Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Не оттого, что вы думаете, Анна Аркадьевна, а оттого, что вы для меня все равно что жена моего друга и товарища.

– Да, почти все равно что жена, – подхватила она, краснѣя за то, что она сказала прежде, но ухватываясь за эти его слова, какъ будто они оскорбляли ее.

– Отчего же? Я на васъ смотрю болѣе, въ тысячу разъ болѣе какъ на жену Алексѣя, чѣмъ если бы онъ 20 разъ былъ перевѣнчанъ съ вами, – отвѣчалъ Грабе теперь уже спокойнымъ тономъ, какъ бы говоря: «теперь счеты въ порядкѣ, продолжаемъ играть».

– Ну, оставимъ это, – поспѣшно сказала Анна, стараясь перемѣнить разговоръ и заглушить чувство нетолько стыда, но и разочарованья въ томъ, что она не можетъ уже нравиться, которое тяжелымъ гнетомъ легло ей на сердцѣ. – Ну, оставимъ это. Я говорила, что мы, женщины, никогда не поймемъ вашихъ мужскихъ страстей внѣ нашей сферы.

– Какже не понять, Анна Аркадьевна? У каждаго изъ насъ, кромѣ женскаго міра, есть какая-нибудь страсть, и такая, безъ которой жизнь не въ жизнь. И этихъ страстей много разныхъ.

– Ну, какая же^[1749] у Алексѣя? Лошади?

– Да, и лошади, – продолжалъ Грабе, совсѣмъ успокоившись и развеселившись, – но у него одна была страсть, онъ скрывалъ ее; но я знаю, это въ крови. И братъ его тоже. Какъ вамъ это сказать. Онъ бы разозлился, еслибъ я ему сказалъ. Но это такъ – дворъ, почести, честолюбіе. Я замѣтилъ, – началъ было Грабе, но тутъ только замѣтилъ, какъ неловко было говорить объ этомъ при ней, которая могла упрекать себя въ томъ, что она погубила всѣ его честолюбивые планы. Онъ замѣтилъ это по ея быстрому, серьезному взгляду и молчанію и остановился. – Однако много народа уже собралось, – сказалъ онъ.

Анна ничего не отвѣчала, и Грабе замѣтилъ, что лицо ея странно задумчиво. Она какъ будто забыла совсѣмъ, гдѣ она, когда коляска остановилась у подъѣзда экзерсисъгауза, гдѣ была устроена выставка.

–

Анна со времени Петербургской оперы избѣгала публичныхъ мѣстъ. Даже избѣгая ихъ, она въ магазинахъ, въ театрахъ невольно, встрѣчая знакомыхъ, испытывала оскорбленіе, или ей такъ казалось. Во всякомъ случаѣ страхъ оскорбленія отравлялъ ей всю жизнь внѣ своего дома. Нынче отъ потребности двигаться, жить она рѣшилась ѣхать на цвѣточную выставку, гдѣ была толпа, и ѣхать въ обществѣ посторонняго и замѣтнаго мущины, что могло вызвать еще худшіе толки. Только выходя изъ коляски, опомнившись отъ тяжелыхъ мыслей, на которыя навелъ ее разговоръ съ Грабе, она вспомнила, увидавъ множество экипажей и входящихъ и выходящихъ по насыпи въ огромныя двери, она поняла, что ее ждетъ, и ужаснулась на мгновенье. Но нынче она была въ такомъ расположеніи духа, что чѣмъ хуже, чѣмъ больше волненія, тѣмъ лучше. Она рѣшила бравировать всѣхъ и^[1750] потребовала, чтобы Грабе подалъ ей руку. Высокая, красивая фигура гвардейца съ красивой и элегантной женщиной не могла не обратить вниманія. Ужъ у Анны составилась извѣстная, новая для нея манера держать себя въ публичныхъ мѣстахъ за этотъ годъ новой жизни. Прежде у нея именно не было никакой манеры. Она поражала своей непринужденностью. Теперь у ней была манера быстрыхъ, живыхъ движеній и разсѣянности, при помощи которой она могла обходить неловкія встрѣчи. Она обошла половину выставки, встрѣтивъ нѣсколько знакомыхъ, поздоровавшихся съ ней, и одну только знакомую даму, княгиню Мещерскую, которая видѣла или не видала ее, не было замѣтно. Какое простое дѣло ходить по цвѣточной выставкѣ, а у Анны замирало при каждой встрѣчѣ сердце, и ей хотѣлось, испытывая себя, встрѣтить знакомую, и она радовалась, когда издалека казавшаяся ей знакомой оказывалась чужая. У Акваріума, подлѣ игравшей музыки, Анна остановилась на минуту, забывшая свое безпокойство и заинтересованная устройствомъ животныхъ акваріума. У ней былъ свой и любимыя ящерицы, и она сама занималась имъ. Она смотрѣла нагибаясь, какъ вдругъ услыхала женскій голосъ и, оглянувшись, въ двухъ шагахъ увидала Кити, которая съ мужемъ подходила къ акваріуму, видимо заинтересованная. Но въ ту минуту, какъ Анна оглянулась на нее, Кити уже узнала ее и успѣла отвернуть свою прелестную, похорошѣвшую головку съ особеннымъ, ей одной свойственнымъ, высокимъ и загнутымъ постановомъ головы. Левинъ приподнялъ шляпу и хотѣлъ, видимо, сказать что-то, но жена его шла впередъ, и онъ^[1751] ускорилъ шаги, чтобы догнать ее. Глаза Анны невольно нѣсколько разъ обратились въ сторону Кити, но Кити ни разу не оглянулась и не отвернулась, а спокойно шла, разговаривая съ дѣвочкой племянницей. Левинъ подошелъ, поговорилъ что-то и вернулся къ Аннѣ. Анна какъ будто слышала разговоръ мужа съ женой, такъ она вѣрно догадалась о томъ, что они сказали другъ другу.

