Марк Твен
Жанна д'Арк

Глава XIII

Стояли первые дни апреля. Жанна была больна. Она занемогла 29 марта, через день после окончания третьего суда, и вышеописанная сцена в ее келье произошла как раз в тот день, когда ей стало хуже. Это было похоже на Кошо-на – он хотел воспользоваться ее слабостью.

Рассмотрим некоторые особенности нового обвинительного акта – этих двенадцати тезисов лжи.

Первая ложь гласила, между прочим, что Жанна утверждает, будто ей обеспечено спасение души. Она никогда не говорила ничего подобного. Далее, там говорится, что она отказалась подчиниться Церкви. Это опять-таки неправда. Она согласилась признать все свои поступки подсудными руанскому суду, за исключением тех деяний, которые она совершила по приказанию Господа, во исполнение возложенной на нее задачи. Эти деяния она была готова представить только на суд Божий. Она отказалась отождествить Кошона и его прислужников с Церковью, но она согласна подчиниться Папе или Базельскому собору.

Оговорка другой статьи утверждает, будто Жанна сознавалась, что она грозила смертью тому, кто ей не повиновался. Очевидная ложь. В другом месте говорится, будто все свои поступки она оправдывала повелением Всевышнего. В действительности же она привела это оправдание только относительно хороших своих деяний – как вы видели, она сама ввела эту поправку.

Другая статья говорит, что Жанна выставляет себя совершенно безгрешной. Она ни разу не утверждала этого.

Другая статья считает грехом ношение мужского платья. Если бы это и было грехом, то Жанна имела право совершить его, опираясь на высокий авторитет католического духовенства в лице реймского архиепископа и суда в Пуатье.

Десятая статья негодовала на Жанну за ее «ложное утверждение», будто святая Екатерина и святая Маргарита говорят по-французски и сочувствуют французской политике. Двенадцать статей предполагалось сначала отправить на утверждение ученых докторов богословия, стоявших во главе Парижского университета. Они были переписаны и полностью закончены к вечеру 4 апреля. Тогда Маншон опять отважился на смелый поступок: он написал на полях документа, что многие из этих двенадцати статей совершенно извращают показания Жанны и придают им обратный смысл. Это обстоятельство, конечно, не могло иметь значения для членов Парижского университета, не могло повлиять на их решение или расшевелить их человеческие чувства (которых у них, вероятно, не было вовсе, особенно когда дело шло о политике, как в данном случае), но тем не менее доброго Маншона нельзя не похвалить за его смелость.

На другой день, 5 апреля, двенадцать статей были посланы в Париж. После полудня в Руане началось сильное брожение: возбужденные толпы народу запрудили все главные улицы, ожидая новостей, так как разнесся слух, что Жанна д'Арк смертельно больна. Действительно, все эти бесконечные заседания суда измучили ее окончательно, и она заболела. Главари английской партии были озабочены не на шутку, потому, если Жанна умрет, не дождавшись церковного осуждения, и сойдет в могилу, не получив позорного клейма, то жалость и любовь народа обратят в мученичество ее незаслуженные страдания и смерть и загробная слава ее имени затмит во Франции ту славу, которой Жанна пользовалась при жизни.

Граф Варвик и английский кардинал (Винчестер) поспешили в замок и немедленно отправили за врачами гонцов. Варвик был жестокий, грубый, суровый человек, не знавший жалости. Больная девушка лежала в своей железной клетке, закованная в цепи, – и кто решился бы сказать при ней грубое слово? Однако Варвик, ничуть не стесняясь ее присутствием, заявил врачам напрямик:

– Смотрите же, хорошенько ухаживайте за ней. Король Англии вовсе не желает, чтоб она кончила естественной смертью. Она дорога ему, потому что он дорого за нее заплатил, и он не позволит ей умереть иначе, как на костре. Итак, знайте: вы должны ее вылечить во что бы то ни стало.

Доктора спросили Жанну, от чего она заболела. Она сказала, что епископ Бовэский прислал к ее столу рыбы и что этим, вероятно, объясняется ее недуг.

