кармини. Это сразу же возвысило чтение стихов до уровня культмассового мероприятия. Когда публика устала аплодировать и начала украдкой поглядывать на часы, в зал внесли букет алых роз. Кармини поблагодарила улыбкой безымянного поклонника и послала ему в конец зала воздушный поцелуй. Все головы повернулись в его сторону. У входа в малую гостиную стоял мужчина лет сорока пяти. Он был элегантно и дорого одет, но вот взгляд… Колючий напряженный взгляд, не соответствовавший лирической программе вечера, выдавал в незнакомце много повидавшего человека. Возможно, даже совершившего «ходку» в тюрьму.
– Дааа, странный поклонник у поэтессы. Кажется, я его где-то видела. Этот тип не слишком сочетается с трепетностью и ранимостью нашей голубки. Интересно, кто это? – спросила Лина.
Башмачков в ответ лишь пожал плечами.
Слава дороже денег
Выступления перед публикой всегда заряжали Марию Кармини небывалой энергией. В крошечном тельце пробуждались мощные силы, и она принималась читать стихи, совершенно не заботясь о реакции слушателей. Огонь тщеславия сжигал Машу с ранних лет. Она родилась в Москве, в семье инженеров. Миллионы таких же толковых, деятельных и ироничных технических интеллигентов наполняли в брежневские и горбачевские годы столичные НИИ и КБ. Структурированный, размеренный и надежный мир родителей всегда казался дочери серым и скучным. То ли дело – писатели и поэты, проживавшие в Дуделкино! Маша частенько ездила туда на электричке с подружками, чтобы хоть одним глазком взглянуть на знаменитостей. В то время дуделкинцы были кумирами читающей публики, поскольку люди тогда еще не забросили книги ради сериалов.
Девочка научилась читать очень рано, и рифмованные строки заворожили ее. Поэзия приняла ее в свои объятья, словно ласковое Черное море в Коктебеле. Кстати сказать, Маша с пяти лет плавала прекрасно, и моря совершенно не страшилась. Ей нравилось, что ее кумир Анна Ахматова тоже в юности плавала, как рыба.
В школе Маша уже читала со сцены длинные стихи поэтов Серебряного века. Их мысли и образы причудливым образом переплавились в ее миниатюрной головке, и однажды девочка написала первое стихотворение. Родители послали стихи дочери в центральную газету, и случилось чудо: сердца миллионов читателей горячо откликнулись на криво написанные детские строчки. Стихи крошечной девочки-вундеркинда умилили даже профессиональных поэтов, учуявших острым нюхом свежесть таланта. Машу стали приглашать вместе с родителями на поэтические вечера в столице. Люди в зале плакали от умиления, когда миниатюрное существо с огромными белыми бантами и оттопыренными ушками, розовыми в свете софитов, поднималось на сцену и читало пару бойких четверостиший, написанных в честь бенефиса очередного маститого поэта, ныне почти забытого. Герой вечера брал чудо-ребенка на руки, и зал взрывался аплодисментами. Имя Маши вскоре стало известно самым преданным любителям поэзии. Быть в центре внимания девочке очень понравилось. Скучные будни какой-нибудь «нормальной профессии», напротив, совершенно не прельщали. Родители огорчались, но ничего не могли поделать с железной волей, заключенной в хрупком тельце их талантливой дочки. Маша с юности впитала в себя штампы, которыми дуделкинская молодежь перебрасывалась между собой: «Главное – попасть в Литинститут к хорошему мастеру; пора вступать в молодежную секцию Союза писателей; хорошо бы издаться в серии «Молодые голоса» (тоненькие книжки со стихами печатались тогда в издательстве «Молодая Гвардия»); серьезная заявка на книгу – большая подборка в «Дне поэзии»». Ну и все в таком же духе. Как отличался этот мир от скучной работы Машиных родителей!
