Марк Твен
Жанна д'Арк

Глава XI

Дальнейшая деятельность малого тайного суда ознаменовалась поступком столь низменным, что и теперь, дожив до глубокой старости, я не могу хладнокровно об этом вспоминать.

В самом начале своих сношений с Голосами, в Домреми, Жанна, тогда еще ребенок, дала торжественный обет посвятить свое чистое тело и свою чистую душу служению Богу. Как вы помните, родители, желая воспрепятствовать ее воинственным намерениям, потащили ее на суд в Тул, чтобы принудить к браку, на который она никогда не давала согласия, – к браку с нашим бедным, добродушным, хвастливым, огромным, доблестным, и дорогим, и незабвенным товарищем – знаменосцем, который пал в честном бою и спит непробудным сном вот уже шестьдесят лет, – мир его праху! И вы помните, что Жанна, когда ей было шестнадцать лет, предстала перед этим почтенным судом, сама повела свою защиту, изорвала в клочки все притязания бедного Паладина и развеяла их по ветру; вы помните, что пораженный старик судья отозвался о ней как о «дивном ребенке».

Вы помните все это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда эти лживые попы, благодаря которым Жанна на протяжении трех лет должна была четыре раза вступать в неравную битву, – когда они начали сознательно извращать все обстоятельства этого дела и выставлять его в таком свете, как будто Жанна привлекла Паладина к суду и, лживо утверждая, что он обещал на ней жениться, хотела его принудить к этому.

Конечно, не было такой низости, за которую не постыдились бы ухватиться эти люди в своем жадном стремлении погубить беззащитную девушку. Им надо было доказать, что она забыла свой обет и пыталась его нарушить.

Жанна в подробностях восстановила истинную картину этой тяжбы, но понемногу потеряла терпение и закончила несколькими словами, обращенными к Кошону; томится ли он теперь в огненном пекле, где ему надлежит пребывать, или же он обманным путем перебрался в иную обитель – все равно: он помнит эти слова до сих пор.

Конец этого заседания и часть следующего были посвящены обсуждению старого вопроса – о мужском наряде. Странно, что такие важные господа занимались столь пустым делом: они ведь хорошо знали одну из причин, побуждавших Жанну оставаться в мужском платье; причина эта заключалась в том, что в ее комнате неотлучно, днем и ночью, находились солдаты охраны, а мужская одежда могла лучше охранить ее скромность, чем женская.

Суду было известно, что Жанна, между прочим, задавалась целью освободить находившегося на чужбине герцога Орлеанского; и они желали бы знать, каким образом она думала осуществить это. Ее план был характерно деловит, и она изложила его с характерным прямодушием и простотой:

– Я захватила бы в плен достаточное число англичан, чтобы выкупить герцога; если бы это не удалось, то я переправилась бы в Англию и освободила его силой.

Таков был образ ее мыслей. На первом месте – любовь, на втором – молот и клещи; но не было переливаний из пустого в порожнее. Она добавила, слегка вздохнув:

– Если бы я пользовалась полной свободой в течение трех лет, то я освободила бы его.

– Получила ли ты разрешение твоих Голосов бежать из тюрьмы при первой возможности?

– Много раз я просила их об этом, но они не давали мне позволения.

Как я уже сказал, она, вероятно, ожидала освобождения путем смерти в стенах тюрьмы до истечения трех месяцев.

– Решилась ли бы ты бежать, если бы перед тобой оказались открытые двери?

Она ответила напрямик:

– Да, ибо в этом я увидела бы соизволение Господа нашего. На Бога надейся, а сам не плошай, гласит пословица. Но если бы я не была уверена, что мне позволено, – я не ушла бы.

И вот этот момент судебного разбирательства ознаменовался одной подробностью, воспоминание о которой неизменно приводит меня к убеждению (и мысль эта поразила меня тогда же), что хоть на одно мгновение надежды Жанны остановились на короле, и в ее уме создался тот же самый план спасения, которым утешали себя мы с Ноэлем, – спасения при помощи ее старых солдат. Я думаю, что ей представилась возможность такого освобождения, но то была лишь мимолетная мысль, которая промелькнула быстро и бесследно.