Тогда Жан д'Этивэ напал на нее, начал ее упрекать и осыпать бранью. Он, видите ли, понял, что Жанна обвиняет епископа в намерении отравить ее; а это ему вовсе не нравилось, так как он был один из самых преданных и бесчестных рабов Кошона, и он пришел в бешенство, когда Жанна оскорбила его повелителя в присутствии этих могущественных английских вельмож, которым ничего не стоило бы погубить Кошона, если бы они убедились, что он замышлял при помощи яда избавить Жанну от костра и, таким образом, обесценить всю ту выгоду, которую они надеялись получить, перекупив пленницу у герцога Бургундского.

Жанна была в сильной лихорадке, и врачи предложили сделать кровопускание. Варвик сказал:

– Будьте только осторожны: она хитра и способна убить себя.

Он намекал, что ради избавления от костра она может сорвать повязки и истечь кровью.

Во всяком случае, врачи сделали ей кровопускание, и после того ей стало легче.

Впрочем, ненадолго. Жан д'Этивэ не мог усидеть на месте: он был слишком раздосадован и разозлен тем подозрением, которое проскользнуло в словах Жанны. Вечером он вернулся и кричал на нее так долго, что жар возобновился.

Варвик, проведав об этом, конечно, пришел в ярость. Еще бы: из-за чрезмерного усердия какого-то дурака добыча того и гляди ускользнет из рук! Варвик наградил Жана д'Этивэ великолепным проклятием – великолепным в смысле силы, а не изящества, если верить отзыву благовоспитанных людей, – этот несносный выскочка моментально притих.

Жанна проболела больше двух недель; потом ей стало лучше. Она была еще очень слаба, но могла все-таки без опасности для жизни вытерпеть легкую травлю. Кошон решил, что время как раз благоприятельствует. И вот он, созвав нескольких докторов богословия, навестил ее темницу. Маншон и я отправились вместе с ними, чтобы вести отчет, то есть записывать все, что выгодно Кошону, и опускать остальное.

Внешность Жанны горестно поразила меня. Я увидел какую-то тень! Мне даже не верилось, что это слабенькое созданье с грустным личиком была та самая Жанна д'Арк, которая так часто, на моих глазах, неслась во главе своих войск, вдохновенная, страстная, неустрашимая среди пушечных грома и молний, неуязвимая под смертоносным дождем ядер и стрел. При виде ее сердце мое так и заныло.

Однако Кошон был безучастен. Он опять произнес свою бесстыдную речь, проникнутую лицемерием и коварством. Он сказал Жанне, что некоторые из ее ответов, по-видимому, идут вразрез с учением религии; и что, принимая во внимание ее необразованность и незнакомство со Священным Писанием, он привел с собой нескольких мудрых мужей, которые помогут ей своими советами, если она пожелает.

– Мы – служители Церкви, – сказал он, – и наша добрая воля, равно как и наше призвание, повелевает нам позаботиться о спасении твоей души и твоего тела; и мы обязаны приложить к сему все наши силы, как если бы мы трудились на пользу нашего ближайшего родственника или ради нас самих. Поступая так, мы следуем примеру святой Церкви, которая всегда готова воспринять в лоно свое заблудшую овцу.

Жанна поблагодарила его за эти слова и сказала:

– Недуг мой, кажется, грозит мне смертью; если Господу угодно, чтобы я умерла здесь, то прошу дать мне разрешение исповедаться и приобщиться Тела моего Спасителя; и прошу похоронить меня по-христиански.

Кошон подумал, что ему, наконец, есть на что опереться: ослабевшее тело Жанны страшилось непокаянной кончины и мучений ада. Теперь-то будет надломлена эта непокорная душа! И вот он сказал:

– Если ты желаешь причаститься, то ты должна поступить по примеру всех добрых католиков – подчиниться Церкви.

Он с нетерпением ждал ответа Жанны; но оказалось, что она и не думает сдаваться и продолжает стоять около своих пушек. Она отвернулась и произнесла утомленно:

– Мне больше нечего сказать.