Маша рано поняла: главное – стать своей в литературном сообществе. Тогда о дальнейшем творческом и жизненном пути можно не беспокоиться. Молодую и талантливую поэтессу Марию Кармини будут издавать, платить гонорары, рано или поздно начнут приглашать на литературные вечера и награждать премиями. Это все-таки приятнее, чем сомнительная посмертная слава. Старшие коллеги будут покровительствовать, аплодировать в ЦДЛ ее стихам и помогут устроиться в редакцию толстого журнала, хотя бы в отдел писем, или секретарем к маститому поэтому или писателю. Работа секретаря считалась в то время непыльной, правда, и зарплата была крошечной, за счет Литфонда. Зато диковинный для того времени труд «на удаленке» и ненормированный рабочий день казались молодым обитателям Дуделкино весьма привлекательными бонусами, потому что когда-то ведь нужно и писать стихи, повести и пьесы.
Вскоре один из дуделкинских «классиков» предложил Маше, только что окончившей школу, стать его секретарем и выполнять за него рутинную бумажную работу. Девушка долго не раздумывала. Она закричала «да!» и запрыгала от радости, потому что поняла: это еще один шаг к судьбе «профессионального поэта». Был, правда, один небольшой минус. Шеф, беседуя с девушкой о письмах читателей или поправляя неудачные строки в ее стихах, все чаще гладил ее костлявое плечико. Впрочем, Машу это не смущало.
«В каждой профессии есть свои издержки», – думала она, не слишком отодвигаясь от классика отечественной словесности и поглядывая на него влажными мышиными глазками.
Кто под маской?
Лина и Башмачков поблагодарили поэтессу «за чудесный вечер» и заторопились на выход. Милана уже сидела на привычном месте – за стойкой администрации. Пара подошла к ней, чтобы выразить свой восторг.
– Как прекрасно вы на рояле играете! Спасибо за доставленное удовольствие! – воскликнул Башмачков и церемонно поцеловал девушке руку. Милана смутилась и густо покраснела.
– Наверное, вы профессиональный музыкант? – спросила Лина.
– Всего лишь музучилище окончила, – сказала девушка. – С таким образованием два пути – в детсад музработником или в санаторий культоргом – после ужина «музыкальный час» проводить. Типа того, что я у вас сегодня замутила. Музработникам платят копейки, вот я и устроилась сюда администратором. А то на «творческую» зарплату даже вечернее платье не купишь.
– И платье у вас прелестное, и иероглиф на плече красивый, – продолжил рассыпаться в комплиментах Башмачков. – Кстати сказать, а что он означает?
– Это японский иероглиф, и он означает «месть», – сказала девушка с очаровательной улыбкой. Из уст милого создания столь зловещее слово прозвучало диковато, и Лина с Башмачковым переглянулись.
– Ваше исполнение украсило затянувшееся выступление Марии Кармини. Без вашего, Миланочка, участия мы бы до конца эту пытку не высидели, – польстила Лина девушке.
– Кармини! – правда, красиво звучит, – лукаво взглянула на нее Милана.
– Наверное, Мария итальянка? – предположила Лина.
– Ха-ха-ха! Такая же итальянка, как и мы с вами.
Милана явно собиралась сообщить какой-то секрет поэтессы. Лина с Башмачковым навострили уши, но за их спинами раздался звонкий «пионерский» голос.
– Миланочка, как хорошо, что вы еще не ушли!
К стойке администратора подскочила Кира Коровкина и обрушила на девушку ворох бытовых вопросов: сколько программ принимает телевизор, можно ли заказать завтрак в номер, когда будет починена люстра в холле. Когда Кира спросила, сколько стоит вечернее платье девушки, Лина уже была готова ее укусить. Потом подошли другие участники семинара и Милана, извинившись перед Линой и Башмачковым и подмигнув им, пообещала «вернуться к нашему вопросу» завтра.
Ход королевы
Когда при Станиславе Ильинской кто-то принимался рьяно обличать «Совок», она помалкивала. Разве можно убедить либеральных горлопанов в очевидном? В том, что большинство прежних «властителей дум» в наши дни превратились из элиты общества в люмпен-пролетариев? Или в том, что тиражи книг упали в десятки и даже в сотни раз? Или в том, что толстые литературные журналы, прежде издававшиеся огромными тиражами, закрылись, а те, что чудом уцелели, сдают в аренду свои помещения и влачат жалкое существование? Что толку рассказывать молодым хипстерам о том, что в советское время люди читали толстые книги и вели интеллектуальные беседы на кухне за рюмкой водки, а не пялились в экраны гаджетов в кофейнях и зависали вечером над сериалами?