– Ты ничего не имѣешь противъ того, чтобы я подошелъ къ Аннѣ Аркадьевнѣ?

– Ахъ, ничего, напротивъ. Но ты понимаешь, что я не могу узнать ее.

– Т. е. отчего же?

– Да оттого, что эта встрѣча минутная была тяжела ей и мнѣ, а если бы мы видѣлись, то это непріятное чувство было бы еще больше.

– Что-то она ужасно, ужасно жалка, – сказалъ Левинъ, и Кити увидала тотъ блескъ нѣжности, доброты, который она болѣе всего любила въ своемъ мужѣ.

– Да поди, поди къ ней. Но и неловко…

Но Левинъ ужъ вернулся къ Аннѣ Аркадьевнѣ. Она вспыхнула, увидавъ его, но протянула ему руку.

– Давно вы не видали Стиву? – спросила она.

– 5 минутъ, онъ здѣсь. А я думалъ, что вы^[1752] нынче уѣхали, – сказалъ Левинъ, и съ тѣмъ всегдашнимъ заблужденіемъ счастливыхъ людей онъ началъ разсказывать свое счастье, что ребенку ихъ теперь лучше, что они для его здоровья жили въ Москвѣ и теперь ѣдутъ въ деревню. – А вы когда ѣдете? Долли опять собирается къ вамъ, – говорилъ онъ.

– Я думаю, мы завтра ѣдемъ. У Алексѣя Кирилыча есть дѣла, – проговорила Анна.

– Да, онъ говорилъ намъ.

– Вы гдѣ его видѣли?

– Онъ вчера былъ у насъ.

– Да, правда, сказала Анна, – и, наклонивъ голову, пошла дальше съ Грабе. Левинъ вернулся къ женѣ.

«Онъ у Левиныхъ, и мнѣ ни слова. Да, à ses premiers amours»,^[1753] думала Анна, и лицо ея было строго и блѣдно.

– Сюда, Анна Аркадьевна, – сказалъ Грабе, указывая ей дорогу, такъ какъ она шла впередъ себѣ, не зная куда.

Степанъ Аркадьичъ разбудилъ ее.

– Браво! – закричалъ онъ, оставивъ свою даму съ Туровцинымъ и подходя къ Грабе и Аннѣ. Степанъ Аркадьичъ былъ уже позавтракавши, и глаза его блестѣли, какъ звѣзды, и шляпа, и бакенбарды, и пальто, и щеки – все лоснилось отъ удовольствія.

– А я нынче вечеромъ хотѣлъ къ вамъ. Ты не можешь себѣ представить, какъ я хохоталъ. Ты видалъ Горбунова? – обратился онъ къ Грабе. – Это удивительно. Онъ вчера былъ въ клубѣ, и я непремѣнно его привезу къ вамъ. Алексѣй дома будетъ?

– Да, привези, пожалуйста, онъ будетъ дома, – отвѣчала Анна, не зная, что говоритъ. У ней столько было въ головѣ необдуманныхъ и въ сердцѣ не улегшихся чувствъ, что ей одной хотѣлось быть дома.

Степанъ Аркадьичъ, разсказывая одну изъ лучшихъ сценъ Горбунова о мировомъ судьѣ и представляя ее въ лицахъ, проводилъ ее до коляски.^[1754] Грабе оставался, и она ѣхала одна.

– Это прелесть, этотъ пьяненькій Вашскородіе… – представлялъ Степанъ Аркадьичъ, стоя у коляски. – Ахъ, да, – вскрикнулъ онъ, останавливая кучера и перегибаясь въ коляску ближе къ Аннѣ. – Я могу поздравить тебя.

– Съ чѣмъ? – вздыхая спросила Анна.

– Ты развѣ не получила письма отъ Алексѣя Александровича? Онъ согласенъ.

– Какое письмо? Я ничего не получала.

