Марк Твен
Жанна д'Арк

Теперь вы поймете, каким образом инквизиторы сумели подобрать всю эту вереницу подробных, пытливых вопросов, которые поражают нас своей меткостью, находчивостью и проницательностью, пока мы не вспомним о комедии, разыгранной Луазлером и послужившей источником их всеведения. Ах, епископ Бовэ, ты уж много лет оплакиваешь в аду свое жестокое вероломство! Да, ты терзаешься и до сих пор, если только не помог тебе кто-нибудь. А в обители праведных есть только одна, которая согласилась бы стать твоим заступником, – Жанна д'Арк! И нечего надеяться, что она не облегчила уже твою судьбу.

Вернемся же к суду и к допросу.

– Давали они тебе еще какое-нибудь обещание?

– Да; но этого нет в вашем proces. Я не скажу вам об этом теперь, но не успеют миновать три месяца, и вы узнаете.

Судья, по-видимому, уже знал то, о чем спрашивал; это можно было заключить из его следующего вопроса:

– Говорили тебе твои Голоса, что ты будешь освобождена раньше, чем через три месяца?

Жанна часто выказывала удивление, когда замечала по вопросам судей, что они угадывают истину; так было и теперь. Между тем я нередко с ужасом чувствовал, что мой разум критически относится к действиям Голосов (противиться этому было не в моей власти) и говорит о них с неодобрением: «Они советуют ей отвечать смело, но она сделает это и без их советов; когда же необходимо дать ей какое-нибудь полезное указание, например, объяснить ей, какими хитрыми уловками сумели эти заговорщики узнать все ее тайны, тогда оказывается, что святые заняты другими делами и оставляют ее без всякой помощи». Я благочестив от природы; и когда такие мысли посещали меня, то я холодел от ужаса; и если в подобную минуту бушевала гроза и грохотал гром, то я чувствовал себя больным, и мне стоило больших усилий оставаться на месте и продолжать свою работу.

Жанна отвечала:

– Этого нет в вашем proces. Я не знаю, когда я буду освобождена, но некоторые из людей, желающих моей смерти, умрут раньше меня.

Эти слова привели в трепет некоторых из них.

– Говорили тебе твои Голоса, что ты будешь освобождена из тюрьмы?

Без сомнения, они говорили, и судья знал это раньше, чем спросил.

– Спросите меня опять через три месяца, и тогда я скажу вам.

Она произнесла это с таким счастливым видом, измученная узница! А я? А Ноэль Рэнгесон? Целый поток радости охватил нас с ног до головы! Мы думали только о том, чтобы усидеть на месте и удержаться от рокового проявления наших чувств.

Она должна была получить освобождение через три месяца. Вот что она хотела сказать; мы поняли это. Так сказали ей Голоса, и сказали правду, вплоть до назначенного дня – 30 мая. Но мы знаем теперь, что они милосердно скрыли от нее, как она будет освобождена, оставив ее в полном неведении насчет этого. Снова домой! Так мы поняли – Ноэль и я; это была наша постоянная мечта; теперь мы будем считать дни, часы, минуты. Они пролетят быстро; они скоро кончатся. Да, и мы увезем наше божество домой. Там, вдали от шума и блеска мирской суеты, мы снова заживем своей прежней, счастливой жизнью на свежем воздухе, под лучами яркого солнца, окруженные привычными стадами овец и дружелюбными людьми, которые будут нашими товарищами; перед нашими глазами будут снова цветущие поля, зеленые леса, сверкающие воды реки, и глубокий покой снизойдет к нам в душу. Да, это была наша мечта, мечта, которая помогала нам терпеливо ждать целых три месяца, пока наконец наступило обещанное освобождение, такое ужасное, что, если бы мы знали об этом заранее, мы умерли бы от ужаса и тоски, не дожив до рокового дня.

Но мы ждали, что освобождение произойдет иначе. Мы были уверены, что король почувствует раскаяние, что он составит план освободить Жанну с помощью ее старых соратников – д'Алансона, Бастарда и Ла Гира, и что это освобождение произойдет через три месяца. Поэтому мы решили быть наготове и принять в этом деле посильное участие.