Ильинской было что вспоминать и о чем жалеть. Взять хотя бы радостное и безмятежное детство в конце восьмидесятых. Отец – секретарь Союза писателей СССР и главный редактор одного из толстых литературных журналов, мать – известная переводчица худлита со скандинавских языков. Книги отца, Марлена Ильинского, издавались и переиздавались огромными тиражами. Мать, Нора Ильинская, часто ездила в заграничные командировки от иностранной комиссии Союза писателей. Одним словом, Ильинские были дуделкинской элитой, и остальные, не столь успешные жители поселка, искали их дружбы и покровительства. Соседи часто приходили в гости с подарками для единственной дочки Ильинских, и Стася в те моменты чувствовала себя настоящей принцессой и маленькой хозяйкой гостеприимного замка.
Самые счастливые воспоминания Стаси о детстве были связаны с Пицундой. В трудные минуты она закрывала глаза и представляла себе Дом творчества писателей, спрятанный в самшитовой роще на берегу Черного моря. Стоило ей потом учуять тяжелый аромат роз в ботаническом саду или кофе, сваренного на песке в столичном ресторанчике, или запахи эвкалиптовых деревьев где-нибудь в Турции, как она тут же вспоминала Пицунду. Крепкий кофе, как и домашнее виноградное вино в оплетенных бутылках, детям пить, конечно, не разрешали. Зато Стася и другие писательские детишки часами валялись на горячей гальке у кромки прибоя и наблюдали, как самые молодые и поджарые обитатели Дома творчества мчатся на водных лыжах за маленьким катером. В Пицунде было прекрасно все: первая черешня в июне и медовые дыни в августе, большой теннис на корте днем и кинокомедии Гайдая в кинозале вечером, умные разговоры взрослых после ужина, во время которых можно было незаметно убежать на пирс и любоваться звездами над антрацитовым, а не бирюзовым или ярко-голубым, как днем, Четным морем.
Станислава едва успела окончить школу, как жизнь в стране переменилась сразу и навсегда. Словно она оказалась в пицундском кинотеатре, где после показа симпатичной французской комедии с красивыми героями включили свет, и сразу стали видны обшарпанные кресла и обрюзгшие от беспробудного пьянства лица немолодых писателей. Все стало другим. Союз писателей СССР, еще недавно всесильный властитель и распорядитель судеб литераторов всех мастей, развалился на несколько мелкотравчатых организаций, вечно враждующих между собой. Толстый журнал, который возглавлял отец Стаси, поначалу погряз в долгах, а потом и вовсе закрылся. Писатели – те, кого прежде не печатали, стали активно бороться с «секретарской литературой». Вскоре пошли разоблачительные съезды писателей, и «кто был никем, тот стал всем». Отнюдь не все писатели-правдорубы в брежневско-сусловские годы были диссидентами. Некоторые просто недотягивали до уровня других в силу недостаточной одаренности. Однако они сразу же учуяли: политическая повестка в стране поменялась, появился шанс задвинуть прежде удачливых коллег подальше, а самим занять их место. Зарубежных авторов, симпатизировавших коммунистической идее, тоже внезапно перестали печатать, и Нора Ильинская осталась без работы. Словом, семья «литературного генерала» Ильинского из состоятельной, респектабельной и влиятельной стремительно превратилась в обычную «ячейку общества», обнищавшую на сломе эпох и потому не слишком интересную прежним друзьям.
Поступать в Литературный институт, куда Стасю готовили с детских лет, теперь казалось ей по меньшей мере глупым. Зачем пополнять ряды нищих писателей, почти маргиналов, и входить в профессию, которая в одночасье перестала владеть умами и переехала на обочину новой жизни?