– Это я немножко, моя душа, виноватъ. Повинную голову не сѣкутъ, не рубятъ. Видишь ли, я уже^[1755] съ недѣлю получилъ это письмо на имя Долли, тамъ сказано: «для передачи Аннѣ Аркадьевнѣ». Я не разсмотрѣлъ, да и переслалъ въ деревню къ Долли, а вчера она ужъ мнѣ назадъ прислала. Я нынче велѣлъ къ тебѣ отнести. Да, поздравляю. Я, душа моя, такъ искренно радъ, что всѣ твои мученья, моей бѣдняжки милой, кончатся. И въ самомъ дѣлѣ, что за глупость съ его стороны не соглашаться. Ну, прощай, душа моя, à ce soir, ^[1756] сказалъ онъ, тронувъ пальцемъ въ перчаткѣ кучера и рукою дѣлая жестъ поклона.

Сѣрые кровные рысаки дружнымъ ходомъ, безъ секундъ версту, несли щегольскую, чуть покачивавшуюся на мягкихъ рессорахъ игрушку коляску. Анна, прислонясь къ углу и закрывшись зонтикомъ, представляя видъ довольства, красоты и счастья, катилась къ дому и не думала, а съ ужасомъ прислушивалась къ тому безсмысленному и страшному клокотанію, которое происходило въ ея душѣ и угрожало ей чѣмъ то ужаснымъ. «Кити Левина боится меня, чтобы не заразиться той грязью, въ которую я упала, а онъ у нея бываетъ и не говоритъ мнѣ. Я дѣлала avances^[1757] Грабе, и онъ сказалъ мнѣ, что мое время прошло. Онъ былъ честолюбивъ. Онъ погубилъ карьеру и не любитъ меня. Онъ влюбленъ въ Машу, воспитанницу. Онъ влюбленъ въ Кити по прежнему, – она не замѣчала, что вмѣстѣ это не могло быть, – онъ скрываетъ отъ меня, онъ лжетъ, я ненавижу. Я рада, что я погубила его. Я бы желала убить его».

Пріѣхавъ домой, она увидѣла, что его нѣтъ, но спросила:

– Алексѣй Кириллычъ не пріѣзжалъ? Какой отвѣтъ?

Ей подали записку: «Я не могу измѣнить своего обѣщанія провести день у maman; вечеромъ я буду». Не снимая шляпы, она^[1758] сидѣла въ гостиной съ этой запиской въ рукахъ, когда вошла Аннушка и напомнила:

– Неугодно ли снять шляпу и переодѣться? Да вотъ письмо отъ Степана Аркадьича, принесъ кучеръ.

– Аннушка, что мнѣ дѣлать?^[1759]

Анна взяла письмо и, какъ наказанное дитя, съ изогнутымъ отъ готовыхъ рыданій ртомъ,^[1760] сидѣла неподвижно.

– Чтожъ объ этомъ такъ сокрушаться, матушка? – сказала Аннушка,^[1761] какъ будто понимая.

Анна вскочила.

– Ступай,^[1762] уйди, уйди.

^[1763]Аннушка вышла.

«Да, что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать? Когда это было, что все было такъ ясно? Давно. Нѣтъ, нынче». Она взглянула на письмо. «Что мнѣ читать! Что мнѣ за дѣло! Да, но Стива говоритъ, что Алексѣй Александровичъ согласенъ на разводъ. Можетъ быть, и точно я не была права! Зачѣмъ я отказалась, зачѣмъ я мучала его? Можетъ быть, возможно еще. Смириться, помириться, выйти замужъ, уѣхать!»

И вдругъ она ясно поняла на мгновенье, что все то, что ей представлялось, есть выдумки ревности. «Можетъ быть, онъ любитъ еще? Да, но какже онъ не понялъ, какъ я мучаюсь, и не пріѣхалъ? Какъ же онъ обманывалъ меня, не сказалъ, что былъ у Кити? Нѣтъ, все кончено. Да и меня нельзя любить. Грабе напомнилъ мнѣ, что я стара. И все, что было во мнѣ, онъ взялъ. Онъ гордится, онъ хвасталъ мною, и теперь я не нужна ему. Нѣтъ, я ненавижу его. Нѣтъ, все кончено. Но что же дѣлать? Что дѣлать? Я пропала».

Чтобы спасти себя отъ злобы и отчаянія, которыя душили ее, чтобы развлечься, она распечатала письмо Алексѣя Александровича и стала читать.^[1764] «Но письмо сейчасъ прочтется, и тогда дѣлать нечего». Она позвонила.

– Скажи, чтобы лошадей не отпрягали. Мнѣ надо ѣхать. Или, если они устали, чтобы запрягли другихъ, разгонныхъ. Мнѣ надо ѣхать.

