полная версия

Михаил Широкий
Затемнение

Старый клоун со своими нудными, однообразными жалобами и прозрачными намёками на какое-то неминуемое и грозное возмездие, якобы ожидающее того, кто не угодил ему, начинал бесить Сергея. Он едва сдерживал себя; его так и подмывало выйти из ограды и вышвырнуть отсюда вконец обнаглевшего, слетевшего с катушек бродягу, предварительно съездив разок-другой по его гнусной харе. Но Сергея по-прежнему останавливало отвращение: бомж был так грязен и вонюч, что к нему не то что прикоснуться, даже приблизиться было небезопасно. А густая косматая растительность на его голове и лице наверняка служила убежищем бесчисленным паразитам, и Сергею меньше всего хотелось, чтобы они, воспользовавшись такой возможностью, облюбовали бы и его голову, его аккуратно подстриженные и уложенные светло-каштановые волосы, за которыми, как и вообще за своей внешностью, он тщательно ухаживал, содержа их в идеальном порядке и чистоте. А потому ему не оставалось ничего иного, как терпеть идиотскую болтовню полоумного старика и ждать, когда он наконец выговорится и уберётся отсюда к чёртовой бабушке.

Но, увы, до этого, по-видимому, было ещё далеко. Дед Ерёма и не думал сбавлять обороты, а, напротив, всё более входил в раж, как будто чувствуя неизвестно откуда взявшееся вдохновение, почти восторг. Он выпрямился и стал будто выше ростом, лицо его вдруг преобразилось и словно озарилось каким-то внутренним светом, глаза загорелись странным, нездешним огнём и, оторвавшись от Сергея, устремились в никуда, точно прозревая неведомое. А ещё через мгновение они вспыхнули такой искренней, неподдельной, беспредельной радостью и счастьем, что Сергей окончательно уверился, что дед не в себе, и в очередной раз добром помянул в душе друга Олега, благодаря которому этот вечер обещал стать поистине незабываемым.

– Чую… чую тебя, заступа моя… красота моя ненаглядная, ангел небесный! – зашептал старик с умильным, просветлённым видом, закатывая глаза и вздрагивая всем телом, будто в экстазе. – Знаю, что ты где-то здеся, рядышком. Такая же красивая и светлая, вся в белом, как невеста. Как тогда, на похоронах… Пусть и не видать тебя пока, но я чуйствую, что ты тута, поблизу. Можа, за тем деревцем, или за тем кустиком, или за тем крестиком… Но скоро ты покажешься, я знаю. Надо только, каб солнце зашло. А оно уже заходит. Скоро уж совсем тёмно станет. И тогда-а…

Голос деда, по мере того как он говорил, делавшийся всё более слабым, прерывистым, задыхавшимся, на последнем слове наконец оборвался и стих. Несколько секунд он молчал, тяжело дыша и ворочая увлажнившимися, снова помутневшими глазами, быстро утратившими свой оказавшийся мимолётным блеск. А затем они вдруг выпучились, как у жабы, и полезли на лоб. Короткая дряблая шея старика побагровела и раздулась, как будто вспухла, из груди понеслись протяжные свистящие и булькающие звуки, туловище заходило ходуном. После чего сильный удушливый кашель терзал его несколько минут, сотрясая всё его квадратное, крепко сбитое тело и едва не выворачивая наизнанку. Его лицо перекривилось и потемнело ещё больше, из выкатившихся из орбит глаз брызнули слёзы, вены на лбу и шее набухли, как жгуты. Палка с котомкой соскочила с плеча и упала наземь.

Сергей с нескрываемым злорадством наблюдал за тем, как осточертевший ему бомж, которого он уже успел возненавидеть всей душой, корчится, задыхается и хватает широко раскрытым ртом воздух. Ему казалось, что это заслуженное наказание, постигшее проклятого бродягу за то, что он ни с того ни с сего привязался к совершенно незнакомому человеку и порядочно испоганил ему настроение. Он тешил себя надеждой, что хотя бы после этого мерзкий свихнувшийся старик оставит его в покое и уберётся вон.