Кошон начинал сердиться; он угрожающе возвысил голос и заявил, что чем ближе опасность смерти, тем больше Жанна должна думать об искуплении грехов; и он снова сказал, что просьба ее не будет исполнена, если она не подчинится Церкви. Жанна ответила:

– Если я умру в тюрьме, то прошу вас, не оставьте меня без христианского погребения; если же вы в этом отказываете, то я полагаюсь на милосердие Спасителя.

Некоторое время разговор продолжался в этом же роде; потом Кошон снова и весьма настойчиво потребовал, чтобы она подчинила себя и все свои деяния решению Церкви. Его угрозы и крики не привели ни к чему. В ослабевшем теле была железная душа – душа Жанны д'Арк; и в глубине этой души зародился тот непоколебимый ответ, который был столь знаком и ненавистен этим людям:

– Пусть будет, что будет; но я ни единым поступком или словом не опровергну того, что говорила перед судом.

Тогда добрые богословы переменили образ действий и начали надоедать ей рассуждениями, доказательствами и ссылками на Священное Писание; и все время они показывали ее взыскующей душе Святое причастие, как приманку, которой они хотели ее подкупить, чтобы она подчинила свои деяния суду Церкви, то есть их суду, как будто они олицетворяли Церковь! Однако старания их были безуспешны. Если б они спросили меня, я заранее сказал бы, что труды их будут напрасны. Но они меня не спрашивали ни о чем: я был слишком ничтожен в их глазах.

Окончилось свидание угрозой; то была угроза страшная; угроза, от которой каждому католику показалось бы, что под ним разверзается земля:

– Церковь призывает тебя к повиновению; откажись – и она отречется от тебя, как от язычницы!

Представляете вы себе, что значит быть отвергнутым Церковью? Этой всемогущей державой, в чьей власти судьба всего человечества; чей скипетр простирается за пределы самых далеких созвездий, мерцающих на небе; чьей власти подчинены миллионы живущих и миллиарды тех, что с трепетом ждут в чистилище спасения или гибели; чья улыбка открывает нам врата Царства Небесного и чей гнев предает нас мукам вековечного ада; чьи необъятные владения затмевают любое царство земли, как царство земли затмевает убогую роскошь сельского праздника. Если отвергнет тебя твой король – да, это смерть, а смерть ужасна. Но если отвергнет Рим, отвергнет Церковь!.. О, что такое смерть в сравнении с этим изгнанием, которое обрекает человека на бесконечную жизнь – и какую жизнь!

Я уже видел багровые волны, вздымавшиеся над безбрежным морем огня; я уже видел, как всплывают на поверхность черные мириады осужденных, борются, вновь идут ко дну… И я знал, что задумчивая Жанна видит ту же картину; и я ожидал, что теперь она уступит; ожидал и – надеялся; потому что эти люди были способны исполнить угрозу и предать Жанну вечным страданиям, и я знал, что такая казнь будет им по душе.

Но глуп я был, когда ждал этого и питал эту надежду. Не такова была Жанна д'Арк, как другие. Преданность своим убеждениям, преданность истине, преданность своему слову – вот те качества, которые вошли в ее плоть и кровь. Она не могла переродиться, не могла отрешиться от свойств своей души. Она была гением Преданности, воплощением Постоянства. Где она заняла место, там она и останется: самый ад не принудит ее отойти.

Ее Голоса не дали ей разрешения подчиниться Церкви, так как это требовал Кошон, а потому она будет стоять непоколебимо. Она будет покорно ждать, что бы ни случилось.

Когда я покидал тюрьму, то сердце мое было точно налито свинцом. Но Жанна была спокойна, ее ничего не тревожило. Она поступила, как повелевал ей долг, и этого было достаточно; о последствиях она не думала. Последние ее слова в тот день были исполнены этого безмятежного спокойствия, этой чистоты настроения:

– Доброй христианкой я родилась, доброй христианкой и умру.

Глава XIV

Прошли две недели. Наступило второе мая. Воздух согрелся, дикие цветы распускались в лесу и на полянах, птицы щебетали среди ветвей, вся природа была залита солнечным светом, все обновлялось и набиралось свежих сил, все сердца веселились, весь мир жил надеждой и радостью. Равнина по ту сторону Сены широко развернула мягкую, сочную зелень полей, река была чиста и прекрасна, зеленеющие островки ласкали взор, и еще милее были их отражения в сверкающей водной глади; а с прибрежных утесов, возвышавшихся за мостом, открывался великолепный вид на Руан, и, казалось, нет другого столь же красивого города под всем небосводом.