Она хотѣла ѣхать къ Долли.^[1765] Когда лакей ушелъ, она стала читать письмо знакомаго, четкаго почерка Алексѣя Александровича. Только что она прочла первыя строки – «съ разныхъ сторонъ я слышу намеки и даже выраженные упреки въ томъ, что я отказывалъ въ разводѣ», только что она прочла эти строки, она, какъ живаго, увидала передъ собой Алексѣя Александровича съ его голубыми, кроткими глазами, съ его напухшими синими жилами и звуками его интонацій и треска пальцевъ. Она читала дальше: «Еще прошлаго года я передалъ вамъ, что, потерявъ столь многое въ томъ несчастіи, которое разлучило меня съ вами, потерять еще немногое – свое уваженіе къ самому себѣ, пройти черезъ унизительныя подробности развода я могу и согласенъ, если это нужно для вашего счастья. И тогда вы передали мнѣ, что не хотите этаго. Если рѣшеніе ваше измѣнилось, потрудитесь меня о томъ увѣдомить. Какъ ни тяжело это для меня будетъ, я исполню ваше желаніе, тѣмъ болѣе что тѣ, которые говорили мнѣ теперь объ этомъ предметѣ, выставляли причину, вполнѣ заслуживающую вниманія, – именно то, что будущіе дѣти ваши при настоящемъ порядкѣ вещей должны незаконно носить мое имя или быть лишены имени. Какъ ни мало я имѣю надежды на то, чтобы вы обратили вниманіе на тѣ слова, которыми я намѣренъ заключить это письмо, я считаю своимъ долгомъ сказать вамъ ихъ и прошу васъ вѣрить, что они сказаны искренно и вызваны^[1766] воспоминаніемъ тѣхъ чувствъ, которыя я имѣлъ къ вамъ. Никогда не бываетъ поздно для раскаянія. Если бы, что весьма возможно съ вашей любовью къ правдѣ и природной честностью, чтобы вы убѣдились, что жизнь, которую вы избрали, не удовлетворяетъ и не можетъ удовлетворить васъ, и вы почему нибудь захотѣли вернуться ко мнѣ, къ прежней жизни, похоронивъ все прошедшее, я приму васъ съ ребенкомъ вашимъ, котораго я люблю, и никогда, ни однимъ словомъ не напомню вамъ прошлаго и буду дѣлать все отъ меня зависящее, чтобы сдѣлать ваше счастье. Прощеніе, которое я отъ всей души далъ вамъ во время вашей болѣзни, я никогда не бралъ и не беру назадъ. Я считаю своимъ долгомъ написать это теперь, такъ какъ отъ вашего отвѣта будетъ зависѣть разводъ и вступленіе ваше въ новый, по моему мнѣнію, незаконный бракъ, и тогда ужъ соединеніе ваше со мною было бы невозможно. Въ ожиданіи вашего отвѣта остаюсь Вашъ покорный слуга А. Каренинъ».

Читая это письмо, съ Анной случилось странное: она читала письмо и понимала его, но въ головѣ сдѣлался туманъ. Она чувствовала, что толпится рой мыслей, но ни одну она не могла сознать ясно. Въ сердцѣ же была тревога тоже неопредѣленная. И то и другое было страшно и требовало отъ нея движенья. Она пошла, поспѣшно переодѣлась и, когда ей сказали, что лошади поданы, поспѣшно сѣла и велѣла ѣхать къ Облонскимъ. Но только что она сѣла въ коляску и поѣхала, въ головѣ ея вдругъ стало все такъ ясно, какъ никогда не было. Она вновь въ воображеніи читала письмо, понимая не только каждое написанное слово, но понимая всѣ тѣ слова, изъ которыхъ выбиралъ Алексѣй Александровичъ, когда писалъ письмо, понимая весь ходъ его мыслей, такъ, какъ никогда не понимала, какъ будто она сама писала это письмо, какъ будто душа его была обнажена передъ нею, и ей даже страшно дѣлалось.^[1767] Она понимала, что онъ надѣется на ея возвращеніе и желаетъ его потому, что она физически нужна для него, но что вмѣстѣ съ тѣмъ онъ это свое чувство одѣвалъ въ христіанское прощеніе, и она понимала, что онъ былъ не виноватъ и что физическое чувство привычки и христіанское прощеніе были искренни. Она понимала и то, что онъ дѣйствительно любилъ не свою дочь Лили именно потому, что ея рожденіе было связано съ счастливымъ и высокимъ для него чувствомъ умиленія и что онъ любилъ Лили потому самому, почему она не любила ее: ея рожденіе было связано для нея самой съ воспоминаніемъ зла, которое она сдѣлала ему. Она все понимала это теперь, всѣ закоулки его и своей души, и это пониманіе не размягчило ее: напротивъ, она видѣла все это и многое другое въ холодномъ и жестокомъ, пронзительномъ свѣтѣ. Мысли ея, какъ будто пользуясь этимъ вдругъ сдѣлавшимся свѣтомъ, съ необычайной быстротой переносились съ одного предмета на другой.^[1768] Она взглянула на лошадей, и, замѣтивъ, что кучеръ не переложилъ разгонныхъ, она перенесла ту же проницающую ясность мысли на мгновеніе на Филиппа, лошадей и лакея. «Филиппу не хотѣлось трудиться закладывать, а онъ знаетъ, какъ и всѣ въ домѣ, что у ней несогласіе, и отъ этаго онъ позволяетъ себѣ. Онъ знаетъ, какъ Алексѣй Кириллычъ жалѣетъ сѣрыхъ. А потомъ онъ скажетъ, что я велѣла. Ну, да теперь все равно. И Петръ лакей пришелъ самъ доложить, чтобы посмотрѣть, что я дѣлаю. Онъ видитъ по своему, что я въ горѣ.^[1769] И разумѣется, ему не объ чемъ печалиться. Всякій дѣлаетъ свою постель. И моя жестка. И точно также не виноватъ Вронской».^[1770] И точно также душа Вронского теперь была совершенно обнажена передъ нею, и при этомъ холодномъ, пронзительномъ свѣтѣ она въ его душѣ и въ своей въ отношеніи къ нему въ первый разъ [видала] то, чего она никогда не видала прежде: «честолюбіе, сказалъ Грабе. Разумѣется, blood will tell.^[1771] Какъ его отецъ, какъ его братъ, это главная его длинная, не короткая, вспыхивающая и потухающая, но на всю жизнь страсть. Она лежала въ немъ, готовая распуститься, когда мы встрѣтились».