Надежда, хотя и не сразу, оправдалась. После сильнейшего приступа кашля говорливый дед Ерёма, очевидно, уже не в силах был витийствовать по-прежнему, да и просто говорить поначалу был не в состоянии. Немного оправившись и придя в себя, он ещё некоторое время хрипел, отхаркивал, плевался. Кряхтя, охая, хватаясь рукой за поясницу, он с трудом наклонился и поднял с земли палку и мешок. Распрямив спину и расправив плечи, сунул тощую котомку под мышку, а на палку опёрся, как на трость. Из груди его вырвался тяжкий вздох. Взгляд красных, как у кролика, налившихся кровью глаз был мутен и дик и ни на чём не мог остановиться, бесцельно и бессмысленно, как у младенца или мертвецки пьяного, блуждая с места на место. Лишь спустя минуту-другую, немного просветлев и прояснившись, он задержался на Сергее.

– По всему видать, помру скоро, – прогундосил он глухим, замиравшим, каким-то замогильным голосом, уже без прежней вражды и насмешки, спокойно и серьёзно глядя на Сергея. – Недолго тебе, Ерёма, осталось землю топтать. Одной ногой, можно сказать, уже в могиле стоишь. Попрощаешься скоро с жистью своей никчёмной, бессчастной, в которой ничё особо хорошего, почитай, и не было. А вот дряни всякой даже слишком много было. Выше крыши… Так и нечего о ней жалеть, о жизни такой! Уйду на тот свет с превеликим удовольствием, с лёгким сердцем… Только скорей бы ужо, а то невмоготу становится. Тяжеле с каждым днём…

Бомж остановился, понурил голову и какое-то время глядел себе под ноги, хмуря брови, пошевеливая губами и то и дело испуская глубокие вздохи. Потом вновь поднял глаза на Сергея и с кривоватой, расслабленной усмешкой проговорил:

– Хоть ты и крепко обидел меня, паря, зла я на тебя не держу. Молод ты ещё очень, глуп, оттого и ведёшь себя непотребно и городишь абы что. Можа, и поумнеешь со временем… Как молодость-то проходит и смерть всё ближей становится, почти все умнеют. Хоть немножко. Даже тот, кто всю жизнь дураком прожил. Вот как я!

Сделав такое самокритичное признание, старик опять, уже совсем невесело, ухмыльнулся, или, вернее, просто скривил лицо, и, в очередной раз пристально воззрившись в своего безмолвного усталого слушателя, которого эта бесконечно затянувшаяся нелепая сцена начинала выводить из себя, многозначительно и веско возгласил:

– Да порой и старости не нужно дожидаться. Смерть-то, она и молодыми не брезгает. Сёдня ты живой-здоровый, всем довольный, радуешься жизни, а завтра, глядь, оглянуться не успел, тебя уж на погост тащут… Она, матушка, завсегда рядом, прям за спиной у нас стоит. И за моей, и за твоей. Нам, дуракам, и невдомёк. А она вона там!

Дед поднял руку и указал пальцем куда-то в пространство; его вновь слегка вспыхнувший сосредоточенный взгляд устремился туда же.

И от его слов, и от его действий Сергей поёжился и невольно огляделся кругом. Но, естественно, ничего не увидел, кроме уже отлично – даже чересчур – знакомых ему кладбищенских далей, окутавшихся за последние полчаса густыми тенями и сделавшихся от этого ещё более мрачными и неприютными.

Заметив его движение и опасливый взгляд, дед Ерёма разразился скрипучим, бухающим смехом.

– Во-во, правильно боишься! Только бойся, не бойся – ей всё одно. Смертушка-то, она по пятам за нами ходит. Придёт и за тобой в свой час и не спросит, боишься ты али нет. За всеми придёт…

Старик, всё более понижая голос, умолк, постоял немного с задумчивым и замкнутым видом, чуть тряся головой и по-прежнему глядя в никуда, после чего нацепил мешок на палку, вскинул её на плечо и, бросив на Сергея холодный косой взор, процедил небрежно:

– Ну, прощевай, паря. Счастливо оставаться. Звиняй, коли что не так было… И поосторожней будь, тёмно уже…

И, сделав это прощальное замечание, похожее на предостережение, сопровождённое выразительным, сумрачным взглядом, бродяга повернулся и медленно, покачиваясь и приволакивая ногу, продолжил свой путь.