Одно из выражений епископа из Бовэ побудило Жанну еще раз напомнить ему, что он недобросовестный судья, что он не имеет права здесь председательствовать и что он подвергает себя большой опасности.

– В чем же опасность? – спросил он.

– Не знаю. Святая Екатерина обещала мне помощь, но не знаю – какую. Мне неизвестно, буду ли я освобождена из этой тюрьмы или же, когда вы пошлете меня на казнь, произойдет народная смута, которая вернет мне свободу. Не размышляя об этом, я жду, что случится либо то, либо другое.

Немного помолчав, она добавила следующие слова, вечно незабвенные; слова, смысл которых мог тогда остаться для нее самой загадочным, непонятным, – этого мы не знаем; слова, которые она, быть может, понимала всецело, – этого мы тоже не знаем; но слова, таинственность которых много лет назад рассеялась, и всему миру стал доступен их сокровенный смысл:

– Но Голоса всего яснее говорили мне, что я буду освобождена после великой победы.

Она остановилась. Мое сердце билось как молот, потому что в моих глазах эта великая победа означала не что иное, как прибытие наших старых солдат, – в последнее мгновение они с боевым кличем ворвутся в город, бряцая оружием, и победоносно увезут с собой Жанну д'Арк. Но, боже, сколь кратковременна была эта мысль! Ибо Жанна подняла голову и закончила свою речь теми словами, которые до сих пор живут в памяти людей и часто повторяются ими, – словами, которые прозвучали столь пророчески, что страх обуял меня:

– И всякий раз они говорят: «Покоряйся всему грядущему; не скорби о своем мученичестве, ибо после того ты войдешь в кущи райские».

Думала ли она о костре? Едва ли. Я сам подумал об этом, но я уверен, что она имела в виду лишь эту долгую и жестокую пытку цепей, тюрьмы и оскорблений. И конечно, то было истинное мученичество.

Вопросы теперь задавал Жан де ла Фонтэн. Он старался извлечь из ее слов все, что было можно.

– Голоса сказали тебе, что ты попадешь в рай, и ты, значит, уверена, что так оно и случится и что ты не будешь обречена на муки ада. Не правда ли?

– Я верю тому, что они мне сказали. Я знаю, что буду спасена.

– Этот ответ многозначителен.

– В моих глазах обещание спасения есть великое сокровище.

– Думаешь ли ты, что после этого откровения ты была бы способна совершить смертный грех?

– На этот счет я ничего не знаю. Моя вера в спасение зиждится на соблюдении моей клятвы – сохранить в чистоте мое тело и мою душу.

– Если ты знаешь, что будешь спасена, то считаешь ли ты необходимым являться к исповеди?

Ловушка была придумана хитро, но простой и смиренный ответ Жанны обманул его надежды:

– Никто не может поручиться за безупречность своей совести.

Близился последний день этого нового суда. Жанна мужественно перенесла испытание. То была долгая борьба, утомительная для всех участников. Были испробованы все средства, чтобы обличить обвиняемую, но пока – все напрасно. Инквизиторы были до крайности утомлены и раздосадованы. Тем не менее они решили сделать еще одно усилие, потрудиться еще один день. И это было исполнено 17 марта. Вскоре после начала заседания Жанне снова расставили удачную ловушку:

– Согласна ли ты подчинить решению Церкви все твои слова и поступки, добрые или злые?

Это было хорошо придумано. Теперь Жанне грозила неминуемая опасность. Если она, позабыв осторожность, скажет «да», то она предоставит на суд этих людей уже не только себя, но и то дело, ради которого она пришла; а они быстро сумеют очернить источник и сущность ее вдохновения. Если же она скажет «нет», то на нее можно будет взвести обвинение в ереси.

Однако она справилась с затруднением. Церковную власть над собой, как над единичным членом Церкви, она отделила резкой пограничной чертой от всего, что имело отношение к ее посланничеству. Она заявила о своей любви к Церкви и о своей готовности защищать всеми силами христианскую веру; но поступки свои, совершенные по приказанию свыше, она признала подсудными лишь Богу, Который повелел их совершить.