Она безжалостно вспоминала его слова, выраженіе лица въ первое время ихъ связи. «Да, въ немъ было торжество честолюбиваго успѣха. Разумѣется, была любовь, – больше, чѣмъ тщеславіе успѣха, но большая доля была гордость успѣха. Теперь это прошло. Гордиться нечѣмъ. Не гордиться, а стыдиться. Онъ что то считаетъ себя осрамленнымъ своимъ отказомъ отъ поѣздки въ Ташкентъ. Онъ хмурится и краснѣетъ и никогда не говоритъ про это. Чтожъ ему осталось? Не быть безчестнымъ въ отношеніи меня. Онъ и старается. Онъ проговорился третьяго дня – онъ хочетъ развода и женитьбы, чтобъ сжечь свои корабли. Онъ любитъ меня; это неправда, что онъ разлюбилъ. Но the zest of the thing is gone.^[1772] Я дразню себя, выдумываю Машу (воспитанницу), Кити. Онъ былъ вчера и не успѣлъ сказать мнѣ. Вѣрно, такъ. Мнѣ и спрашивать нечего. Онъ честный, онъ хорошій человѣкъ, и онъ любитъ. Но какъ?^[1773] Это ѣдетъ женихъ съ невѣстой – купцы, – подумала она, встрѣтивъ карету. – Да, онъ любитъ, но какъ? Такъ, какъ я люблю Лили. Она дочь, надо любить, я знаю, но я не люблю ее. Если бы она умерла, мнѣ было бы все равно. А если бы я умерла, все равно ли ему было бы? Нѣтъ, онъ бы былъ въ отчаяніи, но черезъ 3 дня былъ бы радъ, не признаваясь себѣ».

Это было не предположеніе, но она ясно видѣла это въ томъ пронзительномъ, безъ рѣшетки, свѣтѣ, который открывалъ ей все. Она знала это вѣрно, и это не огорчило ее. Она продолжала думать. «Онъ любитъ такъ, что если бы Алексѣй Александровичъ любилъ меня въ половину также, то я никогда бы не измѣнила ему, но тотъ не могъ, не умѣлъ любить; онъ выучился отъ другихъ, по своему высокому образованію, какъ любить женщинъ. Главное же то, что я не люблю его. A мнѣ мало любви Вронскаго, такой, какая она теперь, потому что я люблю его. Моя любовь все дѣлается страстнѣе и себялюбивѣе, а его все гаснетъ и гаснетъ, и вотъ отчего мы расходимся. И помочь этому нельзя. У меня все въ немъ одномъ, и я требую, чтобы онъ весь больше и больше отдавался мнѣ. Мы именно шли на встрѣчу до связи, а потомъ неудержимо расходились больше и больше. Измѣнить этаго нельзя. Онъ говоритъ мнѣ, что я безсмысленно ревнива, и я говорила себѣ, что я безсмысленно ревнива. Но это неправда; я чувствую вѣрнѣе, чѣмъ думаю; я вижу, что мы погибаемъ, и хватаюсь за него. Если бъ онъ могъ быть семьяниномъ; если бы я могла быть чѣмъ нибудь кромѣ любовницы, страстно любящей однѣ его ласки, но я не могу и не хочу быть ничѣмъ другимъ. И я возбуждаю въ немъ отвращеніе, а онъ во мнѣ злобу и бѣшенство ревности, и это не можетъ быть иначе. Но… – она открыла ротъ и перемѣстилась въ коляскѣ отъ волненія, возбужденнаго въ ней пришедшей ей вдругъ мыслью. Отчего же нѣтъ? Если съ нимъ жизнь не возможна, отчегожъ мнѣ не вернуться къ Алексѣю Александровичу? Счастья. Не то что счастье, но жизнь будетъ несчастная, жалкая, но безъ злобы, безъ этаго яда, который душитъ меня, – сказала она себѣ. – Я вхожу въ Петербургскій домъ на Мойкѣ, Алексѣй Александровичъ встрѣчаетъ меня, – видѣла она въ воображеніи уже сцену своего возвращенія. – И онъ, съ увѣреностью, что онъ деликатенъ, что онъ скрылъ весь стыдъ моего униженія принимаетъ и невольно (жалкій человѣкъ) оскорбляетъ меня каждымъ словомъ, каждымъ движеніемъ. Но я пропала все равно. Отчего жъ мнѣ не перенести униженья? Я заслужила ихъ. Я перенесу. Это пройдетъ. Но вотъ онъ приходитъ въ халатѣ, съ своей улыбкой, игнорирующій все прошедшее, на тѣ минуты, когда я нужна ему, хрустятъ его пальцы, добротой свѣтится искуственный взглядъ голубыхъ глазъ. Нѣтъ, это невозможно».