Сергей, мысленно посылая его ко всем чертям, следил за его понемногу удалявшейся и уменьшавшейся приземистой фигурой, пока она не сделалась едва различимой, а затем растворилась в серой вечерней мгле.

III

После ухода деда Ерёмы Сергей долго ещё не мог прийти в себя, оскорблённый в лучших своих чувствах и возмущённый донельзя дерзкой выходкой наглого, оборзевшего бомжа. Это было просто немыслимо, это ни в какие ворота не лезло! Такого в его жизни ещё не было, да и быть не могло. Чтобы какой-то грязный нищий бродяга отчитывал его как мальчишку, читал ему нотации, высмеивал его и, в конце концов, совершенно недвусмысленно угрожал ему! А он всё это вытерпел, молча выслушал и даже слова не сказал, не говоря уж о том, чтобы силой заткнуть распоясавшемуся болтуну его поганую глотку. Ему, можно сказать, плюнули в лицо, причём откровенно и смачно, а он… Что сделал он? Он утёрся и чуть ли не поблагодарил за науку! Да, именно так он и поступил, ни больше ни меньше. Ну и кто же он в таком случае после этого?..

Возбуждённый этими мыслями, остро и болезненно переживая то, что он считал величайшим оскорблением и унижением, колоссальным ударом по самолюбию, перенесённым им когда-либо, Сергей, сжимая кулаки и издавая глухие, сдавленные звуки, среди которых можно было уловить сочные, изысканные ругательства, метался в ограде, как разъярённый хищник, запертый в клетке и страстно мечтающий о том, чтобы вырваться на волю и разорвать в клочья глазеющих на него зевак. Но так как он, в отличие от зверя, не был заперт, то, чувствуя, что ему тесно в небольшой ограде, он ударом ноги отворил калитку и стал энергично вышагивать по более обширному пространству – длинной, убегавшей в темнеющую даль тропинке, разделявшей два огромных массива захоронений. Впрочем, и она вскоре показалась ему тесноватой, и он, то и дело задевая и цепляясь за окружавшие его со всех сторон металлические решётки, принялся в ярости пинать их ногами, словно вымещая на них переполнявшие его негодование и ненависть.

Особенно уязвляло его то, что он так и не начистил харю мерзкому бомжаре, хотя несколько раз собирался сделать это, даже несмотря на останавливавшее его отвращение. Его и сейчас так и подмывало устремиться вслед удалившемуся бродяге и отделать его как полагается. Благо никто не увидел бы. И бомжовских воплей никто не услыхал бы. На этом бескрайнем, почти всегда безлюдном кладбище можно было хоть убить кого-нибудь – ни одна живая душа ничего не увидела и не услышала бы. Всё осталось бы шито-крыто, всё скрыли бы в своей непроницаемой тени густые заросли, надёжно хранившие покой лежавших здесь тысяч мертвецов. Одним меньше, одним больше – какая разница? Неумирающей, каждый год увядавшей, а затем снова возрождавшейся в прежнем облике природе не было никакого дела до человеческих жизней и смертей, до бессчётного множества людей, до поры до времени куда-то спешивших, суетившихся, шумевших на широких окрестных улицах, но в конечном итоге рано или поздно попадавших сюда, под сень этих деревьев, в переплёт этих оград, под толстый слой песчаной желтовато-коричневой земли…

Бегавший туда-сюда и злобно пинавший чужие надгробия Сергей вдруг встал как вкопанный и дико огляделся кругом. Его поразили эти странные, мрачные мысли, отродясь не приходившие ему в голову. Эти меланхоличные, угнетающие думы словно перекочевали к нему из какой-то другой головы, более подходящей для философских размышлений, чем его. И это настолько удивило и едва ли не испугало его, что он поспешил мотнуть головой, будто вытряхивая эти совершенно не нужные и чуждые ему упаднические мысли, свойственные всякого рода нытикам и невротикам, вечно вздыхающим, охающим и скулящим, но никак не ему, человеку весёлому, бодрому, жизнерадостному, деятельному, ищущему и находящему в жизни исключительно светлые, позитивные стороны и старающемуся не замечать всего того, что может смутить, расстроить, огорчить его, заронить в его душу семена тревоги, сомнения и страха.