В этом заседании так же, как в последующих, от Жанны требовали, чтобы она в точности назвала день своего освобождения. Но она не смогла сделать этого. Она не получила на это разрешение Голосов. Кроме того, Голоса не назначили определенного дня. Со времени исполнения пророчества я всегда был уверен, что Жанна ожидала своего освобождения с помощью смерти. Но не такой смерти! Превосходя людей, как ни была она Божественна и неустрашима в битвах, она все же была человеком. Она была не только святая, не только ангел, она была такая же девушка, как и другие, созданная точно так же, наделенная такой же чувствительностью, нежностью и боязливостью. И вдруг такая смерть! Нет, она не смогла бы прожить этих трех месяцев, видя перед собой такой конец. Вспомните, что когда она была ранена в первый раз, она испугалась и заплакала, подобно всякой другой семнадцатилетней девушке, хотя почти за три недели знала, что будет ранена в этот именно день. Нет, она не боялась обыкновенной смерти и такую именно смерть ожидала после того, как ей предсказано было освобождение, потому что лицо ее выражало счастье, а не ужас, когда она говорила об этом.

Теперь я объясню, почему я думаю так. За пять недель до того, как она была взята в плен во время сражения при Компьене, Голоса предсказали ей, что произойдет. Они не назвали ей точно дня или места, но сказали только, что она будет взята в плен и что это случится перед праздником святого Иоанна. Она просила, чтобы ей была послана смерть, верная и быстрая, и чтобы плен ее не был очень долгим; потому что душа ее любила свободу и боялась заключения в темнице. Голоса ничего не обещали, но сказали только, чтобы она терпела все, что будет ей послано. Но так как Голоса не ответили отказом на ее просьбу о быстрой смерти, то становится понятно, что молодая, полная светлых надежд девушка, какой была Жанна, стала укрепляться в своей заветной мысли и с каждым днем получать все большую уверенность, что именно таково будет ее избавление – верная и быстрая смерть. И вот, когда ей было предречено, что через три месяца она будет освобождена, я думаю, она поняла это так, что через три месяца смерть явится к ней в тюрьму и освободит ее; вот почему она, говоря об этом, казалась такой счастливой: врата рая были раскрыты перед ней, близилось время, когда кончатся все ее тревоги и она получит свою Небесную награду. Да, эта надежда могла сделать ее счастливой, терпеливой и смелой, способной биться до конца, как солдат на поле брани. Она, конечно, стремилась к спасению, она была готова бороться со всеми силами, ибо такова была ее природа; но она смело взглянет в лицо смерти, если смерть неизбежна.

Затем позднее, когда она обвиняла Кошона в намерении отравить ее ядовитой рыбой, ее мысль, что она будет «освобождена» из тюрьмы смертью – если она имела такую мысль, а я в этом уверен, – вполне естественно должна была укрепиться.

Но я уклоняюсь в сторону от рассказа о суде. От Жанны потребовали точного определения времени, когда она будет освобождена из тюрьмы.

– Я всегда говорила, что мне не разрешено сказать вам все. Я буду освобождена, и я хочу просить Голоса, чтобы они позволили мне сказать вам, в какой именно день это произойдет. Вот почему я не могу отвечать теперь.

– Твои Голоса запрещают тебе говорить правду?

– Вы желаете знать то, что касается короля Франции? Повторяю вам еще раз, что он снова будет владеть своим королевством и что это так же верно, как то, что вы сидите здесь передо мной. – Она вздохнула и после краткого молчания добавила: – Я давно бы умерла, если бы не это откровение, которое всегда меня утешает.

Ей было предложено несколько незначительных вопросов относительно одежды и внешности святого Михаила. Она отвечала с достоинством, но было заметно, что такие вопросы причиняют ей боль. Потом она сказала:

– Я смотрела на него с великой радостью, ибо при виде его я чувствую, что освобождаюсь от смертных грехов. – И она добавила: – Иногда святая Маргарита и святая Екатерина дозволяют мне исповедоваться им.