Коляска остановилась у подъѣзда Степана Аркадьича. Лакей позвонилъ, и Анна рада была, узнавъ, что Дарьи Александровны давно нѣтъ въ городѣ, а Степанъ Аркадьичъ выѣхали. Нѣтъ, даже и Долли не могла помочь. И ей надо самой дѣлать свою постель и спать на ней.

Въ тотъ короткій промежутокъ, который она простояла у подъѣзда, она обдумала всю Долли, со всѣми подробностями ея характера, и перебрала всѣ воспоминанія съ нею. «Она любитъ теперь немного свое положеніе. То, что ей нужно, у ней есть – дѣти. A положеніе заброшенной, несчастной жены, трудящейся для семьи, есть ореолъ, который она не промѣняетъ даже за то, чтобы не быть несчастной, заброшенной женой. И она и любила меня и завидовала мнѣ, когда была въ Воздвиженскомъ, и радовалась случаю показать мнѣ свою благодарность и прочность дружбы. А какая дружба, когда 5 дѣтей и свои интересы! Всѣ мы заброшены на этотъ свѣтъ зачѣмъ то, каждый для себя, съ своими страданіями и запутанностью душевной и съ смертью, и всѣ мы притворяемся, что мы любимъ, вѣримъ».

– Куда? – переспросила она вопросъ лакея. – Да домой.

Аннѣ теперь ничего и никого не нужно было. Ей хотѣлось только, чтобы ее не развлекали, пока не потухъ этотъ пронзительный свѣтъ, освѣщавшій и объяснявшій ей все, что было такъ запутано прежде. «Потухнетъ, и опять останусь въ темнотѣ. – Она опять подняла главную уроненную нить мысли. – Но возвратиться къ Алексѣю Александровичу невозможно; не отъ униженія, а оттого, что послѣ Вронскаго. Я физически ненавижу его. Такъ что же? – И воображенію ей представилась ея первая жизнь въ Воздвиженскомъ и свиданія въ Петербургѣ. – Вѣдь это было».

На этихъ мысляхъ ее застала остановка у крыльца своего дома. Она вышла. Но какъ только она вошла въ комнату и прекратилось движеніе экипажа, свѣтъ потухъ, она не могла ужъ ясно видѣть всего. Она чувствовала, что не справедливо то, что она думала теперь, но она всетаки думала.

«Да, вѣдь это было, – думала она о прошедшемъ съ Вронскимъ. – Отчего этому не быть опять? Вѣдь Алексѣй Александровичъ пишетъ, что онъ дастъ разводъ. Послѣднее, что мучало Вронскаго, уничтожается. Мы женаты, наши дѣти – Вронскіе. Мы живемъ въ деревнѣ. Мои оранжереи и акваріумы. Вечеромъ его глаза, его руки… Нѣтъ, нѣтъ все это безуміе ревности… Я должна опомниться. Я должна примириться. Онъ будетъ счастливъ, узнавъ про это письмо. Мать его желала этаго. И она хорошая женщина. Я ей скажу, я ему скажу».

Свѣтъ, проницающій все, потухъ. Она не видѣла, не понимала ничего и не думала, а чувствовала только его, того, котораго она любила.^[1774] И опять вмѣстѣ съ этимъ чувствомъ, поднималось въ ней навожденіе ревности и злобы, и опять захватывало дыханье, и въ головѣ толпились не разобранныя, неясныя мысли.

«Да, надобно ѣхать скорѣе», – сказала она себѣ, еще не зная, куда ѣхать. Но ей хотѣлось опять той ясности мысли, которую вызывали въ ней качка и движеніе экипажа: «Да, надо ѣхать къ старой Графинѣ на дачу. Вѣдь Алексѣй (Вронской) говорилъ мнѣ, что она будетъ рада меня видѣть, только сама не можетъ пріѣхать. Да, надо прямо ѣхать къ ней».