Я лишь в общем смысле сказал, что все сердца были исполнены радости и надежды. Исключения были: мы, друзья Жанны д'Арк, и сама Жанна, эта бедная девушка, томившаяся за угрюмой твердью толстых стен и неприступных башен. Она была наедине со своими печальными мыслями, а рядом лились недостижимые потоки солнечных лучей! Она так мечтала хоть разок увидеть этот свет, но безжалостны были те волки в черных сутанах, которые составили заговор против ее жизни и доброго имени.

Кошон приготовился продолжить свое преступное дело. Теперь он собирался испробовать нечто новое. Он посмотрит, как действуют на неисправимую узницу увещания – доказательства, доводы и перлы красноречия. Таков был его план. Но чтение двенадцати статей было оставлено в стороне. Нет, даже Кошон постыдился обнажить перед Жанной эту чудовищную ложь; даже у него, где-то на самом дне его мерзкой души, нашелся остаток стыда, который вдруг заявил о себе и – о, чудо! – победил.

И вот черное братство собралось в этот радостный день, 2 мая, в обширной палате, примыкавшей к главной зале замка; епископ Бовэский занял свой трон, младшие судьи (их было шестьдесят два) расселись перед ним, часовые и писцы заняли свои места, а оратор взошел на кафедру.

Вскоре послышался вдалеке звон цепей, и через некоторое время вошла Жанна д'Арк, сопровождаемая стражей, и села на свою уединенную скамью. Теперь, после двухнедельного отдыха от словесной травли, она выглядела гораздо лучше и была дивно прекрасна.

Окинув взглядом собрание, она заметила оратора. Без сомнения, она отгадала, как обстоит дело.

Оратор записал на всякий случай свою речь, и она находилась у него в руках, но он старался держать ее пониже, чтобы она не была заметна. Тетрадь была настолько толста, что походила на книгу. Начало речи шло как по маслу, но в середине какого-то цветистого оборота оратор немножко запамятовал и украдкой заглянул в свою рукопись, что не могло не испортить впечатления. Случилось это раз, другой, третий. Бедняга краснел от смущения; а все великое собрание смотрело на него с жалостью, благодаря чему положение ухудшалось все более и более. Наконец Жанна вставила замечание, которое окончательно смутило злополучного оратора. Она сказала:

– Читайте вслух по вашей книге – тогда я буду вам отвечать.

Почти жестоким показался мне смех этих буквоедов; а этот бедолага стоял с таким смущенным и беспомощным видом, что почти все готовы были пожалеть его, и даже я с трудом поборол в себе это чувство. Да, Жанна отлично себя чувствовала после отдыха, и ее врожденное лукавство так и прорывалось наружу. Оно не проявилось ничем, когда Жанна произносила свое замечание, но я знаю, что оно таилось в ее словах.

Оправившись от замешательства, оратор поступил вполне благоразумно: он воспользовался советом Жанны и уже не старался выдавать свою речь за экспромт, но читал ее «по книге». Он слил двенадцать статей обвинения в шесть, и они-то были положены в основу его речи.

По временам он прерывал чтение и задавал вопросы, а Жанна отвечала. После того как была изложена сущность Воинствующей Церкви, Жанне снова предъявили требование подчинения.

Она ответила, как и раньше.

Потом ее спросили:

– Думаешь ли ты, что Церковь может заблуждаться?

– Я верю в непогрешимость Церкви; но только одному Господу Богу я дам отчет в тех моих деяниях и словах, которые были совершены и произнесены по Его приказанию.

– Не хочешь ли ты сказать, что никто на земле не может судить тебя? А разве святейший Папа – не судья твой?

– Об этом я вам ничего не скажу. У меня есть добрый Повелитель, наш Господь, и на Его суд я представлю все.