Освободившись, как ему показалось, от несвоевременных, пустопорожних дум, он заметно успокоился и приободрился. На его лицо вернулась мягкая, беспечная, слегка презрительная улыбка, наиболее точно отражавшая его отношение к окружающему миру и его обитателям. Он зевнул, потянулся и бросил взгляд вокруг.

И тут же притушил улыбку и чуть нахмурился. За то время, что он принуждён был выслушивать невменяемого старика, солнце окончательно скрылось за видневшимися вдалеке высотными домами, оставив после себя лишь узкую, понемногу тускневшую и меркнувшую розоватую полоску, протянувшуюся вдоль западной окраины небосклона. Всё же остальное небо было затянуто рассеянной серо-голубой мглой, которая ближе в востоку постепенно густела, превращаясь в плотный синеватый сумрак. Оттуда же, с восточного края небосвода, мало-помалу наползали, клубясь, теснясь и мешаясь друг с другом, тяжёлые свинцовые облака, явно указывавшие на то, что погода вскоре должна была перемениться. С одной стороны, это было хорошо, потому что жара днём была уже просто невыносима и мощный освежающий ливень отнюдь не помешал бы. Но с другой – у Сергея не было зонта, а спрятаться от возможного дождя на кладбище было негде; а значит, в случае, если бы хляби небесные внезапно разверзлись бы, он, несомненно, вымок бы до нитки.

Вот почему он поглядывал на небо – и прежде всего на медленно, но неуклонно расползавшееся по его восточной стороне тёмное облачное пятно – со всё большей тревогой и вовсю, сначала про себя, а затем вполголоса, клял друга Олега, по милости которого он свёл весьма лестное для себя знакомство с полусумасшедшим, хамоватым кладбищенским бомжом, своим бредом доведшим его до белого каления, а теперь, если он задержится тут ещё хоть немного, у него будут все шансы вернуться домой промокшим насквозь. Вывод отсюда напрашивался сам собой: надо было немедленно покинуть этот гостеприимный уголок, принимавший в свои нежные объятия всех без исключения, и спорым шагом устремиться в родные пенаты, к чему его подталкивал, помимо всего прочего, и вдруг властно напомнивший о себе пустой желудок. Приближалось время ужина, а лишь чрезвычайные обстоятельства могли принудить Сергея забыть о утолении голода.

Но, прежде чем принять окончательное решение, он решил, что нужно позвонить Олегу и выяснить, намерен он явиться наконец на им же самим указанное место встречи или же его приглашение увидеться здесь было на самом деле такой милой шуткой, дружеским розыгрышем, задуманным Олегом (и, возможно, не им одним) с целью от души посмеяться над Сергеем. Подумав об этом, он нахмурился и покачал головой с озабоченным видом. Эта мысль – о том, что его, возможно, попросту разыграли – уже приходила ему в голову, особенно после того, как его ожидание стало чересчур затягиваться, а Олег упорно не отвечал на его звонки и сообщения. Не ответил и на этот раз, ещё более усилив подозрения Сергея. И чем дольше он думал об этом, тем эти подозрения казались ему всё более убедительными и правдоподобными. Он слишком хорошо знал своих приятелей, чтобы не сомневаться, что они способны на такое. Он и сам, когда ещё постоянно жил здесь, в родном городе, не прочь был измыслить какую-нибудь более-менее остроумную каверзу и поглумиться таким образом то над тем, то над другим своим знакомым. Мало кто из них остался обойдён его вниманием, многие были всерьёз обижены и даже оскорблены его порой действительно достаточно жестокими шутками и обещали отплатить ему той же монетой. И вот, похоже, отплатили-таки! Заманили на кладбище и заставили проторчать тут в бесплодном ожидании добрых два часа. А чтобы он не смылся раньше времени, подослали придурковатого языкатого бомжа, который своей чепухой задурил ему голову и едва не заставил его потерять самообладание и полезть в драку, на что, по-видимому, и рассчитывали устроители этой пакости. Не исключено, кстати, что они засели где-то поблизости и наблюдали за всем происходившим здесь только что. И, возможно, не только наблюдали, но и снимали. С них станется. Кто знает, может быть, они и сейчас продолжают следить за ним и втихомолку давиться от смеха…