Здесь была возможность поставить ловушку, воспользовавшись ее неведением, и судьи, разумеется, воспользовались представившейся возможностью.

– Когда ты исповедовалась, пребывала ты в состоянии смертного греха?

Но ее ответ не повредил ей. Поэтому судьи еще раз перешли к откровениям, сделанным относительно короля, – к тайнам, которые суд постоянно, но безуспешно пытался выудить у Жанны.

– Теперь, возвращаясь к знамению, посланному королю…

– Я уже говорила вам, что ничего не скажу об этом.

– Известно тебе, что это было за знамение?

– Об этом вы не узнаете от меня ничего.

Эти вопросы относились к тайному свиданию Жанны с королем, на котором, впрочем, присутствовали двое или трое других лиц. Судьи знали (конечно, через Луазлера), что королю было послано знамение в виде короны и что знамение это было подтверждением того, что на Жанну действительно возложено великое дело. Но все это остается тайной до сих пор, то есть сущность самой короны, я хочу сказать, – и останется тайной навсегда. Мы никогда не узнаем, настоящая ли корона сошла на голову короля или же то был символ, плод мистической фантазии.

– Ты видела корону на голове короля, когда он получил откровение?

– Не могу сказать вам об этом, не нарушив данную мной клятву.

– Была у короля на голове корона в Реймсе?

– Мне кажется, что король надел на голову корону, которую нашел там, но другая, гораздо более роскошная, была принесена ему потом.

– Видела ты эту корону?

– Я не могу отвечать вам, не нарушив клятвы. Не важно, видела я ее или нет, я слышала, что она была богата и великолепна.

Они продолжали мучить ее утомительными вопросами насчет таинственной короны, но более ничего не узнали. Заседание закончилось. Долгий, тяжелый день для всех нас.

Глава IX

Отдохнув один день, суд снова принялся за дело в субботу, 3 марта.

Заседание это было из наиболее бурных. Все судьи потеряли терпение, и было из-за чего. Ведь все эти шесть десятков выдающихся богословов, знаменитых крючкотворцев, испытанных гладиаторов законоведения покинули важные должности, где присутствие их было необходимо, и съехались сюда из разных городов, чтобы выполнить задачу, весьма легкую и несложную: вынести смертный приговор крестьянской девятнадцатилетней девушке, не умевшей ни читать, ни писать, не посвященной в замысловатости и хитросплетения судопроизводства, лишенной возможности вызвать свидетелей своей стороны или выбрать себе защитника или руководителя и вынужденной своими силами обороняться от враждебного судьи и от сговорившихся присяжных. Через каких-нибудь два часа удалось бы ее опутать, запугать, разбить все ее доводы, изобличить ее. Это было вне всяких сомнений – как им казалось. Но они ошиблись, часы растянулись в целые дни, и то, что казалось легкой стычкой, превратилось в долгую осаду; дело, на первый взгляд столь несложное, в действительности оказалось невероятно трудным; слабая жертва, которую предполагалось смахнуть прочь, как пушинку, стояла незыблемо, словно скала; и в довершение всего, если кому-нибудь и пришла очередь посмеяться, то, конечно, девушке-крестьянке, а никак не судьям.

Но она не смеялась, потому что не была такова; зато смеялись другие. Весь город исподтишка хохотал, и суд знал об этом, и самолюбие его сильно страдало. Члены суда не были в состоянии скрыть свою досаду.

Заседание, как я уже говорил, было бурное. Легко было видеть, что эти люди решили во что бы то ни стало выудить сегодня у Жанны такие признания, которые сократили бы судебное разбирательство и привели бы его к скорому концу. Это показывает, что, при всей своей опытности, они еще не знали, какова была Жанна. Они затеяли жаркую битву. На этот раз вопросы задавал не один из них: все принимали участие. Со всех сторон на Жанну сыпались вопросы, и по временам сразу было столько голосов, что она просила их выпускать свои выстрелы по очереди, а не залпами. Началось с обычного:

– Еще раз мы требуем от тебя присяги безусловной и неограниченной.