Судья продолжал настаивать, чтобы она подчинила свои деяния решению Церкви. Она сказала:

– Я подчиню их решению Господа нашего, Который послал меня. Мне кажется, что Он и Его Церковь нераздельны и что тут не может быть разногласий. – Потом она повернулась к судье и сказала: – К чему эти пустые слова?

Тогда Жан де ла Фонтэн указал на ошибочность ее мнения, будто Церковь едина. Есть две Церкви: Церковь Торжествующая, которая есть Бог, святые, ангелы и праведники, пребывающая на Небе; и Церковь Воинствующая, которую олицетворяют наш святой отец, Папа Римский, наместник Божий, прелаты, духовенство и все добрые христиане и католики, – эта Церковь пребывает на земле, руководится Святым Духом и не может заблуждаться.

– Согласна ли ты подчиниться решению Церкви Воинствующей?

– К королю Франции меня послала Церковь Торжествующая, пребывающая на горних высотах, и только этой Церкви я дам отчет в своих делах. Церкви Воинствующей я ничего теперь не могу ответить.

Суд принял к сведению этот смелый отказ, чтобы в свое время извлечь из него пользу; а пока вопрос этот был оставлен, и началась долгая травля с прежними затасканными вопросами – они занялись опять феями, видениями, мужским платьем и тому подобными придирками.

После полудня сатанинский епископ занял председательское кресло и самолично возглавил остальную часть судебного заседания. Под самый конец один из судей задал следующий вопрос:

– Ты сказала монсиньору епископу, что будешь отвечать ему, как самому Папе, нашему святому отцу; а между тем ты упорно оставляешь без ответа многие вопросы. Быть может, Папе ты отвечала бы с большей полнотой, чем мон-синьору из Бовэ? Вероятно, ты сочла бы себя обязанной давать более обстоятельные ответы Папе, наместнику Бога?

И грянул гром среди безоблачного неба:

– Приведите меня к Папе. Я буду говорить ему все, что считаю нужным.

Багровое лицо епископа побледнело от замешательства. Если б Жанна знала! Если б она знала! Она подложила мину под этот мрачный заговор, и ей теперь ничего не стоило бы взорвать затеи епископа и развеять их по ветру; но она не знала этого. Она проронила свои слова по наитию, не подозревая, какая страшная сила таится в них, и некому было разъяснить ей, что она сделала. Я знал; знал и Маншон. И если бы она умела читать, мы могли бы надеяться как-нибудь послать ей весточку; но Жанна поняла бы только живую речь, а к ней никого близко не подпускали. И она продолжала сидеть, еще раз увенчанная лаврами победы, – сама того не зная. Она была страшно утомлена долгой борьбой или недугом, иначе она заметила бы впечатление своих слов и отгадала бы причину.

Много удачных ударов нанесла она, но это был самый удачный. Она воззвала к Риму. То было ее неоспоримое право. И если бы она продолжала настаивать, затея Кошона развалилась бы, как карточный дом, и он, в конце концов, потерпел бы беспримерно позорное поражение. Он умел дерзать, но у него не хватило бы дерзости противостоять этому требованию, если бы Жанна в нем упорствовала. Однако – нет: она, бедняжка, не знала, насколько этот могучий удар приблизил ее к жизни и к свободе.

Франция не была Церковью. Риму незачем было губить эту посланницу Бога. Рим дал бы ей справедливый суд, а это обеспечило бы ее спасение. Жанна покинула бы этот суд свободная, осыпаемая почестями и благословениями.

Но, видимо, была не судьба. Кошон сразу перевел речь в другое русло и поспешил закончить заседание. Когда Жанна удалялась медленной поступью, волоча тяжелые цепи, я почувствовал себя разбитым, ошеломленным; и я повторял про себя: «Так еще недавно она произнесла спасительное слово; она могла бы получить свободу; а между тем она идет на смерть; да, на смерть: я знаю, я чувствую это. Они удвоят стражу; они отныне никого не подпустят к ней, чтобы она не получила предупреждения и не повторила своих слов». Я пережил самый горький день за все это злосчастное время.