Эта последняя мысль обожгла его, как кипяток, и заставила острым, орлиным взором окинуть окрестности. Правда, разглядеть что-либо в окутавшей всё вокруг мгле уже было сложновато. После того как угасли прощальные солнечные лучи, на кладбищенских просторах воцарились сумерки, всё более сгущавшиеся и черневшие. Видимость упала до минимума. Более-менее отчётливо он видел только то, что окружало его на расстоянии метров десяти. Всё же, что было дальше, теряло чёткие очертания, расплывалось, ускользало от взгляда, постепенно поглощаясь сумраком. А ещё дальше, в глубине кладбища, в тени огромных деревьев, разлилась уже по-настоящему ночная непроглядная тьма, и только пышные развесистые купы продолжали смутно рисоваться на фоне померкшего, заволакивавшегося плотной синью неба.

Побродив пронзительным, но уже очень смутно видевшим взглядом по пустынной, подёрнутой густевшей темнотой округе, Сергей передёрнул плечами и ухмыльнулся. Овладевшая было им мысль о подстроивших всё это и притаившихся где-то поблизости и следящих за ним друзьях-шутниках показалась ему глупой и вздорной. Они, конечно, те ещё засранцы и прощелыги, но на такое всё-таки вряд ли способны. Да и бомж вёл себя очень уж натурально и естественно, и было маловероятно, что он действовал по чьему-то наущению, выполнял чей-то заказ. Вероятнее всего, это был самый обыкновенный бродяга, у которого от долгого пребывания в обители мёртвых слегка поехала крыша, в результате чего его стали одолевать видения чего-то потустороннего, загробного, о чём он не преминул поведать своему случайно подвернувшемуся слушателю. Его бред и вправду был какой-то чудной, больно уж прихотливый и забористый, не похожий на ту пьяную чушь, которую обычно несут рядовые представители славного бомжовского племени. Настолько, что даже насмешливый, скептически настроенный ко всему на свете, не веривший ни в кого и ни во что Сергей, про которого родная мать говорила, что для него нет ничего святого, совсем ненадолго, буквально на несколько мгновений, был смущён и растерян, как если бы столкнувшись с чем-то непонятным и необъяснимым.

Но это было очень короткое, мимолётное смущение, тут же вытесненное и бесследно рассеянное привычным скепсисом и насмешкой. В том числе и над самим собой, поддавшимся, пусть и слегка, лишь самую малость, чему-то смутному, туманному, неуловимому и трудно определимому, что, наверное, подспудно существует в душе каждого, подавленное ворохом житейских мелочей и суеты и подымающееся на поверхность и выплёскивающееся наружу лишь в те редкие мгновения, когда человек остаётся наедине с самим собой и более пристально, чем обычно, заглядывает внутрь себя, или же неожиданно сталкивается с чем-то превышающим наше понимание, выходящим за рамки обыденного, находящимся по ту сторону, за гранью…

Реабилитировав своих друзей, которым он всё же не решился приписать такую подлость, и постаравшись вычеркнуть из памяти деда Ерёму с его полубезумным словесным поносом, Сергей задумался над более насущным вопросом: что же ему теперь делать? Надежды на то, что Олег явится на им же самим назначенную встречу, практически не оставалось. Он опоздал почти на два часа! За такое время успела бы собраться и прийти на свидание даже самая рассеянная и нерасторопная красотка. Так что ждать его и дальше не было никакого смысла. Тем более в виду расползавшихся по небу туч и весьма вероятного дождя. Одно из двух: либо Олег по рассеянности – что водилось за ним – попросту забыл об их уговоре, – и это было бы ещё простительно; либо (во что, слишком хорошо зная своего приятеля, Сергей верил с трудом, но чем чёрт не шутит, всё может быть) это в самом деле был розыгрыш, – и в этом случае ему уже завтра предстоял бы очень серьёзный и нелицеприятный разговор с Сергеем, который крайне не любил подобные шутки и не намерен был спускать такое даже самому старому и близкому другу, каким был Олег.