– Поступай-ка ты, дочка, в Инъяз, – посоветовала мать Стасе после долгих семейных споров. – Иностранный язык – всегда верный кусок хлеба. На крайняк, как теперь говорят, будешь репетиторствовать. Ну, а стишки и рассказики можно кропать и в свободное от работы время. Если их вообще кто-нибудь будет печатать, когда ты получишь диплом.
Стася, с детства мечтавшая стать студенткой Литературного института, почувствовала в словах матери жестокую правду. Девушка успела съездить в оба вуза на «Дни открытых дверей», и в итоге сравнение оказалось не в пользу института, готовившего писателей. Бедно одетые непризнанные гении и странноватые поэтессы в нарядах городских сумасшедших вызывали не восхищение, а смех. Стать такой же, как они? Увольте! Студенты Инъяза выглядели намного круче, и Стася, к радости матери, сделала окончательный выбор. Английская спецшкола и репетиторы «от мамы» помогли поступить на педагогический факультет Инъяза без проблем. Два первых курса задумываться о будущем было некогда, а на третий год Станислава поняла, что отныне ее судьба до пенсии – преподавать английский в школе или переводить рекламные тексты в какой-нибудь небольшой фирмочке. А где еще она могла работать? У глав крупных корпораций были свои дети и внуки, болтавшие на английском не хуже аборигенов туманного Альбиона. В общем, Стасе, дочери ранних пенсионеров, золотые горы точно не светили.
В школе молодой учительнице Ильинской поначалу дали немного часов, и она принялась по примеру матери переводить художественную литературу. Труд переводчика в новой реальности стоил сущие копейки, впрочем, особого качества от покет-буков никто и не требовал. Переведя два-три любовных романа, Станислава поняла: она сама может писать не хуже западных авторш. Издатель согласился пойти на риск, но с одним условием: Станислава должна написать книгу из «тамошней» жизни и как бы от имени западного автора. Дескать, нашим российским теткам, замордованным бытом, детьми и пьющими мужьями, не хочется читать про мрак, холод и безнадегу на родных просторах. Мол, отечественным домохозяйкам, как солнце и витамины, необходимы сказки для взрослых – про нездешнюю жизнь, тропические острова в океане и благородных принцев на белых яхтах. Издатель в итоге уточнил: даже не витамины, а легкий «антидепрессант» – вот что нужно отечественным дамам! Ради этой «валерьянки» небогатые пассажирки электричек и утренних вагонов метро охотно отдадут свои кровные. Станислава быстро поняла: стиль и язык в этих творениях – дело десятое. Главное сюжет и скорость написания книги. Максимум – три месяца на покет-бук. Отныне все определяет рынок. Читательницы должны получить то, что хотят. Что ж, они это получат. Как говорят ее героини, «ноу проблем!».
Станислава Ильинская стала Сандрой Ильинофф и принялась бойко строчить истории про тернистый путь западных золушек к счастливой любви, богатству и процветанию. Вышло несколько книг Сандры: «Каникулы на Корфу», «Круиз к острову Любви», «Давай начнем сначала», «Арабский принц и роза пустыни» … Сандра-Станислава вошла во вкус и стала выпекать покет-буки как горячие пирожки. Внезапно концепция вновь поменялась. Оказалось, россиянки теперь желают читать о любовных историях, которые случаются на родных просторах. Конец у таких романов, как и у прежних, разумеется, должен быть счастливым. Сказке теперь придется становиться былью на Среднерусской возвышенности, а не на островах в Индийском океане, куда рядовым россиянкам не добраться. Что ж, требования рынка – закон. Станислава вернула себе прежнее имя и придумала постоянную героиню – дочь олигарха Полину. Девушку с сильным характером, которая выходит победительницей из любых передряг. За ее приключениями было следить куда интереснее, чем за маетой хорошеньких, но глуповатых западных золушек в поисках принца. Неожиданно волевая и красивая Полина, хозяйка своей судьбы, полюбилась читательницам. Первые ласточки феминизма уже прилетели к нам с Запада и стали селиться в родимых гнездах. Станислава начала жить в двух параллельных мирах: в реальном и вымышленном. Поначалу это ее забавляло, но постепенно существование в первом, реальном мире стала раздражать Ильинскую все больше. Уж очень ее реальная жизнь разнилась с придуманной реальностью. Еще бы: автор пишет про успешную и богатую женщину, а сама по-прежнему живет в Дуделкино вместе с родителями. К тому времени Станислава поняла: гонорары за подобные книги позволяют процветать двум-трем «топовым», давно раскрученным авторшам, а остальным приходится довольствоваться скромным вознаграждением. На эти деньги не разгуляешься. Получалась какая-то глупость: героиня романов Ильинской Полина меняет богатых любовников, как перчатки, а ее создательница даже не может съехать от родителей, чтобы привезти мужчину в дом. Нужен был человек, который поможет устранить подобную несправедливость. В этот момент на ее жизненном пути и появился Владислав Волков.