Глава XII

Итак, закончился и второй суд в тюрьме. Закончился, не дав определенного исхода. Я уже описал вам, каков был этот суд. В одном отношении он был еще низменнее, чем предыдущий, ибо на этот раз Жанне не сообщали выставляемых против нее обвинений и она была вынуждена сражаться в темноте. У нее не было возможности обдумать что-либо заранее; она не могла предвидеть расставленных сетей, не могла к ним приготовиться. Надо было обладать великим бесстыдством, чтобы так злоупотреблять беспомощностью бедной девушки. Случилось во время заседаний, что в Ру-ан заехал некий искусный законовед из Нормандии, мэтр Луайе, и я, кстати, сообщу вам его отзыв об этом суде, чтобы вы не сомневались в правдивости моего рассказа и не думали, что я, увлекшись защитой, преувеличиваю несправедливости и беззакония, жертвой которых была Жанна. Кошон показал Луайе свой proces и попросил его высказаться о суде. И вот какой отзыв он дал Кошону: он сказал, что вся эта затея не стоит выеденного яйца, потому что, во-первых, заседания суда были тайные, и этим исключалась свобода слова и действий обвиняемой стороны; во-вторых, обвинением была затронута честь французского короля, а между тем ему не предложили явиться для своей защиты или прислать своего уполномоченного заместителя; в-третьих, обвиняемой не были сообщаемы статьи обвинения; в-четвертых, обвиняемая, несмотря на свою молодость и неопытность, была вынуждена вести свою защиту без помощи адвоката, между тем как решался вопрос ее жизни и смерти.

Понравился ли Кошону такой отзыв? Нет. Он обрушился на Луайе, осыпал его самой необузданной бранью и поклялся, что утопит его. Луайе бежал из Руана и поспешил покинуть Францию; только этим он спас себе жизнь.

Как я уже сказал, второй суд кончился, не приведя ни к чему определенному. Однако Кошон не сдавался. Ему ничего не стоило созвать третий суд и – четвертый, и пятый, если будет нужно. Ему была почти обещана огромная награда – руанское архиепископство, если увенчаются успехом его старания сжечь тело и обречь на вечные муки душу этой молодой девушки, которая никому не сделала зла; а за такую цену, как сан архиепископа, такой человек, каким был Кошон, согласился бы сжечь и погубить пятьдесят ни в чем не повинных девушек, а не только одну.

И вот он на другой же день снова принялся за работу; и на этот раз он был уверен в себе и злорадно предвкушал успех. Ему и остальным крючкотворцам пришлось потратить девять дней на то, чтобы нахватать из показаний Жанны достаточное число отдельных мест и, прибавив немалую долю собственных измышлений, соорудить из всего этого новую пирамиду улик. И получилось страшное здание – целых шестьдесят шесть статей!

Этот огромный документ был на следующий день, 27 марта, отвезен в замок; и там началось новое разбирательство в присутствии двенадцати тщательно подобранных судей.

Путем голосования решили на сей раз прочесть Жанне все статьи обвинения. Возможно, что это было сделано под влиянием отзыва Луайе; возможно также, что они надеялись доконать пленницу утомительным чтением, которое, как оказалось, заняло несколько дней. Кроме того, они решили, что Жанна должна прямо отвечать на все вопросы; в случае отказа она будет считаться уличенной. Как видите, Кошон с каждым разом придумывал новые трудности; он затягивал сети все туже и туже.

Жанну привели. Епископ Бовэский обратился к ней с речью, которая могла бы даже его лицо залить краской стыда, – столько было в ней лицемерия и лжи. Он заявил, что в состав настоящего суда входят праведные и благочестивые служители Церкви, сердца коих преисполнены доброжелательства и сочувствия по отношению к ней; и что они вовсе не заботятся о нанесении ей телесных страданий, но желали бы только наставить ее и открыть ей пути истины и спасения.

Этот человек был сущий дьявол; подумайте только, каким ангелом он вдруг прикинулся вместе со своими бессердечными приспешниками.