Сергей поглядел на часы – было без четверти десять. Он с обеспокоенным видом повёл бровью и перевёл взгляд на небо. Светлая закатная полоса, ещё недавно широкая и яркая, поблёкла и сузилась, превратившись в тонкую змеевидную ленту, окаймлявшую самый край небосклона и довольно быстро, почти на глазах, рассеивавшуюся и таявшую. С востока же продолжала, хотя и не так скоро, как ему показалось вначале, надвигаться плотная сизая громада туч, понемногу заполнявшая совершенно чистый до этого небесный свод и отбрасывавшая на землю густую тень, из-за которой сумерки наступили в этот вечер несколько раньше, чем обычно.

Вздыхая и кривясь, Сергей какое-то время хмуро глядел ввысь и, заключив по некоторым признакам, что дождь в ближайшие полчаса, скорее всего, не пойдёт, решил подождать приятеля до десяти. Ни малейшей надежды на то, что за эти пятнадцать минут что-нибудь изменится, у него не было, но из упрямства, принимавшегося им за принципиальность, и для того, чтобы его совесть, в отличие от совести Олега, была кристально чиста, он принял решение остаться тут ещё немного. И это притом, что кладбище не понравилось ему с самого начала, как только он пришёл сюда, а почти двухчасовое пребывание здесь и особенно встреча и общение с придурочным велеречивым бомжом отвратили его от этого места окончательно и бесповоротно. После того, что было сегодня, он дал себе слово не появляться тут больше никогда, обходить эту местность и даже не глядеть в её сторону. Ну а о том, что его самого в конце концов неизбежно принесут сюда когда-нибудь, закопают и оставят навечно в этой земле, он, естественно, не думал, потому что смерть, не чья-то чужая, а его собственная, представлялась ему чем-то настолько далёким, смутным, неопределённым, почти нереальным и невероятным, что не стоила даже того, чтобы тратить время на размышления о ней.

Он и не тратил. Последние минуты своего кладбищенского бытия он посвятил думам об Олеге. Точнее, о своём завтрашнем разговоре с ним, который обещал быть предельно жёстким, принимая во внимание градус раздражения, чтобы не сказать бешенства, владевшего Сергеем. Снова войдя в «свою» ограду и усевшись на скамейку, он, по-прежнему хмурясь и водя глазами из стороны в сторону, – но уже мало что видя из-за покрывшей всё вокруг густой мглы, понемногу превращавшейся в мрак, – тщетно пытался определить, была ли это со стороны приятеля обычная рассеянность, забывчивость, легкомыслие, которым Олег всегда был подвержен, или же это была его злая воля, хорошо обдуманный и спланированный замысел, а возможно, целый заговор, в который, не исключено, были вовлечены и другие общие их друзья. Первое вполне можно понять, объяснить и простить – с кем не бывает. А вот второе… Сергей чуть подался вперёд, раздувая ноздри и непроизвольно сжимая и разжимая кулаки. Его обычно равнодушный, скучающий взор вспыхнул неподдельной злобой, перекосившей лицо и придавшей ему на мгновение свирепое, отталкивающее выражение.

Но он тут же овладел собой, боднул головой и быстро огляделся кругом, точно опасаясь, что кто-то мог заметить исказившую его лицо безобразную гримасу ненависти. Однако тут он мог быть совершенно спокоен – его окружали исключительно мертвецы, а им не было никакого дела до обуревавших его чувств, равно как и до всего происходившего на земле, в том мире, который они, кто вовремя, кто безвременно, покинули, без малейшей надежды на возвращение.