– Я дам ответ на все, что упомянуто в proces verbal. В остальном же я буду руководствоваться собственным выбором.

Пять за пядью они оспаривали и старались вырвать у нее из-под ног ту почву, на которой она утвердилась; они озлобленно горячились и осыпали Жанну угрозами. Но Жанна была непреклонна, и допрос волей-неволей пришлось перевести на другие темы. Целых полчаса было потрачено на видения Жанны: каково было их платье, какие у них волосы, какая наружность и так далее? Они надеялись выудить из ее ответов что-нибудь пагубное, но – все напрасно.

После того, как и следовало ожидать, перешли к вопросу о мужской одежде. Задали ей опять несколько изрядно уже затасканных вопросов, а затем и несколько новых.

– Не случалось ли, что король или королева просили тебя оставить мужской наряд?

– Этого нет в вашем proces.

– Думаешь ли ты, что принятием одежды, приличествующей твоему полу, ты совершила бы грех?

– Я всеми силами старалась служить и повиноваться моему верховному Господу и Повелителю.

Через некоторое время они повели речь о знамени Жанны, надеясь поставить его в связь с чернокнижием и колдовством.

– Не было ли у твоих солдат штандартов, срисованных с твоего знамени?

– Да – у копьеносцев моей стражи. Это делалось для того, чтобы отличать их от остального войска. То была их собственная мысль.

– Часто возобновлялись эти значки?

– Да. Если копья ломались, то значки изготавливались заново.

Следующий вопрос покажет, что было целью предыдущих:

– Говорила ты своим солдатам, что значки, разрисованные наподобие твоего знамени, приносят счастье?

Это вздорное предположение оскорбило воинственную душу Жанны. Она выпрямилась и произнесла с величием, с горячностью:

– Вот что я говорила им: «Поезжайте и затопчите этих англичан!» – и поступала так сама.

Всякий раз, когда она кидала презрительные слова этим французским наемникам англичан, они приходили в бешенство. Так случилось и на сей раз. Десять, двадцать, а то и тридцать человек вскочили сразу с мест и начали грозить Жанне, но она была невозмутима.

Мало-помалу водворилась тишина, и допрос продолжался.

Теперь были приложены старания истолковать во вред Жанне те бесчисленные почести, которые ее окружали, когда она освобождала Францию от грязи и позора столетнего рабства и унижения.

– Не приказывала ли ты запечатлевать твой образ в картинах и изваяниях?

– Нет. В Аррасе я видела картину, на которой изобразили меня: стоя перед королем на коленях, в латных доспехах, я протягиваю ему письмо. Но я не заказывала этих вещей.

– Не случалось ли, что в честь тебя служили обедни и читали молитвы?

– Если случалось, то не по моему приказанию. Но если кто и молился за меня, то в этом, я думаю, не было ничего дурного.

– Верил ли французский народ, что ты – посланница Бога?

– Не знаю. Но как бы они ни смотрели на это, я все равно была послана Богом.

– Если они думали, что ты послана Богом, то, по твоему мнению, праведна ли была их мысль?

– Если они в это верили, то вера их не обманута.

– Как ты думаешь, что побуждало народ целовать твои руки и ноги, твою одежду?

– Они были рады видеть меня и потому так поступали; я не могла бы им помешать, если бы и решилась. Эти бедные люди несли мне свою любовь, потому что я не только не причинила им зла, но всеми силами заботилась об их благе.

Видите, какими скромными словами она описывает это трогательное зрелище – путь свой через Францию, когда по обе стороны стояли толпы благодарного народа. «Они были рады видеть меня». Рады?.. Они, видя ее, приходили в безумный восторг! Если им не удавалось поцеловать ее руки или ноги, то они становились на колени среди дороги и целовали следы подков ее коня. Они ее обожали; а попам именно это и хотелось доказать. Они не задумывались над вопросом, можно ли ее упрекнуть за то, что сделано другими, помимо ее воли. Нет, если ее боготворили, то этого довольно – она, значит, повинна в смертном грехе. Странная, признаться, логика.