А между тем худшее было еще впереди. Ибо вслед за тем он, во исполнение другого совета Луайе, имел бесстыдство предложить Жанне нечто такое, что, вероятно, приведет вас в изумление. Он сказал, что нынешний суд, принимая во внимание ее неопытность и неспособность разобраться в многосложных и трудных вопросах, которые подлежат рассмотрению, решил проявить свое милосердие и сострадание и потому предлагает ей выбрать из их среды одного или нескольких судей, которые могли бы помогать ей своими советами и указаниями!

Представьте себе – суд, составленный из Луазлера и подобных ему рептилий! Это было все равно, что разрешить агнцу пользоваться помощью волка. Жанна взглянула на Кошона, желая узнать, не шутит ли он, и, видя, что он, по крайней мере, притворяется искренним, она, конечно, отказалась.

Епископ и не ждал другого ответа. Он проявил свое «беспристрастие», об этом будет упомянуто в отчете, – а больше ему ничего не нужно.

Затем он приказал Жанне давать прямой ответ на каждое обвинение и пригрозил ей отлучением от Церкви, если она не исполнит этого или задержит свой ответ дольше известного времени. Да, он мало-помалу затягивал сети.

Тома де Курсель принялся за постатейное чтение бесконечного документа. Жанна отвечала поочередно на каждую статью; иногда она лишь указывала на несправедливость обвинения, иногда говорила, что ответ ее можно найти в отчетах предыдущих заседаний.

Какой это был странный документ! Какое обличение сердца человека – единственного существа, которому дано право гордиться, что оно создано по образу и подобию Божию! Знать Жанну д'Арк значило знать душу безгранично благородную, чистую, преданную, отважную, кроткую, великую, праведную, самоотверженную, смиренную, целомудренную, как полевые цветы, – олицетворение нежности, красоты, вдохновенного величия. А этот документ учил как раз обратному. Там нельзя найти ничего, что свойственно Жанне; зато в подробностях упомянуто все, что было ей чуждо.

Возьмите несколько обвинений и вспомните, о ком идет речь. Жанну назвали колдуньей, лжепророчицей, вызыва-тельницей и пособницей нечистой силы, проповедницей чернокнижия; говорили, что она не знает католического вероучения, что она еретичка, идолопоклонница, отступница, поносительница Бога и святых Его, мятежница, нарушительница тишины и порядка; она призывает людей к войне, к кровопролитию; она пренебрегает женской стыдливостью, надевая на себя платье мужчины и вступая на поприще воина; она обманывает и высшую знать, и народ; она присваивает себе Божественные почести, заставляя боготворить себя, предлагая народу лобзать свои руки и одежду.

Вот оно – мельчайшие события ее жизни искажены, извращены, вывернуты наизнанку. В раннем детстве она любила фей, говорила им слова утешения, когда они подверглись изгнанию, резвилась под их Древом и вокруг их источника, значит, она пособница нечистой силы. Она помогла опозоренной Франции встать и повела ее от победы к победе, значит, она была нарушительница тишины, – и действительно была! Она призывала к войне – и это опять-таки правда! И этим Франция будет гордиться и будет благодарить за это на протяжении грядущих веков! И ее боготворили, как будто она могла, бедняжка, воспрепятствовать этому, как будто ее можно за это осудить! И присмиревший ветеран, и робкий новобранец находили в ее взоре источник воинственной отваги и, прикоснувшись своими мечами к ее оружию, победоносно сражались, значит, она колдунья.

Так развертывались, одна за другой, все подробности документа, превращавшего в яд эти животворные волны, претворявшего золото в мишуру, безобразившего и искажавшего жизнь высокоблагородную и прекрасную.

Само собой разумеется, что шестьдесят шесть статей обвинения были только переделкой тех вопросов, которые были затронуты во время предшествующих разбирательств, а потому я лишь вкратце коснусь этого нового суда. Да и сама Жанна не входила в подробности; по большей части она лишь говорила: «Это неверно – passez outre», или: «Я уже ответила на этот вопрос – прикажите писцу прочесть отчет»; или же давала какой-нибудь краткий ответ.