Сергей усмехнулся своим немного странным, совсем не характерным для него мыслям. Очевидно, чересчур продолжительное пребывание на кладбище, да ещё в такое время, начинало сказываться и не лучшим образом влиять и на его в общем-то довольно крепкую и устойчивую нервную систему. Чтобы как-то скоротать остававшиеся до определённого им срока минуты, он вновь стал думать об Олеге, но уже более спокойно, взвешенно, даже благожелательно, не пытаясь во что бы то ни стало взвалить на того вину за перенесённые им этим вечером неудобства. Они же действительно были настоящие, что называется закадычные приятели, дружили с самого детства, были почти как братья. И на это не повлияло даже то, что Сергей последние два года работал за границей и в родном городе бывал лишь наездами.

Правда, в нынешний свой приезд он обратил внимание на явные перемены в настроении и поведении Олега. Настолько явные, что их не мог не заметить даже Сергей, обычно всецело занятый только самим собой и совсем не склонный внимательно присматриваться к чужим настроениям. Всегда весёлый, легкомысленный, беззаботный, не обиженный, как и Сергей, женским вниманием, статный и видный Олег вдруг как-то сник, погрустнел, потускнел, замкнулся, стал задумчивым, нелюдимым, погружённым в себя. Он почти перестал встречаться с друзьями, не ходил на вечеринки, до которых прежде был необычайно охоч, отговариваясь случайными, не слишком убедительными причинами и оставаясь дома или уходя в одиночестве в неизвестном направлении и бродя где-то до ночи.

Вместе с расположением духа изменился и его внешний вид: здоровый цвет лица сменила бледность, лоб прорезала глубокая скорбная морщина, блеск в глазах потух, и в них сквозила порой такая дикая, пронзительная тоска, а порой и ужас, что Сергей избегал заглядывать лишний раз в глаза приятеля. На вопросы о том, что случилось, что с ним происходит, не болен ли он, Олег лишь пожимал плечами и мрачно ухмылялся, уверяя, что всё в порядке, что он совершенно здоров, а его нынешнее состояние – это так, ерунда, лёгкая депрессия, и что скоро всё пройдёт и снова будет хорошо. Однако говорил он это таким тоном и с таким выражением лица, что как-то слабо верилось, что всё действительно скоро пройдёт и опять будет хорошо. Глядя на него и слушая его, невольно начинало казаться, что, вероятнее всего, всё будет с точностью до наоборот.

Сергея, как и всех, удивляло состояние товарища, но не более того. Он не предпринял ни малейшей попытки докопаться до истины и выяснить поподробнее, что же творится с другом на самом деле. Его и раньше занимали почти исключительно собственные дела и интересы, он и прежде не склонен был принимать близко к сердцу чужие затруднения и проблемы. А уж теперь, после двухлетнего пребывания в огромном городе с его яркой, кипучей, насыщенной жизнью, бешеным ритмом и сугубо деловыми, предельно жёсткими и прагматичными, несентиментальными отношениями между людьми, он лишь укрепился в этих своих взглядах, лишний раз убедившись в их правильности и актуальности. Свои проблемы каждый должен решать сам, рассчитывая только на себя и свои силы и не надеясь, что кто-то решит их за тебя. Так думал и так жил он сам, и так же, по его мнению, должны были думать и жить все остальные. Те же, кто пытается жить по-другому, по-старому, обречены; они мягкотелы, нестойки, нежизнеспособны; это люди из прошлого, вымирающий тип, и не стоит жалеть о них. А ему и таким, как он, принадлежит будущее. Они крепко стоят на ногах, они уверены в себе, они твёрдо идут по жизни, ясно видя перед собой свою цель, не пасуя перед возникающими на пути трудностями и препятствиями, а терпеливо и стойко преодолевая их. Так полагал Сергей, и его очень трудно, а вернее, невозможно, было сбить с этой глубоко укоренившейся в нём точки зрения, которую, как он считал, подтверждала сама жизнь.