– Не была ли ты восприемницей нескольких детей, которых крестили в Реймсе?

– Была – в Труа и в Реймсе; и мальчикам я давала имя Карл, в честь короля, а девочек нарекала Жанной.

– Не случалось ли, что женщины прикасались своими перстнями к тем, которые ты носила?

– Случалось, многие так делали, но я не знаю, для чего это было им нужно.

– Было ли твое знамя внесено в Реймский собор? Стояла ли ты с этим знаменем около алтаря, во время коронации?

– Да.

– Проезжая по стране, исповедовалась ли ты в церквах и приобщалась ли Святых Тайн?

– Да.

– В мужском наряде?

– Да. Но я не помню, было ли на мне вооружение. Это была почти уступка, почти отрешение от приговора церковного суда в Пуатье, признавшего, что она может носить мужское платье. Крючкотворцы сейчас же перевели разговор на другое: ведь если бы они продолжали распространяться об этом, то Жанна, пожалуй, заметила бы свою ошибку, и ее быстрый от природы ум подсказал бы ей, как загладить промах. Шумное заседание утомило ее и усыпило ее бдительность.

– Говорят, что в Ланьи ты воскресила в церкви мертвого младенца. Было ли это следствием твоих молитв?

– Не знаю. Несколько других молодых девушек молились за ребенка, и я присоединилась к ним и тоже стала молиться; я сделала не больше, чем они.

– Продолжай.

– Во время нашей молитвы младенец ожил и заплакал. Он был мертв три дня и почернел, как мой кафтан. Его сейчас же крестили, и вскоре он опять расстался с жизнью; его тогда похоронили на кладбище, по святому обряду.

– Почему ты выбросилась ночью из окна башни в Боревуаре и пыталась бежать?

– Я хотела идти на помощь в Компьен.

Они хотели доказать, что Жанна покушалась совершить смертный грех – самоубийство, чтобы уйти из рук англичан.

– Не говорила ли ты, что ты готова скорей умереть, чем попасть в плен к англичанам?

Жанна ответила чистосердечно, не замечая ловушки:

– Да. Вот мои слова: лучше возвратить Богу душу свою, чем попасть в руки англичан.

Затем на нее возвели обвинение, будто она, придя в себя после прыжка из башни, начала гневаться и поносить имя Господа; и будто повторилось то же самое, когда она узнала об измене коменданта в Суассоне.

Она была этим оскорблена и приведена в негодование; и она сказала:

– Это неправда. Я никогда не произносила проклятий. И у меня нет привычки богохульствовать.

Глава X

Объявили перерыв, и это было своевременно. Кошон ведь терпел поражение за поражением, и Жанна выигрывала. Было заметно, что некоторых из судей начинает подкупать смелость Жанны, ее присутствие духа, ее бодрость, ее постоянство, ее простодушие и искренность, ее очевидная честность, ее душевное благородство, ее тонкая проницательность, ее отважная, одинокая, неравная борьба с темными силами; и можно было не на шутку опасаться, что число ее сторонников увеличится еще более и что, таким образом, вся травля, задуманная Кошоном, закончится неудачей.

Надо было что-нибудь предпринять, и это было сделано. Кошон не отличался добротой, но тут он доказал, что и он одарен некоторою кротостью. Он нашел, что было бы уж слишком жестоко томить дальнейшим судебным следствием стольких судей, когда для этого за глаза довольно и небольшой их кучки. О милосердный судья! Однако он не вспомнил, что и юной пленнице нужен какой-нибудь отдых.

Он решил отпустить всех судей, кроме нескольких человек, но этих нескольких он выбрал сам. И выбрал тигров. Если попал в их среду ягненок или два, то случилось это исключительно по недосмотру. К тому же он знал, как надлежит поступать с агнцами, если присутствие их обнаружится.