Она не соглашалась признать свое посланничество подсудным земной Церкви. Отказ ее был внесен в отчет.

Она сказала, что предъявленное к ней обвинение, будто она обожествляла себя и искала людского поклонения, несправедливо.

– Если кто-либо целовал мои руки или одежду, – сказала она, – то это произошло не по моему желанию, и я всеми силами старалась избегать этого.

Она имела смелость заявить этому смертоносному судилищу, что она не считает фей злыми существами. Она знала, сколь опасно такое заявление, но она придерживалась правила говорить только правду, – если уж говорить. Об опасности она в таких случаях не думала. Замечание ее было опять-таки принято к сведению.

Как и раньше, она ответила отказом на вопрос, согласится ли она переменить мужскую одежду на женскую, если ей разрешат исповедаться. И она добавила еще:

– Если человек приобщается Святых Тайн, то вопрос о том, как он одет, является пустяком и не имеет значения в глазах Господа нашего.

Ее обвиняли в ее упрямой привязанности к мужскому платью, доходившей до того, что она не соглашалась переодеться даже ради благодатного допущения к обедне. Она произнесла с воодушевлением:

– Скорей соглашусь умереть, чем нарушу клятву свою, данную Богу.

Ее упрекнули в том, что она на войне исполняла мужские работы и, таким образом, пренебрегала обязанностями женщины. Она ответила с оттенком воинственного презрения:

– Исполнителей женской работы и так слишком много.

Я всегда утешался, замечая в ней возрождение воинственного духа. Пока жива эта отвага, она не перестает быть Жанной д'Арк и способна смело идти навстречу судьбе и опасности.

– По-видимому, то дело, которое, по твоим словам, поручено тебе Богом, заключалось в призыве к войне и к пролитию человеческой крови.

Жанна дала простой ответ, довольствуясь объяснением, что война была не первым ее шагом, но вторым.

– Сначала я просила заключить мир. Получила отказ – и приступила к сражению.

Судья не делал различия между бургундцами и англичанами, говоря о них как о тех врагах, которым Жанна объявила войну. Однако она показала, что и на словах, и на деле она разделяла тех и других, ибо бургундцы были все же французы и в силу этого не заслуживали столь сурового отношения к себе, как англичане. Она сказала:

– Герцогу Бургундскому я письменно и через посланцев предлагала помириться с королем. Что же касается англичан, то они могли заключить мир не иначе, как покинув Францию и вернувшись к себе.

Затем она сказала, что даже к англичанам она относилась миролюбиво, ибо накануне каждого нападения она посылала им воззвания, предлагая им уйти, пока не поздно.

– Если бы они вняли моим советам, – сказала она, – то они поступили бы мудро.

И тут она повторила свое пророчество, произнеся с ударением:

– Меньше чем через семь лет они убедятся в этом сами.

Потом Жанне опять начали досаждать разглагольствованиями о мужском платье и просили ее дать добровольное обещание расстаться с ним навсегда. Я никогда не отличался глубокой проницательностью, и меня нисколько не удивляет, что я не мог разгадать, почему они с таким упорством возвращаются к вопросу, на первый взгляд слишком незначительному; я не понимал, чего ради они так стараются. Теперь-то мы все знаем, в чем было дело. Мы знаем, что они затевали новое предательство. Если бы им удалось убедить ее торжественно отказаться от мужской одежды, то они могли бы без труда расставить такую ловушку, которая сразу погубила бы Жанну. Итак, они продолжали свое злое дело, пока она не вспылила, сказав:

– Довольно! Без соизволения Господа я не переменю одежды, хотя бы вы отрубили мне голову!

Однажды она указала на неточность proces verbal, сказав:

– Тут написано, будто я говорила, что все свои поступки я совершала по указанию Всевышнего. Я не сказала этого. Я говорила: все свои хорошие поступки.

Основываясь на невежестве и простодушии избранницы, они подвергли сомнению подлинность ее Божественных полномочий. Жанна улыбнулась. Она могла бы напомнить этим людям, что наш Господь, Который не отдает предпочтения сановникам, гораздо чаще останавливал Свой выбор на смиренных, чем на епископах и кардиналах; но она выразила свою отповедь проще:

– Господь наш пользуется преимуществом искать избранных, где Он хочет.