Она^[1775] посмотрѣла въ газетахъ росписаніе поѣздовъ. Вечерній отходитъ въ 8 часовъ, 2 минуты. «Да я поспѣю». Она позвонила Аннушку, велѣла заложить теперь ужъ разгонныхъ. И взяла свой любимый красный мѣшочекъ съ бронзовыми пряжками и вмѣстѣ съ Аннушкой, объяснивъ ей, что она, можетъ быть, останется ночевать у Графини, уложила всю чистую перемѣну бѣлья и съ раздраженіемъ, что съ ней рѣдко бывало, сдѣлала Аннушкѣ выговоръ за то, что она не положила чистые чулки, и сама съ досадой достала эти чулки и положила и, что было ея самый строгій выговоръ, сказала: «я сама сдѣлаю, если ты не хочешь сдѣлать», и сама уложила, застегнула пряжки и сложила пледъ.^[1776] Обѣдъ стоялъ на столѣ, но она подошла, понюхала хлѣбъ, сыръ и, убѣдившись, что запахъ всего съѣстнаго ей противенъ, она сказала, что не будетъ обѣдать, и велѣла подавать коляску. Домъ уже бросалъ тѣнь черезъ всю улицу и былъ ясный, еще жаркій на солнцѣ вечеръ. Петръ положилъ мѣшочекъ въ ноги, закрылъ ей ноги пледомъ.

– Мнѣ тебя не нужно, Петръ. Если хочешь, оставайся.

– А какъ же билетъ?

– Ну поѣдемъ, правда. А то мнѣ совѣстно, я тебя замучала.

Петръ весело, какъ бы награжденный годовымъ жалованьемъ, вскочилъ на козлы и, подбоченившись, приказалъ ѣхать на вокзалъ, какъ любятъ называть лакеи.

«Вотъ онъ опять. Опять все ясно», с улыбкой радости сказала себѣ Анна, какъ только коляска тронулась, и направила свой электрическій свѣтъ на то, куда она ѣхала и что будетъ тамъ съ матерью и съ нимъ. При яркомъ свѣтѣ она тотчасъ же увидала, что старая Графиня тутъ посторонняя, что про нее и думать нечего, а вопросъ только въ немъ. Возможно ли все измѣнить, выдти за него замужъ и быть ему и ей счастливой? «Нѣтъ и нѣтъ», отвѣтила она себѣ спокойно, безъ грусти. Радость видѣть всю правду заслонила горе того, что она открывала. Нѣтъ, невозможно; вѣдь это уже рѣшено, мы расходимся, и я дѣлаю его несчастіе, и передѣлать ни его, ни меня нельзя. Всѣ мы брошены на свѣтъ зачѣмъ то, чтобы мучаться и самимъ дѣлать свои мученія и не въ силахъ быть измѣнить ихъ». И она перебирала всю жизнь, и все ей грубо, просто и ясно было, и, какъ ни мрачно все было, ясность, съ которой она видѣла свою и всѣхъ людей жизнь, радовала ее. «Такъ и я, и Петръ, соскакивающій съ козелъ, и этотъ артельщикъ съ бляхой, – думала она, когда уже подъѣхала къ низкому строенію Нижегородской станціи. – Зачѣмъ они живутъ, о чемъ они стараются? Сами не знаютъ».

– Прикажете до Обираловки? – сказалъ Петръ.

Она хотѣла было сказать, что не нужно. Но если не ѣхать на дачу къ Графинѣ, надо домой ѣхать. И также трудно. И потомъ, развѣ не все равно?

– Да, – сказала она ему, подавая кошелекъ съ деньгами и мѣшочекъ, и, развернувъ пледъ, вышла за нимъ.

Какъ только она ступила на землю, выйдя изъ коляски, эта ясность мысли, освѣщавшая ей все, опять исчезла. Опять она думала о томъ, какъ она пріѣдетъ къ Графинѣ, о томъ, что она скажетъ ему и какъ жизнь ихъ еще можетъ хорошо устроиться. Она сѣла на звѣздообразный диванъ по середи комнаты и, опустивъ свое закрытое вуалемъ лицо, ждала. Раздался звонокъ. Какіе то мущины, молодые и шумные, торопливые, развязные и вмѣстѣ внимательные къ тому впечатлѣнію, которое они производятъ, прошли черезъ залу. Петръ въ пелеринѣ прошелъ проводить до вагона. Шумные мущины затихли, когда она проходила мимо ихъ по платформѣ, и одинъ что то шепнулъ о ней другому. Она поднялась на высокую ступеньку и сѣла одна въ купѣ на пружинный грязно бѣлый диванъ. Мѣшокъ, вздрогнувъ на пружинахъ, улегся, и кондукторъ захлопнулъ дверь и щеколду. Дама въ шляпкѣ и дѣвочка смѣясь пробѣжали внизу. «У Катерины Андреевны, все у нея», прокричала дѣвочка. Потомъ все затихло, и на Анну нашелъ ужасъ. Она вскочила и бросилась къ двери, чтобы выскочить, но кондукторъ отворялъ дверь, впуская мужа съ женой – вѣрно, помѣщиковъ.

– Вамъ выйти угодно?