Он устроил малое совещание, и они в течение пяти дней процеживали сквозь сито весь тот огромный запас ответов Жанны, который был собран за это время. Они очищали его от мякины, от всего бесполезного, то есть от всего, что было благоприятно для Жанны; и тщательно отбирали все, что могло ей повредить. Так соорудили они основу нового суда, который якобы являлся продолжением первого. Была и другая перемена. Всем было ясно, что суд при открытых дверях нанес делу ущерб: заседания суда служили предметом разговоров всего города, и весьма многие относились с состраданием к бедной пленнице. Этому будет положен конец. Заседания отныне должны происходить втайне, и ни один зритель не будет допущен. Итак, Ноэль лишится возможности присутствовать на суде. Я послал ему извещение об этом. Сам я не отважился сообщить ему эту новость. Я хотел, чтобы ко времени нашей вечерней встречи он успел привыкнуть к этому новому горю.

Десятого марта начался тайный суд. Уже неделя прошла с тех пор, как я видел Жанну. Внешность ее мучительно поразила меня. Жанна имела утомленный и слабый вид. Она была невнимательна и задумчива, и ответы ее показывали, что она угнетена и не успевает следить за всем, что происходит и о чем говорят. Другие судьи не стали бы пользоваться ее настроением и, памятуя, что дело идет о ее жизни и смерти, пощадили бы ее и отложили бы разбирательство. А как поступили эти? Целыми часами они травили ее, злорадные и алчно-свирепые, всеми силами старались использовать этот день, который впервые сулил им великую удачу.

Пыткой перекрестных вопросов ее довели до сбивчивых показаний относительно знамения, посланного королю, и на следующий день это продолжалось несколько часов подряд. Кончилось тем, что она отчасти разоблачила подробности, о которых Голоса запретили ей говорить; и по моему мнению, то, что она выдавала за действительность, походило скорей на какие-то видения и аллегории, чередовавшиеся с действительностью.

На третий день она была веселее и не имела столь изнуренного вида. Она почти возродилась и вела свою защиту отлично. Было сделано много попыток поймать ее на неосторожных словах, но она видела, к чему они клонят, и отвечала мудро и рассудительно.

– Известно тебе, ненавидят ли англичан святая Екатерина и святая Маргарита?

– Они любят, кого любит наш Господь, и ненавидят, кого Он ненавидит.

– Ненавидит ли Бог англичан?

– О любви или ненависти Бога к англичанам я ничего не знаю.

В голосе ее зазвенела прежняя воинственная нотка, и слова ее были проникнуты прежней отвагой, когда она добавила:

– Но вот что известно мне: Бог пошлет французам победу, и все англичане, кроме мертвых, будут вышвырнуты из Франции!

– Был ли Господь на стороне англичан, когда они побеждали французов?

– Я не знаю, питает ли Бог ненависть к французам, но думаю, что Он хотел наказать их за грехи.

Наивно объяснила она это тяжкое испытание, длившееся уже девяносто шесть лет. Но никто не счел ее слова ошибочными. Среди судей не было ни одного человека, который не продлил бы казни грешника на девяносто шесть лет, если бы мог; и ни один из них не допускал мысли, что Господь, быть может, не столь беспощаден, как люди.

– Случалось ли тебе когда-нибудь обнимать святую Маргариту или святую Екатерину?

– Да, обеих.

На злом лице Кошона промелькнуло выражение удовольствия, когда она это сказала.

– Не в честь ли твоих видений ты вешала гирлянды на l'Arbre Fee de Bourlemont?

– Нет.

Кошон опять доволен. Без сомнения, он будет утверждать, что она украшала Древо цветами, побуждаемая греховной любовью к феям.

– Когда святые являлись к тебе, то кланялась ли ты, проявляла ли свое благоговение, становилась ли на колени?

– Да, я почитала их и всеми силами старалась проявить свое благоговение.

Это мало пригодится Кошону, если он сумеет представить дело так, как будто она почитала не святых, но дьяволов, принявших чуждый им образ.