Тогда раздались эти ужасные слова:

– Если ты не подчинишься Церкви, то здесь заседающий суд объявит тебя еретичкой, и ты будешь сожжена на костре!

Услышав такую угрозу, мы с вами, наверно, умерли бы от страха; но она лишь разгорячила львиное сердце Жанны, и в ответе ее прозвучала та воинственная нотка, которая, как трубный призыв, одушевляла ее солдат:

– Я повторяю то же, что говорила до сих пор; и если бы предо мной горел костер – я все равно повторила бы!

Отрадно было услышать, как встарь, ее воинственный голос и увидеть, как глаза ее загораются боевым огнем. Многие вдруг одушевились; каждый мужчина – враг или друг – неожиданно почувствовал прилив отваги; и Маншон, славная душа, еще раз подверг опасности свою жизнь, выведя на полях смелые слова: «Superba responsio!» – и слова эти продолжают там красоваться уже целых шестьдесят лет, и вы всегда можете их прочесть.

«Superba responsio!» Именно так. Ведь этот «великолепный ответ» был произнесен устами девятнадцатилетней девушки, перед глазами которой были смерть и ад.

Конечно, опять начали копаться в вопросе о мужском одеянии и, как всегда, долго возились с этим; не позабыли предложить и прежнюю взятку: если она откажется от ношения мужского платья, то ей позволят выслушать обедню. Но она ответила, как не раз отвечала прежде:

– Если мне будет позволено, я стану ходить в женской одежде на все церковные службы, но, возвратившись в свою келью, я тотчас снова надену мужское платье.

Несколько раз они пытались заманить ее в сети: делали ей мнимые предложения и затем всякими хитростями старались поймать ее на слове, а сами себя ни к чему не обязывали. Но она всегда замечала их игру и оставляла их ни с чем. Вот примерная форма ловушки:

– Поступила ли бы ты так-то и так-то, если бы мы тебе разрешили?

А ее ответ был в такой форме или такого содержания: – Когда дадите разрешение, тогда и узнаете. Да, Жанна была в ударе в этот день – второго мая. Она все время сохраняла ясность ума, и им никак не удавалось ее поймать. Это было долгое-долгое заседание, и в борьбе они успели пройти шаг за шагом всю прежнюю арену, и блестящий оратор успел истощить все свои доводы, все красноречие, но исход был тот же самый – прерванная битва; шестьдесят два судьи возвращаются на прежние позиции; а одинокий воин занимает то самое место, с которого он начал оборону.

Глава XV

Сверкающая, божественная, чарующая погода наполняла песнопением все сердца; Руан был весел и беззаботен, и всем хотелось дать простор своей радости и смеяться из-за каждого пустяка. И вот, когда разнеслось известие, что молодая дева, томящаяся в башне, снова победила епископа Кошона, то начался неудержимый смех; смеялись граждане обеих партий, потому что все они ненавидели епископа. Правда, сочувствующее Англии большинство населения желало, чтобы Жанна была сожжена, но это не мешало им смеяться над ненавистным человеком. Опасно было бы насмехаться над вождями английской партии или над большинством судей, пособников Кошона. Но никто не донесет, если они будут высмеивать самого Кошона, или д'Этивэ, или Луазлера.

В разговорной речи не было заметной разницы между словами Cauchon и cochon^[81], и это давало возможность вышучивать епископа на все лады; этой возможностью не преминули воспользоваться.

Некоторые часто повторяемые шутки успели значительно примелькаться за три месяца; каждый раз, когда Кошон затевал новый суд, в народе говорили: «Свинья опять опоросилась»; а когда суд оканчивался неудачей, то повторяли эти же слова, но уже в другом смысле: «Свинья опять напакостила»^[82].

И вот третьего мая Ноэль и я, бродя по городу, неоднократно слышали хохот какого-нибудь деревенского остряка, который, гордясь своим глубокомыслием, переходил от одной группы людей к другой и повторял одну и ту же шутку:

– Каково! Пять раз свинья опоросилась и пять раз напакостила!

А иные были столь отважны, что говорили:

– Шестьдесят шесть человек и английское могущество против одной девушки; а между тем она сумела пять раз постоять за себя.