Анна не отвѣтила. Кондукторъ и входившіе не замѣтили подъ вуалью ужаса на ея лицѣ. Она вернулась въ свой уголокъ и сѣла. Чета сѣла съ противоположной стороны [и] съ трудомъ, изъ учтивости, удерживались отъ желанія оглядѣть ея кружева и платье и вообще выказывавшее принадлежность къ высшему, что они, свѣту. Мужъ спросилъ, позволитъ ли она курить? Она сказала «да» и рада была, что въ вагонѣ была не одна. Ужасъ ея прошелъ, но тотъ же туманъ былъ въ головѣ, какъ и дома, какъ и при выходѣ изъ коляски. Мужъ съ женой говорили по французски о томъ, что имъ не нужно было говорить, – для нея. 2-й звонокъ, шумъ, крикъ, смѣхъ, продвиженье багажа, 3-й звонокъ, свистокъ, визгъ паровика, рванула цѣпь, и покатился мимо смотритель въ красной шапкѣ, дама въ лиловой шляпкѣ, мужикъ въ ситцевой рубахѣ и уголъ станціи, и плавно, масляно зазвучали по рельсамъ колеса, и чуть выкатились вагоны на свѣтъ, какъ Анна опять почувствовала присутствіе свѣта и опять стала думать: «Да, на чемъ я остановилась? Что жизнь наша невозможна, потому что мы идемъ въ разныя стороны, и поправить дѣло не можетъ ничто. Да и поправлять чувство нельзя. Прежде я говорила себѣ, что все спасла бы смерть Алексѣя Александровича, потомъ и этаго не нужно стало, и я говорила себѣ, да, я помню, когда свѣча потухла, что моя смерть развязала бы все. Но теперь я вижу, что зачѣмъ же мнѣ развязывать ихъ. Ихъ нѣтъ для меня. Я одна есть. И я запутана, я гадка, жалка самой себѣ».

– Какой ты эгоистъ однако, – сказала по французски дама, особенно грасируя, потому что она думала, что это особенно хорошо. – Ты только для себя, стало быть, хочешь удобства.

И эти слова какъ будто отвѣтили на мысль Анны. «Да, только для себя, – сказала она себѣ, – потому что я только себя чувствую». И вмѣстѣ съ тѣмъ она, глядя на краснощекаго мужа и жену, поняла, что жена считаетъ себя непонятой женщиной, болѣзненной, а мужъ обманываетъ ее и поддерживаетъ въ ней это мнѣніе о себѣ. Она какъ будто видѣла ихъ исторію и всѣ закоулки ихъ души, перенеся свѣтъ на нихъ. «Да, только для себя. Но я, живая и просящая у него, какъ милости, любви, я противна; но я умершая, сама умершая по своей волѣ, потому что я поняла ложь своего положенія и не хочу въ ней быть, я прекрасна, я жалка. И надо умереть по своей волѣ, – совершенно спокойно продолжала она думать. – Свѣчѣ потухнуть, и отчего же ее не потушить, когда смотрѣть больше нечего, когда гадко смотрѣть на все это? Зачѣмъ этотъ кондукторъ пробѣжалъ по жердочкѣ? Зачѣмъ они кричатъ, эти молодые люди, въ томъ вагонѣ? Зачѣмъ эти все говорятъ? Все неправда, все ложь, все обманъ. Но какъ?»

Когда поѣздъ подошелъ къ станціи, Анна вышла и подошла къ Начальнику станціи.

– Далеко въ имѣнія Вронской?

– Близко съ. Вамъ туда угодно? Экипажъ есть. Петровъ, посмотри, есть коляска? Графъ Вронской тутъ сейчасъ были; они опоздали на поѣздъ въ Москву. Сейчасъ будетъ коляска.

– Благодарю васъ.

Анна вышла на платформу въ то время, какъ поѣздъ отходилъ дальше. Опять у ней все спуталось въ головѣ, и она смутно помнила послѣднюю мысль, на которой она остановилась: «Какъ?» Она, къ удивленію сторожа, прошла платформу впередъ и стала возвращаться. Вдругъ затряслась платформа. Аннѣ показалось, что она ѣдетъ опять. Опять все освѣтилось; подходилъ товарный поѣздъ. Она быстрымъ, легкимъ шагомъ подошла къ краю платформы, прошла локомотивъ. Машинистъ въ курткѣ посмотрѣлъ на нее. Большое колесо ворочало рычагомъ. Она вспомнила первую встрѣчу съ Вронскимъ и смерть раздавленнаго человѣка. Она смотрѣла подъ рельсы. «Туда, и свѣча потухнетъ, и я прекрасна и жалка».

Первый вагонъ прошелъ, второй только сталъ подходить. Она перекрестилась, нагнулась и упала на колѣни и поперекъ рельсовъ. Мужичекъ что то дѣлалъ въ желѣзѣ, приговаривая. Она хотѣла вскочить, но свѣча, при которой она читала книгу, исполненную тревогъ, счастья, горя, свѣча затрещала, стемнѣла, стала меркнуть, вспыхнула, но темно, и потухла.