Ее спросили, какую молитву она обычно произносила, когда призывала указание свыше. Она ответила, что молитва ее была кратка и проста; затем она подняла бледное лицо свое и повторила эти слова, молитвенно сложив закованные в цепи руки:

– Возлюбленный Бог, в честь святых страданий Твоих, молю Тебя, если Ты меня любишь: вразуми меня, как я должна отвечать сим служителям Церкви. Я знаю, по Чьему повелению я надела это платье, но я не знаю, как мне расстаться с ним. Молю Тебя, скажи, что мне делать.

Ее обвиняли в том, что она, вопреки предписаниям Бога и святых Его, возымела дерзость повелевать людьми и приняла звание главнокомандующего. Этим была затронута ее воинственная струна. Она с глубоким уважением относилась к духовенству, но таившийся в ней воин не мог относиться с большим уважением к вмешательству священника в дела войны; и, отвечая на это обвинение, она не снизошла до каких-либо разъяснений или оправданий, но высказалась спокойно и кратко, по-военному:

– Если я была главнокомандующим, так это для того, чтобы проучить англичан!

Все время на нее веяло дыханием смерти, но что ж из этого? Жанна любила видеть, как корчатся эти французы с сердцами англичан, и всякий раз, когда они подставляли ей уязвимое место, она не упускала случая вонзить свое жало. Подобные мелкие эпизоды действовали на нее освежающим образом. Дни ее были подобны безводной пустыне; а эти минуты заменяли оазисы.

Ее пребывание на войне, среди мужчин, дало возможность обвинить ее в нескромности. Она сказала:

– Когда можно было, я держала при себе женщину – в городах и во время стоянок. В открытом поле я ложилась спать, не снимая оружия.

То обстоятельство, что ей и ее родным король даровал дворянство, послужило основой нового обвинения: будто Жанна была побуждаема корыстными стремлениями. Она ответила, что не просила у короля этой милости. Тот сам назначил эту награду.

Кончился и третий суд. И опять-таки – никакого определенного решения.

Быть может, четвертый суд сумеет сломить эту, по-видимому, непобедимую девушку? И вот злокозненный епископ принимается разрабатывать план будущих действий.

Он назначил особое совещание, чтобы свести шестьдесят шесть статей к двенадцати лживым основоположениям, которые послужили бы опорой новой попытки. Это было исполнено. На эту работу ушло несколько дней.

Между тем Кошон пошел однажды в темницу Жанны в сопровождении Маншона и двух судей – Изамбара де ла Пьера и Мартина Ладвеню; ему хотелось узнать, нельзя ли попытаться уговорить Жанну, чтобы она подчинила сущность своего посланничества решению Воинствующей Церкви, – вернее говоря, той части Воинствующей Церкви, представителем которой был он сам со своими пособниками.

Жанна опять ответила решительным отказом. Изамбар де ла Пьер не был человеком бессердечным, и он почувствовал такое сострадание к этой бедной, затравленной девушке, что отважился на крайне смелый поступок: он спросил, согласна ли она предоставить свое дело суду Базель-ского собора, и добавил, что там духовенство делится на одинаковое число как ее сторонников, так и приверженцев англичан.

Жанна воскликнула, что она с радостью подчинится столь беспристрастному суду; но прежде чем Изамбар успел сказать еще хоть одно слово, Кошон свирепо обернулся к нему и крикнул:

– Именем дьявола, замолчи!

После того и Маншон в свою очередь сделал смелую попытку, хотя этим он подвергал большой опасности свою жизнь. Он спросил у Кошона, можно ли ему отметить в отчете, что Жанна согласилась подчиниться Базельскому собору^[80].

– Нет! Совершенно незачем!

– Ах! – произнесла Жанна с укоризной. – Вы записываете все, что говорит против меня, но не желаете отметить того, что послужило бы мне на пользу.

Грустный упрек. Он растрогал бы сердце зверя. Но Ко-шон был еще бездушнее.