Кошон жил в большом дворце архиепископа, охраняемом английскими солдатами. Но ничто не помогало: каждое утро, после темной ночи, стены обличали проделку нелюбезного шутника, побывавшего здесь с кистью и краской. Да, он приходил сюда, чтобы оскорбить священные стены изображениями свиней во всевозможных (только не лестных) видах; то были свиньи в епископском облачении и в епископских митрах, сдвинутых набекрень.

Целых семь дней Кошон бесновался и проклинал свою беспомощность и свои неудачи; потом он придумал новый план. Я вам скажу, в чем он заключался; сами вы ни за что не догадались бы, потому что нет жестокости в ваших сердцах.

9 мая нас позвали; Маншон и я, забрав письменные принадлежности, отправились в замок. Но на этот раз нам приказали пойти в другую башню – не в ту, где была темница Жанны. Круглая, угрюмая, массивная башня была построена из самого грубого, толстого и прочного камня – мрачное, грозное здание^[83].

Мы вошли в круглую залу нижнего этажа, и моим глазам представилось зрелище, от которого мне едва не сделалось дурно: всюду были разложены орудия пытки, около которых стояли палачи, готовые приняться за работу! Вот вам предельный мрак черного сердца Кошона, вот вам доказательство того, что он никогда не знал сострадания. Помнит ли он свою мать? Была ли у него сестра?..

Там находились: Кошон, вице-инквизитор, настоятель Сен-Корнельского аббатства и еще шестеро других – Луазлер в их числе. Часовые были на местах; станок был приготовлен; кругом верстака стояли палач и его помощники, все в красных кафтанах – цвет, вполне подобающий их кровавому ремеслу. Мне вдруг представилась Жанна, распростертая на станке; ноги ее привязаны к одному концу козел, запястья – к другому; и крутят ворот красные великаны, и разрывают ее суставы. И мне уже казалось, что я слышу, как трещат кости, как раздирается живое мясо; и не мог я понять, почему так спокойно сидят эти избранники милосердного Иисуса; и неведом мне был источник их безмятежности, их равнодушия.

Через некоторое время привели Жанну. Увидела она верстак, увидела палачей; и конечно, в ее воображении промелькнула та же картина, которая только что представилась мне. Но не подумайте, что она содрогнулась, что она пала духом! Нет, она ничем не проявила боязни. Она выпрямилась, и вокруг ее губ легла чуть заметная презрительная складка; но страха не было и следа.

То было достопамятное заседание, но самое короткое во всем списке. Когда Жанна заняла свое место, то ей прочли сжатый перечень ее «преступлений». Потом Кошон произнес торжественную речь. Он говорил, что Жанна во время предшествовавших судебных разбирательств многократно отказывалась отвечать на некоторые вопросы, а в других случаях давала лживые ответы; но что теперь он добьется от нее правды во всей полноте.

На этот раз в его тоне слышалась большая самоуверенность; он не сомневался, что наконец найден способ сломить упорство этой девочки и склонить ее к слезам и мольбам. Теперь-то он победит и заткнет глотки руанским шутникам. Как видите, он, несмотря ни на что, был похож на остальных людей: подобно им, он боялся насмешек. Его речь была высокопарна, и пятнистое лицо его озарялось сменой всевозможных оттенков злорадства и предвкушаемого торжества: то оно становилось багровым, то желтым, то красным, то зеленым, а иногда на его пухлых щеках появлялась какая-то неподвижная синева, как у утопленника; и это было страшнее всего.

Неудержимая ярость звучала в его последних словах:

– Вот орудия пытки, вот палачи! Теперь ты должна открыть нам все, иначе тебя начнут пытать. Говори.

И тогда она произнесла тот величественный ответ, который переживет века; произнесла его без всякого хвастовства или рисовки, а между тем сколько в нем было благородной красоты:

– Я ничего не прибавлю к тому, что сказала вам раньше. А если я, в своем страдании, и скажу что-нибудь иное, то впоследствии я всегда буду утверждать, что это сказано пыткой, а не мной.