Потом начались рассуждения о том, что Жанна скрывала от родителей свои сверхъестественные сношения со святыми. Это могло принести им большую пользу. И действительно, обстоятельство это было подчеркнуто особой сноской на полях одной из страниц proces: «Ни родителям, ни кому-либо другому она не сообщала о своих видениях». Возможно, что такое неповиновение родителям послужит само по себе доказательством сатанинской основы ее деяний.

– Думаешь ли ты, что поступила правильно, уйдя на войну без родительского соизволения? Написано ведь: чти отца твоего и матерь твою.

– Во всем, кроме этого, я оказывала им повиновение. А в этом поступке я письменно покаялась перед ними и получила их прощение.

– А! Ты каялась перед ними? Значит, ты признавала себя виновной в том, что ушла без их позволения!

Жанна была возмущена. Глаза ее сверкнули, и она вскричала:

– Мне повелел Господь, и я должна была уйти! Будь у меня сотня отцов и матерей, будь я королевская дочь, я все равно ушла бы.

– Спрашивала ли ты у твоих Голосов, можно ли тебе сказать родителям?

– Они хотели, чтобы я им сказала, но я ни за что не осмелилась бы причинить родителям это страдание.

По мнению судий, такое опрометчивое решение было признаком гордости. А от гордости этого рода один шаг до кощунственного обожествления.

– Твои Голоса называли тебя «дщерью Господа»?

Жанна ответила прямодушно и доверчиво:

– Да. Еще до осады Орлеана – и после того – они называли меня «дщерью Господа».

Они занялись поисками еще каких-нибудь доказательств гордости и суетности.

– На каком коне ты ехала, когда была взята в плен? От кого ты получила его?

– От короля.

– Были у тебя еще какие-либо королевские подарки? Какие-либо богатства?

– У меня были собственные лошади и вооружение; кроме того, мне были даны деньги для уплаты жалованья моим служащим.

– Была ли у тебя казна?

– Да. Десять или двенадцать тысяч крон. – И она добавила с наивностью: – Не слишком большие деньги для ведения войны.

– Не у тебя ли теперь эта казна?

– Нет. Эти деньги принадлежат королю и находятся на сохранении у моих братьев.

– Что это за оружие ты принесла в дар церкви в Сен-Дени?

– Мой набор латных доспехов и меч.

– Не для того ли оставила там оружие, чтобы оно являлось предметом поклонения?

– Нет. То был поступок благочестия. Воины, получившие рану, придерживаются обычая приносить подобный дар этой церкви. А я была ранена под Парижем.

Решительно ничто не могло воздействовать на их каменные сердца, на их заглохшую фантазию. Они остались безучастны даже к этой милой, так просто нарисованной картинке, на которой была изображена раненая девушка-воин, вешающая свои игрушечные доспехи рядом с угрюмыми, запыленными кольчугами исторических защитников Франции. Нет, для них тут ничего не было; они ценили только то, чем можно было так или иначе повредить и нанести обиду этому неповинному созданию.

– Кто кому больше помогал: ты своему знамени или знамя – тебе?

– Кто бы кому ни помогал – это не имеет значения: ведь победы были дарованы Богом.

– Но сама-то ты полагалась больше на себя или же на свое знамя?

– Ни на себя, ни на знамя. Я уповала на Бога, и больше ни на кого.

– Во время коронации не было ли твое знамя обнесено вокруг короля?

– Нет. Не было.

– Почему твоему знамени было отведено место на коронации, предпочтительно перед знаменами других полководцев?

И тогда кротко и тихо прозвучал тот трогательный ответ, который будет жить, пока жива человеческая речь, и будет переводиться на все языки, и будет неизменно, вплоть до последнего дня, волновать все человеческие сердца:

– Оно разделило тяжесть трудов – оно заслужило и радость почета^[79].

Как это просто сказано, и как красиво! И как рядом с этим бледнеет заученное красноречие светил ораторского искусства! Красноречие было прирожденным даром Жанны д'Арк, и этот дар проявлялся у нее без принуждения, без подготовки. Ее слова были так же возвышенны, как ее деяния, как ее душа: они зарождались в великом сердце и чеканились великим разумом.