Станислава Сергеевна знала Волчка с детства. Отец Стаси, писатель Марлен Ильинский, вечно заседал в разных комиссиях и председательствовал на съездах, поэтому все садовые и столярные работы в доме и во дворе поручал выполнять рукастому и смекалистому соседскому пареньку по кличке Волчок. Волчок жил на той же улице, что и семья Ильинских, работал споро и с умом, а, главное, не пил и не просил больших денег, в отличие от взрослых «самоделкиных». Пока Стася сражалась с приятелями в большой теннис на корте, оборудованном на их дачном участке, или играла в домашних спектаклях под руководством мамы, Владик пилил, строгал и прибивал штакетины забора, а потом приводил в порядок клумбы и газоны. Он презирал писательских сынков и дочек за лень и праздность и не пытался с ними подружиться. Однажды Стася с гордостью показала Владику мозоли, натертые теннисной ракеткой. Паренек хмыкнул и раскрыл у нее перед носом свою рабочую ладонь. Стася увидела заскорузлые, твердые, как у дерева, наросты на его руке, темные ладони, потрескавшиеся, словно иссушенная солнцем земля, и тут же спрятала за спину свою белую и холеную, лишь слегка натертую ракеткой, ручку.
В девяностых Владик надолго пропал из Дуделкино. В поселке ходили о нем разные слухи. Говорили, что парень занялся бизнесом, не поладил с «крышей», отсидел, но потом вышел, все вернул себе в прежнем объеме и в конце концов сколотил немалый капитал.
Однажды, уже в нулевых, Станислава увидела Владика возле местного магазина. На этом пятачке дуделкинцы обычно задерживались, чтобы пообщаться с односельчанами, обсудить с ними последние новости и поболтать с теми, кто уезжал надолго из родных мест, а потом вернулся, как говорится, со щитом или на щите. Ильинскую поразили перемены, произошедшие с Владиком за долгие годы. Теперь у него был властный колючий взгляд, негромкий голос, от которого у Стаси почему-то побежали по коже мурашки, модная куртка и кроссовки дорогих брендов. Это был уже не скромный деревенский паренек, а человек из другого, чужого мира. Не Волчок, а настоящий матерый Волк.
Владислав заговорил со Стасей с каким-то новым для него напором и азартом. Дуделкинцы, хоть и жили рядом с Москвой, уступали москвичам в нахрапистости и упорстве на пути к высоким целям. Надо ли говорить, что «высота» цели теперь исчислялась высотой пачек с купюрами в твердой валюте. В тот день Волков говорил со Стасей уверенно, словно не сомневался в ее согласии. Сообщил, что у него серьезный девелоперский бизнес и срочно нужны свои люди. Как раз сейчас он ищет заведующую иностранным отделом в свою фирму. Станислава, дескать, прекрасно подходит на эту должность. Времени на размышления он ей не дал. Сказал, если откажется, второй раз не предложит. Ильинская, не раздумывая, согласилась. Да что тут было думать! Шанс изменить надоевшую и не слишком радостную жизнь выпадает не каждый день. Станислава Сергеевна сожгла все мосты: уволилась из школы и объявила своему издателю, что намерена сделать перерыв в творчестве.