Никакая сила не могла поколебать ее душу. Посмотрели бы вы на Кошона! Новое поражение – и как неожиданно. На следующий день по городу ходили слухи, что у Кошона в кармане лежало заранее написанное, полное признание – он предполагал дать его Жанне для подписи. Не знаю, верно ли это; возможно, что это правда, потому что пометка, сделанная ее рукою в конце признания, послужила бы своего рода доказательством, способным произвести впечатление на общество, и весьма ценным в руках Кошона и его сообщников.

Нет, ничем нельзя было поколебать эту могучую душу или затуманить этот ясный ум. Поймите всю глубину, всю мудрость такого ответа в устах невежественной девушки. Право, во всем мире не нашлось бы и шести людей, которые подумали бы хоть один раз, что слова, вырванные у человека путем страшных истязаний, далеко не всегда являются словами истины, а между тем эта неграмотная крестьяночка с безошибочной проницательностью указала на никем не замеченную трещину. Я предполагал, что путем пытки узнается истина, – все предполагали это; и когда явилась Жанна и произнесла эти простые, проникнутые здравым смыслом слова, то все вдруг словно озарилось светом. Так полуночная молния нежданно открывает перед нашим взором живописную долину, где серебряной лентой струятся потоки и сверкают крыши деревенских жилищ, а перед тем царила беспросветная тьма. Маншон украдкой взглянул на меня, и на его лице была печать изумления; и на остальных лицах можно было прочесть то же самое. Подумайте сами – старики, глубоко образованные люди, они, казалось, могут кое-чему научиться у деревенской девы. Один из них пробормотал:

– Поистине она – удивительное создание. Стоило ей возложить руку на общепризнанную истину, старую как мир, и под ее прикосновением эта истина превратилась в пыль и прах. Откуда же у нее эта чудесная прозорливость?

Судьи столпились вместе и начали говорить вполголоса. По случайно долетавшим словам можно было догадаться, что Кошон и Луазлер настаивают на применении пытки, тогда как почти все остальные противятся этому.

Наконец Кошон нетерпеливо крикнул, чтобы Жанну отвели назад, в ее тюрьму. То была радостная для меня неожиданность. Я не надеялся, что епископ уступит.

Маншон, вернувшись домой вечером, сказал, что он знает, почему пытка не была применена. Было две причины. Во-первых, приходилось опасаться, что Жанна не переживет пытки, а это вовсе не понравилось бы англичанам; во-вторых, пытка была бесполезна, так как Жанна обещала отречься от всего, что она скажет под влиянием истязаний.

Кроме того, судьи были уверены, что даже пытка не заставит ее скрепить своею подписью признание.

Итак, весь Руан опять поднял Кошона на смех и три дня не переставал смеяться, говоря:

– Шесть раз свинья опоросилась и шесть раз напакостила.

А на стенах дворца появилось новое украшение: митрофорная свинья, несущая на плечах отвергнутый станок для пыток, и за ней – Луазлер, проливающий горькие слезы. Много наград было предложено за поимку неизвестных живописцев, но желающих получить эти деньги не нашлось. Даже английская стража не хотела ничего видеть и предоставляла художникам полную свободу действий.

Гнев епископа достиг высшего предела. Он не мог примириться с мыслью, что от пытки надо отказаться. Ведь он лелеял эту мысль больше всех остальных, и ему ужасно не хотелось с ней расстаться. И вот двенадцатого числа он созвал некоторых своих сообщников и снова начал предлагать пытку. Но это ему опять не удалось. По-прежнему на иных произвели сильное впечатление слова Жанны; другие боялись, что она не переживет истязаний; третьи были убеждены, что никакая пытка не заставит ее собственноручно скрепить признание. В совещании участвовали четырнадцать человек, считая и епископа. Из них одиннадцать подали голос против пытки и упорно оставались при своем мнении, несмотря на бешенство Кошона. Двое голосовали заодно с епископом, настаивая на необходимости пытки. Это были Луазлер и тот оратор, которому Жанна предложила «читать по своей книге», Тома де Курсель, знаменитый законовед и мастер красноречия.

Долголетие научило меня милосердию; но не могу я быть милосердным, когда вспоминаю имена этих троих людей: Кошона, Курселя и Луазлера.