Если же Олег оказался другим, не таким, как он сам, так это его, Олега, проблемы. Сергей не знал и не очень-то стремился узнать, что там такое стряслось у приятеля, почему он вдруг спал с лица, стал необщительным и замкнутым, ходит мрачнее тучи, будто сам не свой, и порой немного похож на безумного. Да, именно так. На безумного! Сергей пару раз подмечал временами вспыхивавшие в его глазах неуловимые мерцающие огоньки, очень смахивавшие на те, что загорались в расширенных и вылупленных глазах бомжа, когда тот нёс ахинею про какую-то свою «заступу» и «оборону». Но так то бомж, старая пьяная развалина, опустившаяся на самое дно жизни. Даже и не человек уже, а так, одно название. А тут вроде как его друг, с которым его, по крайней мере когда-то, очень многое связывало. И вот с этим другом ни с того ни с сего, без всякой видимой причины творится бог знает что, он явно не в себе, и никто, даже его родные и близкие, знать не знают, что с ним случилось и что из этого в конце концов выйдет.

Сергей рассчитывал узнать эту тайну сегодня. Собственно, только из-за этого, движимый любопытством, ну и не желая отказывать старому товарищу, ради их старинной дружбы, он и припёрся на ночь глядя на кладбище, где Олегу отчего-то взбрело в голову назначить место их встречи. Правда, сделал это Сергей не сказать чтобы с охотой, скрепя сердце. Он всерьёз опасался, что скверное расположение духа приятеля связано с какими-то финансовыми затруднениями и что Олег позвал его в такое уединённое место, чтобы без свидетелей обсудить этот вопрос и, возможно, попросить в долг. А вот это уже совсем не нравилось Сергею! Для него подобные просьбы, даже исходившие от самых близких людей, родственников и друзей, были как нож в сердце. После того как он уехал на заработки и у него впервые в жизни появились на руках серьёзные деньги, о которых он раньше и мечтать не мог, ему стало казаться, основательно или нет, что окружающие начали смотреть на него и относиться к нему как-то по-другому. Более внимательно, уважительно, заинтересованно, стали искать его общества, активно вступать с ним в разговор, ласково улыбаться, даже поддакивать и ловить его взгляд. И он не мог не признать, что это очень приятно, несказанно тешит самолюбие и повышает самооценку, особенно когда такое пристальное внимание исходило со стороны красивых девушек.

Однако была у всего этого и обратная, гораздо менее приятная сторона. Как ни самодоволен и самонадеян был Сергей, он, конечно, понимал, что все без исключения внезапно полюбили его отнюдь не из-за его человеческих достоинств, а совсем по другой, куда более прозаической причине. И его порой, и чем дальше, тем больше, настораживали и напрягали устремлённые на него заискивающие и подстерегающие взгляды и милые улыбки окружавших его знакомых и незнакомых людей. Ему чудился за этим какой-то подвох. Его не покидало стойкое и всё усиливавшееся ощущение, что все вокруг хотят попросить у него взаймы и вот-вот, преодолев ложную скромность, сделают это.

Но одна только мысль об этом возмущала его до глубины души и выводила из себя. Ещё чего! Как бы не так! Держите карман шире! С какого это испуга он должен расставаться со своими кровными, тяжким трудом заработанными дензнаками и раздавать их под честное слово (да хоть бы даже и под расписку, один хрен) абы кому. Случайным знакомым. Первым встречным. Людям, которых он не знает и знать не желает, как только что виденного им бомжа. Которые искательно улыбаются ему, льстиво заглядывают в глаза и мило щебечут в надежде выудить из него хоть что-то. Так нет же! С ним этот номер не пройдёт. Не на того напали. Не такой он человек. Можете не стараться. Не получите ничего. Ни копейки, ни гроша, ни полушки! Бездельники, неудачники, нищеброды. Только и думающие о том, чтобы, ничего не делая, пальцем не пошевелив, не потрудившись оторвать задницу от дивана, выудить, урвать, заграбастать чужое и жить за чей-то счёт, на чьём-то горбу припеваючи. Как только земля таких носит?!..